Журнальный мир

Признаться, довольно неожиданно, проехав мимо супермолла «ИКЕА» и уйдя налево на развилке «Аэропорт Шереметьево – Свалка» в городе Химки, через несколько километров оказаться в настоящем историческом заповеднике «Усадьба Середниково». И не для прогулки, а для встречи с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым, потомком великого русского поэта, чтобы поговорить о шотландских корнях знаменитого дворянского рода.

Еще пару месяцев назад, в апреле, вероятность такого визита – как, собственно, и моего грядущего мотопутешествия в Шотландию – стремилась к нулю, однако теперь обстоятельства сложились иначе. Всему виной его величество случай…

Но обо всём по порядку.

Эта история началось с вопроса моего старого друга Вадима Чижика по прозвищу Чиж:

– В Шотландию поедем?

Подобное предложение я слышал от него уйму раз, и в последний – снова ему отказал: на осень мы с моими друзьями-компаньонами по мотопутешествиям Ребе и Ламой уже запланировали поездку в Тибет. Чижа мой ответ, конечно же, разочаровал, но переубеждать меня он не стал, и на том вопрос о совместной поездке был временно заморожен.

Как выяснилось – ненадолго: китайские власти в итоге не пожелали согласовать мой маршрут, и планы по тибетской экспедиции утратили смысл. Тогда я вспомнил о предложении Чижа, с охотой зарылся в материалы по Шотландии и вскоре нашёл ту тему, ради которой готов был оседлать мотоцикл и впервые отправиться в страну гор и волынок.

– И как ты на Лермонтова вышел? – хмыкнул Вадим, с интересом осматриваясь по сторонам.

Был он высокий, сильный, круглолицый, с добрыми серыми глазами и кучерявыми седыми волосами, спадающими на мощные плечи. В своей любимой широкополой шляпе из бежевой кожи Вадим напоминал прожжённого ковбоя.

– Ты же слышал про «правило шести рукопожатий»? – спросил я, покосившись в сторону Чижа.

– Конечно, слышал. А что это? – усмехнулся Вадим.

– Считается, что каждый человек знаком с другим через шесть рукопожатий. А в нашем с Михаилом Юрьевичем случае хватило и вовсе двух – нашёлся общий знакомый. Но это и не важно, в принципе. Главное, что мы здесь.

– Ну, это да, – неуверенно протянул Вадим.

Разочарование его, в общем-то, было вполне понятно: изначально он планировал колесить по Шотландии на любимом «Харлей-Дэвидсон Спортстер» 2005 года выпуска, гулять по «кабачкам» (как Вадим с теплом именовал пабы) и вообще развлекаться любыми доступными способами. Я же сразу поставил два условия: первое – маршрут будет составлен мной; второе – в ходе путешествия мы снимаем фильм, в котором Вадиму тоже будет отведена роль, требующая определённых физических и моральных усилий. Чиж согласился без раздумий – он давно лелеял мечту совершить мотопробег по Шотландии, но прекрасно понимал, что человеку, который прежде на мотоцикле выбирался максимум в Подмосковье, ехать одному тревожно и непредсказуемо. Я казался Чижу идеальным напарником… вероятно, ровно до того момента, пока не поделился с ним своим финальным планом. Конечно, Вадим не стал возмущаться – к его чести, он всегда держал данные обещания, каких бы усилий ему это ни стоило – однако я видел, что тема Лермонтова навевает на него скуку. Жаль… но, может, втянется?

Подойдя к воротам усадьбы, мы увидели Михаила Юрьевича. Сложив руки за спиной, он неторопливо прогуливался по крытой аллее, вымощенной бледно-серой плиткой. Вид у Лермонтова был задумчивый.

То ли заслышав наши шаги, то ли случайно, Михаил Юрьевич обернулся. Улыбка тронула его лицо, украшенное седой бородой и усами, хотя карие глаза смотрели устало; на шее Лермонтова был повязан платок, красный в чёрную клетку. Приветственно помахав нам, Михаил Юрьевич устремился к воротам, чтобы впустить нас на территорию усадьбы.

– Он в этом платке всегда ходит, да? – прищурившись, тихо спросил Вадим. – Я в интернете видел, почти на всех фото либо в нём, либо в шарфе.

– Эти узоры повторяют тартан шотландских Лермонтов.

– А тартан это…

– Орнамент на шотландской ткани.

Охранник, которого Лермонтов вызвал из сторожки, открыл калитку.

– Здравствуйте, Михаил Юрьевич. Приятно познакомиться.

– Взаимно, господа, – чинно ответил Лермонтов. – Рад, что наконец встретились, а то всё дела, дела… Пойдемте в дом, за чашкой чая и поговорим…

С этими словами он быстрым шагом пошёл к дверям усадьбы, прячущимся в тени балкона. Мы с Чижом устремились следом, попутно оглядываясь по сторонам.

– Красиво тут, – заметил Вадим, кивая на круглую ухоженную клумбу, усыпанную синими незабудками и жёлтыми ирисами.

Хозяин усадьбы распахнул перед нами ореховые двери, и мы, переступив через порог, оказались в просторной прихожей. Зелёные стены украшали портреты Лермонтова.

Дубовый зал ощутимо отличался от гостиной: розовые стены вместо зелёных, пейзажи вместо портретов. По углам находились камины, над которыми нависали большие арочные зеркала. В самом центре зала на шести мощных ногах стоял круглый стол; на нём ждали своего часа чайник с тремя чашками, лежали несколько пухлых книг. Над столом, под самым потолком, висела сияющая, словно сделанная из круглых льдинок, люстра. Вдоль стен безмолвными стражами выстроились обитые кожей стулья.

Мы придвинули стулья и расположились за столом.

– Прохладно тут у вас… – сказал я, зябко поёжившись.

– Сквозняки, – чуть виновато улыбнулся Лермонтов, наливая всем чаю. – Мы, конечно, стараемся поддерживать тут всё в порядке, но эту напасть так и не победили, да-с…

Я кивнул и придвинул чашку. Её тепло приятно грело ладони.Интересно, а каково тут зимой, если даже летом так холодно?

– Вот, кстати, та самая уникальная работа историка, Татьяны Молчановой, про наш древний род, представителем которого она тоже является, – сказал Михаил Юрьевич, кивком указав на книги, лежащие перед нами. – Верхний том.

– Вы позволите?

– Да, конечно. Это как раз вам в подарок.

На обложке увесистого тома, в толстой прямоугольной рамке, повторяющей узор тартана, золотыми буквами было написано имя автора и название – «Лермонтовы 1613–2013: российский род шотландского происхождения».

– 1613-й – это отправная точка для российского рода, – сказал я, – а вообще первое упоминание о Лермантах – это, если не ошибаюсь, 1057-й?

– Да, всё так. Тогда рыцарь по имени Лермант сражался за Малькольма против Макбета и после триумфа был вознаграждён дворянским титулом. В книге Татьяны, разумеется, про это тоже есть, но тут мы хотели все-таки больше про российскую эпоху Лермонтовых поговорить, отсюда и 1613-й.

Спрятав книгу Молчановой в рюкзак, я достал из него свою – «Дервиши на мотоциклах. Каспийские кочевники», в которой описывалось моё недавнее путешествие по Азии вокруг Каспийского моря.

– Это для вас, Михаил Юрьевич, – сказал я, вручая ему мой дар.

– Итак, что касается вашей поездки… Помню, в последнем письме вы удивлялись, почему поэму «1831 июня 11 дня» до сих пор не переводили на английский. Ответа однозначного у меня, признаться, нет, но, предполагаю, дело тут в русской… сакральности: в этой поэме, что ни фраза, то откровение по поводу генетического кода русского человека. В отличие от того же «Желания», которое переводили куда охотней – потому что это манифест, мечта о шотландских берегах, желание пожить той жизнью. И вот эти вот душевные метания Лермонтова, попытки понять, кто ты есть на самом деле и там ли ты находишься, именно они в итоге очень сильно отразились на Середникове, которое стало этаким «местом силы», впитав в себя эмоции юного поэта…

Я кивнул. Возможно, Михаил Юрьевич был прав насчет Середниково, каким оно было прежде, но сейчас, по ощущениям, из подлинного «места силы» усадьба превратилась в развлекательный центр, аккуратную коробку с красивым фасадом и историей, но совершенно пустую внутри: чтобы содержать усадьбу, Лермонтову приходилось сдавать её в аренду, кому попало; ни о какой государственной поддержке речи, конечно же, не шло.

«Наверное, это главная причина, – подумал я. – Нет творца, способного принять энергию извне – нет и самой энергии, нет симбиоза между человеком и местом…»

Чиж, видимо, заскучав, поднялся и стал неторопливо прогуливаться по комнате, рассматривая висящие на стенах картины.

– А кто, по-вашему, мог бы помочь с переводом «1831 июня 11 дня»? – искоса посмотрев на друга, спросил я.

– Томас Биввит, – ответил Лермонтов. – Да, определённо, если кто-то и сможет перевести эту поэму, то только Биввит! Он очень правильно стихи Михаила Юрьевича понимает. Перевод «Желания» – это ведь тоже его работа.

– Поможете с ним связаться?

– Да, думаю, да. Есть такая Маша Королева, она тоже из рода Лермонтовых, знаток древнего гэльского языка и, одновременно, хорошая знакомая Томаса – они переписываются… Ну и, кроме того, она прекрасно знает Шотландию и потому может вам помочь каким-то советами по поводу вашего путешествия.

– О, вот и «парус одинокий белеет»! – вдруг воскликнул Чиж.

Мы с Лермонтовым обернулись к Вадиму. Он стоял у одной из картин, изображающей море, прибрежный город и одинокий парусник, уплывающий прочь.

– Ну… если учесть, что стих Михаил Юрьевич написал на два года позже, чем эту картину – в 1832-м, – с улыбкой ответил хозяин усадьбы.

– «Морской вид с парусной лодкой», – припомнил я название полотна.

– Он самый. Точней, конечно же, репродукция. – Если интересно, могу показать вам другую любопытную картину Михаила Юрьевича, она в кабинете Столыпина висит, – предложил хозяин усадьбы. – Хотите?

– Да, конечно.

Лермонтов расплылся в улыбке и, поднявшись со стула, первым устремился к выходу из дубового зала. Мы с Чижом последовали за ним.

– Столыпина? – поравнявшись со мной, тихо переспросил Вадим.

– Это их усадьба, Столыпиных. Бабушка Лермонтова была Столыпиной, поэтому и возила Михаила Юрьевича сюда.

– Только сейчас вспомнил, что хотел вам сказать, – произнёс Лермонтов.

Не дойдя двух шагов до порога, он стоял у полотна с изображением фамильного герба Лермонтов: на золотом поле щита располагалось чёрное стропило с тремя золотыми четырехугольниками на нём и чёрным цветком – под ним; щит венчал дворянский шлем с дворянской короной, а в самом низу на латыни был написан девиз.

– «Судьба моя – Иисус», – перевел я Чижу.

– Вам обязательно надо посетить ратушу Сент-Эндрюса, где хранится наш родовой герб, – сказал Михаил Юрьевич.

Кабинет Столыпина оказался светлой комнатой с высоким белым потолком и пятью углами. Возле диагональной стены на металлическом мольберте, явно современном, располагались репродукции картин, заключённые в одну длинную раму. Над этой компиляцией располагалась ещё одна работа, отделённая от других: на полотне был изображён бородатый мужчина с большими чёрными глазами, рассеянно смотрящий перед собой, и чёрной шевелюрой волос, зачесанных назад. Наряд – жабо, меховой плащ, массивная цепь на шее – выдавал в незнакомце представителя знатного рода.

– Это же «Герцог Лерма»? – догадался я.

– Именно так, – подтвердил Лермонтов. – Первая работа Михаила Юрьевича, выполненная маслом. Он её нарисовал для своего университетского друга, Алексея Александровича Лопухина – почти сразу после того, как узнал о своих древних корнях, в 1832-м. Это в восемнадцать лет, представляете? Именно тогда Михаил Юрьевич начал заново обретать себя, примерно в то же время и «Желание» написано, которое мы с вами уже вспоминали… Кстати, интересно, что он, когда документы получил из Чухломы и потом у Вальтера Скотта прочёл про свой род, стал везде себя писать, как Лермонтов, через «о». А вот в официальных документах, даже в расследовании после смертельной дуэли, его всегда писали через «а».

– А я в Интернете видел, у вас здесь где-то ещё бюст Лермонтова был, бронзовый, – сказал Чиж.

– Это наверху.

В последний раз взглянув на картину «Герцог Лерма», мы покинули кабинет Столыпина и, поднявшись по лестнице с резными столбами, оказались на втором этаже. Здесь было ещё холоднее, чем на первом. Такое ощущение, что вся накопленная сила утекла отсюда через те же самые щели, откуда теперь сквозит!..

– А вот и розовая гостиная, которой в свое время владела досточтимая Вера Ивановна Фирсанова, – с гордостью сообщил хозяин усадьбы. – И бронзовый бюст тоже заказала она, поскольку бесконечно любила стихи Михаила Юрьевича.

В ответ на вопросительный взгляд Чижа я негромко пояснил:

– Фирсанова – последняя хозяйка Середникова. Богатая домовладелица, после революции эмигрировала в Париж, где и умерла.

Снова попасть наружу и ощутить ласковое прикосновение тёплого июньского солнца оказалось подлинным наслаждением. Нет, внутри усадьбы, безусловно, не бушевала ледяная буря, но контраст между настоящим миром и тем, что находился за дверями дома, был колоссальный.

– Ну как, проникся тематикой? – спросил я, когда мы с Чижом уже были на полпути к стоянке.

– Сложно сказать, – честно ответил Вадим. – С одной стороны, очень всё это необычно – и Лермонтов сам, и стихи… картины…

– А с другой?

– А с другой, это все-таки не моё. По крайней мере, люблю я Шотландию не за это.

– А за что же? За кабачки, эль и виски?

– За них тоже, но больше всего – за природу. Она там чудо просто. Особенно, где Женя живёт… Ну, да сам увидишь. Через месяцок.

Я кивнул. Женя была родной сестрой Вадима. Около двадцати лет назад она, талантливая художница, переехала в Шотландию да там и осталась, очарованная прелестями этой страны.

Посещение Середниково вызвало у меня смешанные чувства. Довольно интересная беседа – и при этом сквозняки; вроде бы красота, но как будто призрачная, от которой хочется поскорей уйти и вернуться к яркому летнему солнцу… Не спасал даже горячий чай, который заботливо приготовил для нас нынешний хозяин усадьбы. Сложно представить, что прежде здесь творил один из лучших поэтов России – да притом настолько плодотворно, что его потомки до сих пор считают это настоящим «местом силы».

Хотя… то самое «Желание» не зря ведь начиналось со слов:

«Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня…»

* * *

– А вон, похоже, и наш причал, – приложив руку ко лбу на манер козырька, сказал Чиж.

Последние тридцать минут паром шёл по реке Тайн. Причалы располагались с обеих сторон на расстоянии полутора-двух километров друг от друга – видимо, чтобы не устраивать «сутолоку». Ярко светило солнце; с берега доносились громкие, но неразборчивые крики и рёв десятков моторов уезжающих прочь автомобилей. Когда наш паром проплывал мимо других судов, их пассажиры улыбались и махали нам, и мы отвечали им тем же.

Ньюкасл для нашего путешествия был ещё одним перевалочным пунктом перед настоящим путешествием. По моему плану, мы должны были выгрузиться здесь и двести километров до Эдинбурга преодолеть по суше, на «Харлеях», после чего я собирался пересесть на «Триумф Бонневиль» и дальше ехать уже на нём. Эта идея пришла мне в голову, едва я начал размышлять о грядущем путешествии. «Триумф» для англичан, как для американцев «Харлей» – классика, проверенная временем, нерушимый знак качества. «Правило рукопожатий» пришло мне на помощь и здесь: я написал письмо Роману Гречухину, моему давнему товарищу, который успешно торговал мотоциклами обоих брендов в далеком Новосибирске. Моя задумка – совершить путешествие по шотландским местам Лермо́нтов на «Бонневиле» – ему очень понравилась, и вскоре он прислал мне контакты некоего Глена, менеджера по региональным продажам завода «Триумф», сразу предупредив, что быстро мне не ответят. Дабы не терять времени даром, я сразу сел за письмо. Вышло оно большим: хотелось сразу продемонстрировать серьёзный настрой. Приложив подробный план поездки и заметки, связанные с предыдущими моими мотопробегами, я отправил письмо на адрес Глена… и, к своему удивлению, уже через два часа получил ответ: в указанные даты Вас будет ждать «Бонневиль Т-120», звоните Скотту, это наш официальный дилер в Эдинбурге, вот его телефон. Не веря своим глазам, я прочёл текст ещё раз, после чего набрал Романа и напрямик спросил, как ему удалось так расположить ко мне руководителей «Триумфа».

– Просто рассказал им о твоих путешествиях, – был ответ. – Они оценили.

Вот так через одно рукопожатие я получил шанс прокатиться по Шотландии на легендарном «Триумфе». Лишь бы форс-мажоров не случилось…

К счастью, пока всё шло своим чередом: билеты на паром мы купили заранее, ещё в мае, визы получили ближе к концу июня, тогда же и виделись в последний раз – на нашем суздальском блюз-байк фестивале Total Flame, куда отправились через день после визита в Середниково. И вот, спустя месяц с небольшим, мы встретились снова – уже в Амстердаме, за сутки до отплытия. Мне повезло чуть больше, чем Вадиму: от столицы Нидерландов до Баден-Бадена, где обыкновенно «квартируется» мой «Харлей Стрит Глайд», было 600 километров, тогда как Чижу пришлось плестись 2500 километров на микроавтобусе из Москвы, деля салон только с любимым «Спорстером». Впрочем, эти мелкие нюансы никак не повлияли на наш настрой: встретившись, мы тут же отправились гулять по городу, который, без шуток, можно было исследовать вечно.

Я очень люблю Голландию и души не чаю в Амстердаме. Для туриста здесь – настоящий рай: уличный арт, электронная музыка, гурманская еда… Олдскульные сигарные магазины тут соседствуют с совсем молодыми; современные фонари со светодиодными лампами по ночам освещают величественные здания викторианской эпохи. При этом, за исключением центральных, горячо любимых туристами, районов, Амстердам – город очень спокойный, живущий в собственном уникальном темпе.

Паром отправлялся поздним вечером, и потому мы с Чижом неторопливо прогуливались по улицам Амстердама, время от времени захаживая в местные кафешки, чтобы перекусить, дать ногам отдых и, разумеется, обсудить грядущее путешествие. Я предвкушал встречи с интересными людьми и живописные шотландские пейзажи; Вадим в основном нахваливал Эдинбург.

Какие-то технические моменты тоже проговаривали, но так, между делом, если только случайно заходила речь – ну какой смысл в десятитысячный раз обсуждать одно и то же? Зато не обошлось без классической темы, давно набившей мне оскомину.

– А вот можешь мне сказать, друг-дервиш, – произнёс Вадим, когда мы, пообедав в небольшом ресторанчике, проходили мимо музея мадам Тюссо, – какой он – настоящий байкер?

«Опять ты за своё, Чиж…»

Этим же вопросом, но в других вариациях, он донимал меня с того момента, как мы разжились билетами на паром. Я по возможности отмалчивался – не хотел ввязываться в долгое и бессмысленное обсуждение. На миг показалось, что сейчас мне уже не отвертеться, но тут на глаза попался указатель, и я, тихо хмыкнув, сказал:

– Настоящий байкер? Ну, пошли, посмотришь…

И первым устремился ко входу в квартал красных фонарей.

– А… на что смотреть-то, Макс? – осторожно спросил Вадим, глядя на светящиеся витрины и полуголых девушек, извивающихся за стеклом.

– Здесь неподалеку есть один старинный бар, – бросил я через плечо. – Принадлежит местному мотоклубу «Хеллс Энджелс». Вот уж где байкеры, настоящей некуда…

– О как, – только и сказал Вадим.

В баре «ангелов ада» мы провели не больше часа, но Чижу и этого хватило. Он с интересом взирал на хмурых бородачей, которые, дымя сигаретами, играли на бильярде, пили пиво и косо смотрели в нашу сторону.

– Клёвый бар, Макс, – заключил Вадим, когда мы уже брели в обратном направлении. – Как в кино прямо!

– Угу…

Приметив вывеску публичного дома, я остановился рядом с прозрачной дверью, которая одновременно служила борделю витриной. Из-за стекла на нас игриво поглядывала обнажённая брюнетка лет двадцати пяти.

– В чём дело? – спросил Чиж, недоумённо посмотрев сначала на меня, потом – на проститутку, которая всячески пыталась завлечь нас внутрь.

– Старик, – с чувством произнёс я. – Пришла пора рассказать тебе об одной очень древней и важной традиции – перед долгим и опасным путешествием настоящий байкер должен купить себе любовь, чтобы дорога сложилась.

Вадим замер с открытым ртом. Такого поворота он явно не ожидал.

– Ты это сейчас… ты серьёзно? – пробормотал Чиж наконец.

– Слушай, ну ты действительно думаешь, что после всего этого я буду шутить такими вещами? – деланно возмутился я.

– А это… если я… ну, не хочу? – облизав пересохшие губы, спросил Чиж. – Ну, в смысле… обязательно ли нам… обоим?.. Ну, ты понял…

– А, то есть я должен отдуваться за двоих?!

– Ну… я не это имел ввиду… – ещё больше смутился Вадим.

– Понимаешь, это ведь не моя прихоть: хочешь или не хочешь, ты уже встал на дорогу дервиша, а потому должен следовать традициям. Тем более что ты сразу пообещал мне неукоснительно следовать маршруту, который я составлю. Помнишь ведь?

– Помню.

– Ну так вот это – обязательная часть маршрута.

Не знаю, как я тогда умудрился ни жестом, ни интонацией себя не выдать – наблюдать за душевными метаниями старого друга было чертовски уморительно.

– Давай ещё немного погуляем, я подумаю, – после длиннющей паузы попросил Чиж.

Я пожал плечами и отвернулся. Следующие полчаса мы в полной тишине бродили по кварталу красных фонарей. С трудом представляю себе, как это выглядело со стороны: двое взрослых мужчин, один из которых – немного рассеян, а второй идёт, мрачнее тучи, сгорбленный и хмурый. Какие мысли возникли бы у случайного прохожего при виде нас двоих? Думаю, корнет Лермонтов, встреться он нам сейчас, наверняка бы отпустил в наш адрес немало острот!..

Наконец я не выдержал и елейным голосом осведомился:

– А скажи, дорогой – ты ведь поэму «1831 июня 11 дня» прочёл?

– Прочёл. Ты ж говорил, что это обязательно, это какое-то там… сюжетообразующее произведение для фильма… да и для путешествия тоже… Правда, если честно, ничего оттуда не помню, хоть убей.

– Ну, это-то я понял, дорогой…

Я откашлялся и с чувством прочел:

И отучить не мог меня обман;

Пустое сердце ныло без страстей,

И в глубине моих сердечных ран

Жила любовь, богиня юных дней…

На несколько мгновений воцарилась тишина.

– Блин! – воскликнул Чиж с явным облегчением. – Купился! Вот же… блин…

Весь оставшийся вечер Вадим пытался объяснить мне, что этот дружеский розыгрыш мне удался только потому, что он, де, байкер неопытный и всех наших ритуалов попросту не знает.

– Но я бы на это ни за что не пошёл, ты ж меня знаешь! – заверял Вадим.

– Нет-нет, конечно же, не пошёл бы, – легко согласился я.

Ближе к вечеру мы отправились в порт и угодили в конец длиннющей очереди: август вообще пора отпусков, а тут ещё и пограничники работали спустя рукава – словно нарочно припоминая англичанам за «Брексит». Стояла страшная жара; от соседства с пыхтящими фурами и легковушками было ещё и душно, а потому я решил сбросить куртку и убрать её в кофр. В итоге, пока возился с вещами, Чиж успел проскочить одним из первых…

Заезжая на аппарель парома, я вдруг услышал, что мотор моего «Харлея» начал издавать жуткий звук, схожий с рёвом пилорамы. Причем случилось это в тот момент, когда я переключал скорость. Ради интереса я отпустил сцепление, и лязг ушёл. Чертовщина какая-то.

В трюм я спускался безо всякого постороннего шума, однако стоило мне достичь своего отсека и переключиться на нейтраль, и рёв возобновился. Может, перегрелся, пока мы на жаре в очереди толкались? Ладно, до завтра постоит, остынет – попробуем. Главное, что на скорости едет тихо, значит, скорей всего, проблема со стартером…

Оставив байк в трюме, я отправился к стойке ресепшена и, конечно же, сразу встретил там Чижа – вертя головой из стороны в сторону, он высматривал среди пассажиров меня.

– Макс! Ты куда пропал?

– С байком возился. Ты ключ не брал?

– Брал. Мне его в будке перед паспортным контролем выдали. Я и твой взял, сказал, что с другом.

– А, так вот почему мне тётя голландская так улыбалась!.. Пойдём, бросим вещи…

Примерно через полчаса суета сошла на нет, и паром наконец отчалил. Народ прохаживался по палубам с вальяжностью престарелых павлинов: дорога до Ньюкасла занимала около пятнадцати часов.

– Чем займёмся? – зевнув, спросил Чиж.

– Давай в баре присядем, пройдёмся по карте, – предложил я.

Файлы с координатами – дело хорошее, но карта дорог нагляднее и удобней, как ни крути. Правда, найти нормальную в России я так и не смог, поэтому купил только в Германии. Уже находясь в Баден-Бадене, я тщательно перенёс на эту карту наш маршрут, отметив все важные места, и теперь горел желанием показать мой маленький географический «шедевр» Чижу. Бар на пароме можно было бы назвать уютным – приглушённый свет, приятная обстановка – если бы не одно «но»: уйма туристов, которые попросту не знали, чем себя занять.

– Смотри, дружище, – сказал я и развернул перед Чижом огромную карту, которая моментально накрыла стол.

Официант, принёсший кофе, после недолгих раздумий поставил чашки на свободный стул.

– Зато тут каждую шотландскую тропинку видно, – добавил я, предвосхищая вопрос Чижа.

Проходя по маршруту, я – в который уж раз за последние месяцы – поднял вопрос о замке Фингаск. Дело в том, что идея посетить Фингаск принадлежала Жене, сестре Вадима, дружившей с хозяевами, и потому вопросом занимался лично Чиж. В итоге координаты мне он так и не прислал.

– Да не переживай ты, – махнул рукой Чиж. – Завтра всё будет. Я Жене написал, она сказала, пришлёт.

На том и порешили. Потом мы ещё раз обсудили правила езды в группе. Чижу это было в диковинку, но, учитывая, что мы ехали вдвоём, задача казалась не слишком сложной.

– Вот, когда с Сахалина на бракованных «Уралах» ехали, там, да, однажды чуть не влетели, – припомнил я. – Ведущему колонны от усталости что-то примерещилось, он забыл, что едет не один, и так резко ударил по тормозам, что мы чуть не стали одним большим «Уралом» с четырьмя люльками и рулями!

– Страшное дело, – заметил Вадим.

– Поэтому важно помнить, что ты едешь не один. Всегда. Даже, когда впереди друга границу пересекаешь – помни, что надо его дождаться…

Тем временем бар начал стремительно пустеть: туристы оживились и потянулись к выходу. От Чижа это тоже не укрылось.

– Куда это они так ломанулись? – удивился он. – Может, интересное что? Пойдём, глянем?

Залпом допив кофе, Вадим поднялся со стула и поспешил к дверям. Я чуть задержался – сворачивал карту и убирал её обратно в рюкзак. Когда наконец вышел наружу, Чиж ждал меня там.

– Смотри, – сказал он, указывая пальцем на дьюти-фри, который находился неподалеку от бара. Прежде он пустовал, но теперь народ облепил его со всех сторон, словно булавки – мощный магнит.

Подойдя поближе, мы увидели на входе дородного парня в клетчатой рубашке и потрёпанных голубых джинсах.

– Whiskey tasting! – на ломанном английском зычно восклицал он. – Free sets of three shots!

– О, дегустация виски! – обрадовался Чиж. – Пойдем, Макс?

И снова я не спорил: видя, как загорелись глаза моего друга, отдался на волю судьбы, хотя дегустировать ничего не собирался. Получив талоны от того же парня в клетчатом, мы прошли внутрь и отправились за халявным виски. Щедрость хозяев поражала: на пробу можно было выбрать любые сорта из доброй сотни наименований, поэтому выбор дался Чижу не просто. При этом сам сет из трёх шотов оказался для Чижа лёгкой прогулкой, и потому, облизав губы, он обратился ко мне:

– Макс…

– Ау?

– Это… ты всё равно ведь не пьёшь, правильно? А мои талоны на выпивку закончились в тот момент, когда мне только начало… хорошеть.

– Сочувствую, – с притворной грустью сказал я.

– Вот ты!.. Отоварь свои талоны, пожалуйста. Я тебе скажу, чего для меня взять.

Нас, конечно же, раскусили – правда, к этому моменту Вадик допивал последний шот. Впрочем, никаких санкций не последовало – скорей, мои действия вызвали у хозяев дьюти-фри неподдельное удивление.

– Вы из России? – спросил продавец на чистом русском.

– Да, – кивнул я.

– Из России – и не пьёте?

– Угу.

– На халяву?

– Так точно.

Пауза.

– А вы случайно не больны?

– Напротив, – с улыбкой ответил я. – Здоров как никогда.

– Тогда почему? – не унимался продавец.

– И так хорошо.

– Надо же… Я сам с Одессы, у нас почти весь экипаж оттуда. И русских с украинцами повидали будь здоров. Всяких-разных. Но вот чтоб русский от халявной выпивки отказывался… такого не помню. У нас тут шотландцы пьют, от мала до велика… водители, трезвенники, все! Бесплатно же… а вы – не пьёте… Вы какой-то… неправильный русский!..

Я только улыбнулся в ответ и пожал плечами. Спорить с подобными типами – себе дороже.

Быстро потеряв ко мне интерес – ясно же, что ничего не куплю – одессит переключился на компанию из четверых мужиков, стоящих чуть поодаль. Они уже выпили халявные сеты и теперь громко обсуждали продегустированные сорта.

– Хорошо тут у них, – с чувством произнёс Чиж. – Сразу видно – Европа…

Мы направились к выходу, но далеко уйти нам не дали: поняв, что друг «неправильного русского» так ничего и не купил, одессит воскликнул:

– Господа! Спецпредложение, только для вас! Если возьмёте любую бутылку виски прямо сейчас, я вам ещё по сету из трех шотов сделаю, каждому!

– А давайте мне бутылочку того, последнего! – весело воскликнул Чиж и, потирая ладони, направился обратно к стойке.

Понять, кто из них больше выиграл, Чиж или продавец, я так и не смог. Судя по довольному виду обоих, каждый счёл последнее предложение безумно выгодным.

Чиж пребывал в прекрасном настроении – зажав купленную бутылку шотландского виски подмышкой, он тихо насвистывал под нос. Я же наслаждался вечерней прохладой; море было спокойным, и лишь встречный ветер раскачивал флажки на мачтах нашего парома, неустанно разрезающего ночную мглу.

– Слушай, а у Лермонтова про звёзды было что-то? – задрав голову, спросил Чиж. – Помню, вроде было, а что – не помню…

Покопавшись в телефоне, я прочёл:

Вверху одна

Горит звезда,

Мой ум она

Манит всегда,

Мои мечты

Она влечёт

И с высоты

Меня зовёт…

– Умел же! – перебил меня Чиж. – Так вроде просто – и так широко! Гений, что тут скажешь…

– Поэтому-то мы и едем в Шотландию, старик – чтобы посмотреть, где этот гений зародился.

– Вот всё-таки интересно, как жизнь устроена, – сказал Вадим наконец. – Предки его – в Шотландии, а он – раз! – и великий русский поэт!

– Ну, у него по всему миру потомки, ты же слышал. Тот же граф Лерма в Испании, которого он рисовал…

– Ну да, ну да, – задумчиво произнёс Чиж. – Везде дворяне, а потомок в родовой усадьбе свадьбы и корпоративы проводит, чтобы концы с концами свести.

По возвращении в каюту Вадим сразу завалился в койку, а я сел за дневник – еще с самого первого путешествия взял за правило записывать всё даже то, что, на первый взгляд, кажется сущей мелочью. Достал планшет и стал планомерно забивать в заметки каждую деталь, о которой вспомнил: как проснулся, выгнал «Харлей», как ехал из Баден-Бадена в Амстердам, как пересекал границу в порту…

Всё это было вчера, а уже сегодня утром наш паром достиг Ньюкасла. Условившись встретиться на пограничном конт­роле, мы разошлись по трюмам, дабы подготовить наши байки к выгрузке. Упаковав вещи, я снял специальные паромные крепёжные ремни, уселся в седло и нажал кнопку стартера. Звук разрывающегося металла громом прокатился по трюму; мигом ощутив на себе испуганные взгляды других водителей, я заглушил движок. Вчера он точно работал потише…

Нормально оценить работу мотоцикла до того, как весь транспорт покинет трюм, я, к сожалению, не мог: нужно было тронуться с места и проехать хотя бы несколько метров. Пришлось запастись терпением; наконец, когда пришла моя очередь покидать трюм, я завёлся, воткнул первую передачу и медленно отпустил сцепление. Всё стихло в момент, и байк спокойно покатился вперед. Тогда я попробовал выжать сцепление на ходу, и двигатель снова недовольно загрохотал.

Отпускаем…

И опять – тишина. Только где-то на грани слышимости до боли знакомый и оттого приятный уху чих харлеевского движка: «Потейто-потейто-потейто…»

Теперь нейтраль…

Рев, скрежет, эхо по всему трюму.

Понятно.

Я заглушил мотор. Никакой паники, естественно, не было: многолетний опыт езды на байке давно научил меня, что к поломкам мотоцикла надо относиться философски, как к неизбежному злу или предвестнику приключений. Любая, даже самая лучшая техника имеет свой ресурс. Мой «Харлей» ломался даже реже положенного – учитывая, сколько дорог я на нём исколесил.

Главный вывод – на скорости я ехать могу. Для начала – уже неплохо.

На пограничном контроле мой байк снова оказался в центре внимания; пришлось даже заглушить двигатель и катить его руками. Думал, пограничники утомят вопросами, но они лишь пожелали мне удачи и отпустили.

От порта до первой заправки было не больше километра, но без проблем не обошлось. Переключиться на правостороннее движение удалось далеко не сразу; постоянно отвлекаясь на рёв мотора, я один раз выехал на встречку и трижды при круговом движении уходил вправо под смачный матерок местных водителей на джорди.

– Это проводка стартера замыкает, – сказал Чиж, когда мы заправлялись. – Судя по симптомам.

Он говорил уверенно, поскольку всю свою жизнь посвятил ремонту автотехники. Правда, большей частью специализировался на «Мерседесах», но базовые принципы механики знал назубок.

– Наверное, – пожал плечами я.

– Проводку надо прозванивать, искать, где плюсовой провод коротит, но в поле это сделать нереально.

– Буду приспосабливаться. – Я вздохнул. – Идти на скоростях, а при торможении глушить и на нейтрали катиться.

– Да ну, это же целый цирковой номер! – хмыкнул Чиж.

– Попробуем. Всё равно других вариантов нет. Эвакуатор – это если совсем встану. Ладно, давай кофе выпьем и поедем.

Вскоре мы уже сидели в пятистах метрах от заправки, пили эспрессо и рассматривали мой несчастный байк, так не вовремя решивший захворать. Пользуясь паузой, я сверил точки в навигаторе с бумажной картой, чтобы «Гармин» ненароком не увёл нас на автобан: по дороге в Эдинбург мы планировали посетить места, связанные с Томасом-Рифмачом – тем самым, который написал «Тристана и Изольду». Удивительно, но он тоже был из рода шотландских Лермонтов.

– Может, не будем рисковать и автобаном махнём прямо до Эдинбурга? – спросил Вадим.

– Если мы сейчас там не проедем, то канва восприятия шотландских мест Лермонтова нарушится. Тем более, неизвестно, что будет на обратном пути.

Я снова склонился над картой.

– Слушай, Макс, а Лермонтов хорошо ездил на лошади? – спросил Вадим.

– Его современники уверяют, что да, – не отрывая взгляда от экрана, ответил я. – Хотя однажды он решил покрасоваться на каком-то параде и свалился с лошади, и она ему копытом в колено заехала. Попал в госпиталь, был выписан, но всю оставшуюся жизнь хромал.

– А как же он на балах потом танцевал?

– Вот об этом история умалчивает…

Чиж погрузился в раздумья – видно, представлял себе бал и хромого Лермонтова на нём.

– Ладно, – сказал я, разобравшись с навигатором. – Вопросы у тебя, конечно, интересные, но, как гласит байкерская мудрость, если хочешь доехать из точки А в точку Б – нужно ехать!

Мы поднялись с лавки и пошли к нашим байкам. Несмотря на поломку моего «Харлея», настроение было хорошее. Разве что Вадим едва заметно нервничал, но это было вполне объяснимо: сегодня ему предстоял самый длинный мотопереход в его жизни.

* * *

– Как, говоришь, это место называется? – спросил Чиж.

– Эйлдонские холмы, – ответил я. – Очень важное место Томаса-Рифмача – пожалуй, самого известного шотландского предка Лермонтова. Согласно легенде, здесь, под сенью раскидистого векового дуба, он встретил королеву волшебной страны фей и от неё получил свой дар стихотворства.

Был полдень. Мы шагали по сочной зелёной траве, глядя на холмы, которые напоминали изумрудные волны, вздыбившиеся да так и замершие навсегда – возможно, тоже не без участия фей.

– После они отправились в Волшебную страну на зачарованных конях, – продолжил я. – Томас пробыл там несколько лет, потом собрался назад, и королева фей на прощанье дала ему яблоко, съев которое, Томас обрёл дар провидца и, одновременно, стал неспособен врать. Ну то есть его, если спрашивали о чём-то, он мог ответить только правду.

Мы поднялись на холм. Здесь бесчинствовал шотландский ветер; он трепал Чижу волосы и шелестел нашими куртками.

– Сэр Вальтер Скотт любил здесь бывать, – сказал я. – Иногда он приезжал сюда вместе с Тернером, известным художником. Вообще, тема Томаса-Рифмача так популярна как раз из-за Скотта – все благодаря его балладе «Томас Стихотворец» и роману-пророчеству «Томас из Эрсильдуна» в «Песнях шотландского пограничья». На русский её, правда, перевели только в 1993-м, уже после распада СССР, так что, получается, Лермонтов читал сэра Вальтера на языке оригинала, то есть на английском…

Немного замёрзнув, я пошёл с холма вниз, к камню Эйлдонских холмов – серой гранитной плите высотой по пояс, со скошенными углами, которая торчала из земли.

– Это что, могила Томаса? – спросил Вадим.

– Памятник, – поправил я. – Но самого места захоронения нет – потому что Томас не умер, а попросту исчез.

– В каком смысле?

– Ну, как гласит легенда, однажды, уже будучи стариком, Томас сидел на крыльце своей башни и вдруг увидел двух белоснежных оленей. Они были ослепительно красивы, и Рифмач, очарованный, поднялся и пошёл к ним. Однако его шаги напугали оленей, и они бросились бежать, увлекая Томаса за собой… Считается, что это были посланцы королевы фей, которая пожелала вновь воссоединиться с возлюбленным в волшебной стране и тем самым спасти его от смерти. Видишь?

Я указал на два тонких деревца, которые росли чуть поодаль, причудливо переплетаясь стволами.

– Ага.

– Местные считают, что в них живут души Томаса и королевы фей. Этакий символ их вечной любви.

Я подступил к камню, провёл по его поверхности рукой.

«Холодный. Неудивительно – ветер тут жуткий…»

– Слушай, а когда Лермонтов лишился девственности? – вдруг спросил Чиж.

Вопрос оказался настолько неожиданным, что я на несколько мгновений завис, после чего, всё-таки собравшись с мыслями, спросил:

– Это тебе квартал красных фонарей вспомнился, что ли?

– Да нет, просто… ну, ты сказал, что Томас-Рифмач ушёл к фее – а у Лермонтова была его первая фея?

– Ты знаешь, я в тупике. Вроде бы он с девяти лет влюблялся то в одну, то в другую… но этикет его современников не позволял судачить об интимной жизни. Наверное, как было принято тогда у дворян, какая-нибудь опытная крепостная объясняла 14-летнему Мише основы… сексологии.

– То есть никакой романтики? – немного разочарованно протянул Чиж.

– Как знать… – пробормотал я и по памяти прочёл отрывок из «1831 июня 11 дня»:

Не верят в мире многие любви

И тем счастливы; для иных она

Желанье, порождённое в крови,

Расстройство мозга иль виденье сна.

Я не могу любовь определить,

Но это страсть сильнейшая! – любить

Необходимость мне; и я любил

Всем напряжением душевных сил…

Дорога на Эйлдонские холмы тоже потребовала от меня некоего «напряжения душевных сил». По счастью, мне удалось довольно быстро адаптироваться и к правостороннему движению, и к поломке моего мотоцикла. Правда, для минимизации вреда шестерёнкам и стартеру, мне приходилось делать массу лишних утомительных движений, но шедевральные пейзажи Шотландии отвлекали меня от любых дурных мыслей. Наши байки катились по тёмному полотну дороги. С обеих сторон простиралось зелёное травяное море, а деревья вдали от трассы напоминали причудливых рыб, вынырнувших на поверхность, только чтобы продемонстрировать великолепие листвы, заменяющей им чешую.

Эти семьдесят километров, от порта до холмов, я про себя окрестил «дорогой противоречий». Даже неудобства, связанные с поломкой байка, казались чем-то вполне естественным – что-то из разряда «другая страна – другие правила игры».

– Так а откуда вообще пошли все эти легенды? – спросил Чиж, отвлекая меня от мыслей. – Ну, про Томаса и королеву фей, про волшебную страну…

– В былые времена по британским землям кочевал «бродячий народ» – так себя называли путешествующие по стране лудильщики, которые мелким ремонтом занимались то тут, то там. Правда, у них баллада немного не такая, как у Скотта: у них там вечный спор, что важней – дар настоящего творца или пророческий? Это везде встречается и до сих пор – в романах Кашнера и Трантера, Steeleye Span цитирует балладу, Липер, известный иллюстратор, тоже говорил, что вдохновляется историей Томаса… историей его любви к королеве фей. «Тристан и Изольда» сэра Томаса многие века владеют умами и сердцами людей. Что это, если не настоящий гений?

Вдоволь налюбовавшись красотами Эйлдонских холмов, мы снова оседлали мотоциклы и отправились к развалинам Башни Томаса. Они находилась на другом берегу реки Твид, буквально в пяти минутах езды по дороге, ведущей к старинному аббатству. Припарковавшись на пустой стоянке, мы неторопливо побрели ко входу в крохотный одноэтажный ресторанчик с покатой черепичной крышей и бежевыми стенами. Справа от здания находился шпиль с шотландским флагом, который беспощадно трепал всё тот же неугомонный ветер.

– А где башня? – вертя головой, спросил Вадим.

– Вот здесь, – сказал я, указывая на ресторанчик. – Во дворе. Видишь, как называется?

– «Rhymers Tower», – прищурившись, прочёл вывеску Чиж. – «Башня рифмача»?

– Именно.

– А как вышло, что такой памятник находится во дворе ресторанчика?

– Тут интересно, – усмехнулся я. – Хозяин, Джон МакКей, купил землю вместе с развалинами башни и должен поддерживать этот исторический памятник в надлежащем порядке.

Внутри было светло и уютно – во многом, благодаря ярким лампам и множеству окон, которые несказанно расширяли пространство; бежевые столы и стулья, паркет того же оттенка – и седоволосый мужчина лет пятидесяти с добрым румяным лицом.

– Привет! – дружелюбно улыбаясь, сказал он. – Рад видеть вас в «Башне рифмача»! Что пожелаете?

Мужчина говорил с неподражаемым шотландским акцентом – слегка гундося и проглатывая гласные, отчего понять его речь удавалось лишь с трудом.

– Привет. Мы из России, – ответил я. – Хотели бы перекусить и посмотреть на башню Томаса.

– О, Россия! – просиял мужчина. – Чудесно! Русские у нас редко бывают. В основном шотландцы, проезжают мимо, обедают, смотрят Башню и едут дальше. Бывает, не смотрят – просто заходят перекусить.

– Вы хозяин? – спросил я. – Джон МакКей?

– Да-да, – снова расплылся в улыбке мужчина. – Это я. Вам про меня рассказывали?

– Читал в интернете про ваше кафе.

– Понял. Есть предложение: закажите, что будете есть, а потом я провожу вас к Башне. Когда осмотрите её, обед уже будет готов.

Идея нам понравилась, и мы, быстро разобравшись с меню, вслед за Джоном вышли на веранду.

– Вот, любуйтесь, – сказал МакКей, махнув рукой в сторону развалин. – А я пойду на кухню, займусь готовкой.

Он скрылся внутри, а мы отправились к тому, что некогда называлось «башней». Теперь от всего здания остался лишь обломок стены с одной-единственной квадратной бойницей. Посредине стены висела табличка, на которой, помимо названия, была еще цитата.

– Это из поэмы Вальтера Скотта, – сказал я в ответ на недоумённый взгляд Чижа. – Примерный перевод: «Прощай, башня моих отцов – в последний раз промолвил он, – не быть тебе больше прибежищем радости, лоска и могущества». Последнюю часть ещё нередко переводят, как «лежать тебе в руинах» – видимо, чтобы ещё сильней подчеркнуть провидческий дар Томаса…

– Ну, в любом случае, он был прав, – заметил Вадим. – Радости, лоска и могущества в этих развалинах немного…

– Но вековая мощь чувствуется. – Подступив к стене вплотную, я провёл по ней рукой. – Только вдумайся: башню построили почти тысячу лет назад!

«Уверен, при Томасе это было настоящее место силы, ничуть не меньше, чем Середниково, – подумал я. – А, может, даже больше – учитывая все чудесные способности Стихотворца…».

Мы пробыли у башни совсем недолго: продрогли на всё том же беспощадном ветре, который преследовал нас от самых Эйлдонских холмов, да и башня, подобно усадьбе Столыпиных, давно утратила былую магическую ауру… хотя, возможно, мы с Чижом просто не могли уловить те волшебные гармоники, которые будоражили умы истинных гениев, какими были Лермонтов и Томас-Рифмач.

– Итак, уже обед, – сказал я, когда мы допивали кофе, сидя за одним из столиков. – До четырёх в «Триумф» успеем?

– Должны, – ответил Чиж, правда, не особенно уверенно.

– А вот навигатор призывает не торопиться с выводами, – парировал я. – И сообщает об адской пробке на окружной Эдинбурга, из чего вытекают четыре часа…

– Ну, тогда поспешим? – сказал Чиж и, залпом допив свой кофе, поднялся из-за стола.

Эта черта всегда мне в нём нравилась: человека, более лёгкого на подъём, чем Вадим, я в жизни не встречал.

– Макс, слушай, – сказал Вадим, когда мы с ним уже шагали к нашим байкам. – Я что подумал… у Томаса-Рифмача вот башня была отчим домом… а у Лермонтова было своё жильё?

– По факту – нет, но в перспективе – да, разумеется: правда, чтобы стать единовластным владельцем, ему надо было пережить его бабушку, Арсеньеву-Столыпину, и он, к сожалению, не справился…

Уже сидя в седле байка, я написал Скотту из «Триумфа» сообщение, в котором вкратце описал поломку моего «Харлея» и заранее извинился, если мы вдруг опоздаем. Дождавшись уведомления о доставке, я оглянулся через плечо на ресторанчик и кусок стены, который остался от великой башни Томаса-Рифмача. Уходят гении, уходит и магия, за ненадобностью…

Никто не получал, чего хотел

И что любил, и если даже тот,

Кому счастливый небом дан удел,

В уме своем минувшее пройдёт,

Увидит он, что мог счастливей быть,

Когда бы не умела отравить

Судьба его надежды. Но волна

Ко брегу возвратиться не сильна.

Конечно же, к четырём мы в Эдинбург не успели – тому виной и мёртвые пробки, и неуверенность Вадима при езде между рядами, и моя собственная усталость (вполне объяснимая, если вспомнить про акробатические номера, которые мне пришлось исполнять всю дорогу от порта). В итоге, мы прибыли на место в полпятого – неслыханная «пунктуальность» для шотландцев, но вполне обычная для москвичей.

– Извините, пробки, – сказал я Скотту, когда мы встретились у входа в мотосалон.

Он кивнул (хотя, судя по удивленному взгляду, слышал подобные оправдания нечасто) и сказал:

– Скажу парням, чтобы открыли ворота ремонтной зоны. Заедете, заберёте «Бонневиль» и покажете ваш «Харлей» механикам – они обещали взглянуть.

С этими словами он скрылся за дверями двухэтажного здания, отделанного квадратными панелями серого и тёмно-синего цвета. За витринами стояли красавцы «Триумфы» самых разных моделей, от относительно бюджетных до настоящего премиум-класса. Ворота быстро поползли вверх.

Я завёл мотор.

Все, кто был в сервисе в тот момент, повернулись на звук и со смесью удивления и веселья уставились на мой ревущий байк, неторопливо въезжающий внутрь. Громыхание «Харлея» – не лучшая ли симфония для ушей сотрудника «Триумфа»?

– Wow! What a f…ck? – только и сказал Скотт, когда я остановился в паре метров от него и, поставив мотоцикл на подножку, заглушил мотор.

– Есть пара предположений, но для уточнения нужны спецы, – со вздохом ответил я.

– Давайте сначала покажу ваш мотоцикл, – попросил Скотт, – а потом расскажете. Я просто немного спешу…

Процедура получения «Бонневиля» заняла ровно одну минуту – Скотт просто отдал мне ключи и попросил вернуть байк назад с полным баком.

– А документы? – нахмурился Вадим.

– А зачем? У мото есть номер, этого достаточно, все остальное – в компьютерной системе Шотландии, – удивлённый вопросом Чижа, ответил Скотт.

Механики «Триумфа» с улыбками слушали мои рассказы про ужасный скрежет в недрах моего двухколёсного «старичка». Впрочем, надо отдать шотландцам должное: никаких унизительных шуточек в адрес прямого конкурента от них мы не услышали. Иронично, но большинство вопросов были связаны не с самим байком, а с его фирменной раскраской в стиле моего бренда «Total Flame». Название тут же загуглили, и пару минут спустя все наперебой стали уверять, что являются большими любителями сигар.

– Намёк понял, – не стал юлить я и выдал довольным механикам подарки.

Они, и без того отзывчивые сверх меры, теперь и вовсе расцвели.

– Всё будет сделано в лучшем виде! – заверил один из мастеров, рыжебородый великан в голубом джинсовом комбинезоне с логотипом «Триумфа» – крылатым гербом Великобритании – на нагрудном кармане. – Качество гарантируем!

Покинув сервис «Триумфа», мы припарковались у ближайшего кафе.

– Что ж, первый день наглядно демонстрирует нам относительность расстояния и времени, – сказал я, пока мы ждали официанта с нашим заказом. – Казалось, всё успеем без проблем, а тут – поломка, и эта пробка на кольце…

– Ну, а в Фингаск-то мы на ужин хотя бы успеваем? – спросил Вадим.

– Ну, если ты дашь мне координаты, я забью их в навигатор и посмотрю, сколько туда ехать, – усмехнулся я.

– А у меня нет координат, Макс.

– Как – нет?

– Ну вот так. Только «легенда» в «Вотсапе», от Жени, как проехать.

Удивительно, но я даже не разозлился. Напротив, испытал некоторое умиление. Возможно, потому что возник лишний повод воспользоваться разрисованной мною картой. Я разложил её на столе и взялся читать «легенду», присланную Женей.

– Всё нормально, Макс?

– В целом да, – медленно, тщательно подбирая слова ответил я. – Но, дружище…

Опыт предыдущих поездок твёрдо убедил меня, что в самых трудных ситуациях надо оставаться максимально деликатным – ведь, если не сдерживаться, обиды у напарника будут копиться и, рано или поздно, но обязательно в самый неподходящий момент, вернутся мне сторицей.

– У меня для тебя одна… не очень хорошая новость: замок Фингаск находится примерно в ста километрах к северу от столицы! То есть мы будем у них часа через три-четыре, не раньше, и то – если выедем прямо сейчас.

– Блин, я был уверен, что это рядом с Эдинбургом!

– Ничего. Главное, разобрались.

Начало путешествия выдалось, пожалуй, даже чересчур бодрым, но я относился к подобному философски: дорога есть дорога, она сама пишет свою историю, а мы, путники, всего лишь реагируем на неё. Шотландия так щедро платила нам своей энергетикой и красотой, что я готов был стерпеть эти лёгкие неудобства…

* * *

Дорога в замок Фингаск в итоге заняла у нас с Чижом около трёх часов, но, благодаря «Бонневилю», время пролетело практически незаметно. После громыхания «Харлея» приятный шелест двигателя ласкал слух, как добротный блюз.

К замку мы подъезжали уже ближе к ночи, когда солнце почти упало за горизонт. «Интересно, как нас встретят? – думал я, взирая на тёмную твердыню, которая с каждой секундой становилась всё ближе. – На дворе уже ночь, мы с дороги, потянем ли? Да и хозяева люди немолодые… не в тягость ли им поздний визит?»

Мы поднялись на холм и остановились на лужайке перед самым замком.

– Не понял, – пробормотал Чиж, оглядываясь по сторонам. – А чего нас никто не встречает?

Он слез с мотоцикла и быстрым шагом пошёл к дубовой двери.

Ноги после акробатических номеров на «Харлее» гудели, однако в целом я чувствовал себя довольно бодро… пока не опустился на лавочку у входа. Похоже, именно в этот миг моё тело наконец осознало, какие испытания выпали на его долю за последние двенадцать часов. «Ничего, сейчас немного передохну и тоже пойду…»

Я сидел, наслаждаясь покоем, и любовался чудесным садом. Садовники Триплэйдов постарались на славу: каждое дерево и кустарник представляли собой настоящее произведение искусства. Здесь были деревья-пирамиды, деревья-башни, диковинные деревья-звери и деревья-люди… Кроме садовой архитектуры, имелись и настоящие скульптуры; особенно меня впечатлило каменное изваяние, которое, как я позже выяснил в «Гугле», изображало кельтского барда Оссиана – героя «Последней песни менестреля» Вальтера Скотта.

Тишина, покой, умиротворение…

Внезапно дверь распахнулась, и несколько мгновений спустя Вадим пулей вылетел из замка.

– Ты тут, Макс? А вот моя непутёвая сестра, прошу любить и жаловать!

Он махнул рукой в сторону входа, откуда робко показалась Женя. Она была точно такая, как на фото, которые мне показывал Чиж – высокая, худая, светловолосая. Большие зелёные глаза смотрели заинтересованно. Мы познакомились, и она сказала:

– Пойдемте в часовню, после службы отправимся на ужин.

– Так вы нас ждали? – удивился я.

– Ну, я передала ваши слова хозяевам, – повела плечом Женя. – Но они сказали, что хотят разделить трапезу с гостями из России. Тем более все понимают, что вы с дороги и очень голодны.

Наши шаги гулким эхом разносились по коридорам с высокими потолками. Я с интересом вертел головой, рассматривая рыцарские доспехи, которые стояли в нишах и просто у стен, на круглых постаментах. Приглушённый свет старинных канделябров прекрасно дополнял антураж; чем дальше мы углублялись в замок, тем отчетливей становился запах горящих дров – видимо, к вечеру хозяева растопили камин.

Часовня находилась в самом конце коридора. Когда мы вошли, внутри находилось около десяти человек. Двое из них были заметно старше прочих, и я сразу определил их как чету Триплэйдов – хозяина замка лорда Эндрю и его жену Елену, праправнучку знаменитой Александры Алябьевой, которой Лермонтов посвятил мадригал из тех, что зачитывал на Новогоднем маскараде в Благородном собрании, куда явился в костюме астролога и в маске:

Вам красота, чтобы блеснуть,

Дана;

В глазах душа, чтоб обмануть,

Видна!..

Но звал ли вас хоть кто-нибудь:

Она?..

Остальные присутствующие, надо полагать, были детьми Триплэйдов. Самые маленькие – лет по десять, старшенькие же, судя по всему, недавно разменяли тридцать. Наше появление вызвало у хозяев искреннюю радость, и Эндрю представил нам всю свою семью. Потом началась служба – запах воска от десятков зажженных свечей, проникновенные слова, сказанные негромко, но с теплом и уверенностью: Триплэйды, судя по всему, были очень религиозны. Я всю службу с интересом рассматривал иконостас, нарисованный, к слову, Женей – прекрасная работа настоящего мастера.

После службы мы отправились на второй этаж, в главный зал. Вообще столовая находилась внизу, рядом с кухней, но для нас решили накрыть наверху, чтобы показать, как нам рады.

Когда поднимались, я обратил внимание на огромное – метров пять в длину и столько же в ширину – полотно, висевшее на стене лестничного марша. На картине был изображён весь род Триплэйдов, причем, что любопытно, не в форме генеалогического древа, а как групповое фото огромной семьи.

Наверху застали удивительную картину – все дети Триплэйдов, от мала до велика, помогали домоправительнице, приятной даме лет сорока, накрывать на стол.

Наконец с сервировкой было покончено, и мы приступили к долгожданной трапезе. Еда была простой – овощной салат, картофельное и тыквенное пюре и жареная курица – но очень вкусной. Пили красное вино и воду, которая оказалась на удивление вкусной; мы с Чижом вручили хозяевам водку, ­привезённую из России, но открывать её Эндрю не стал – отложили до более подходящих времён.

За столом говорили обо всём понемногу – о России, о Лермонтове, об Алябьевых – при этом деликатно не касаясь политических тем. Меня попросили рассказать о былых путешествиях, и я вкратце поведал о них. Атмосфера была настолько дружелюбной, словно подобные вечерние посиделки – наша давняя традиция.

Отдельно коснулись Новогоднего маскарада, на котором Лермонтов зачитывал свои мадригалы.

– Меня всегда удивляло, что многие так и не поняли, кем был тот остроумный астролог, – сказала Елена. – Неужели по манерам в речи и в жестах нельзя было понять, что перед ними – Лермонтов?

– Тоже думал об этом, – ответил я. – Но, с другой стороны, почему бы и нет? Если людей было много, и все в масках, и шум, и бал… В суете могли и не узнать.

– Согласна, – кивнула Елена. – Хотя сами стихи Лермонтова выделялись, конечно. Я читала других, кто был на том маскараде… небо и земля…

Ещё один интересный факт – все, что было положено в тарелки и налито в бокалы, оказалось съедено и выпито без остатка. То же самое произошло и с десертом. В конце вечера перед каждым сидящим за столом стояли чистейшие, будто нетронутые, тарелки. Эндрю поблагодарил всех за трапезу и пригласил меня с Чижом в библиотеку для беседы.

Оставив Женю и Елену с детьми, мы вслед за лордом отправились в библиотеку, которая находилась на первом этаже. Это было огромное помещение с высокими, под потолок, стеллажами, заставленными пухлыми томами. Мы расположились в креслах, окружавших овальный журнальный столик.

Я посмотрел на Эндрю.

– Мне интересно, что вы думаете о Лермонтове.

– Ну, здесь я, наверное, буду банален: он – гений. Между ним и обычными, «нормальными», людьми – пропасть.

– А в чём вот это отличие заключается, между «нормальным» человеком и Лермонтовым? – спросил Чиж.

– Нормальный человек, живя в своём мире, вполне осознаёт наличие бесчисленности других миров, но сводит всё к двумерности пространства: есть его мир – и все остальные. Отсюда странная уверенность, что любое действие или высказанная мысль всегда имеет второй смысл. Нормальность – это «знание» двусмысленности существования… но невозможность понять, что смыслов может быть и три, и пять, и ноль. Пространство Лермонтова явно было куда объёмней.

– Как думаете, это позволяло Лермонтову быть свободным? – спросил я.

– Если ты понимаешь под свободой некое «райское состояние», в котором не хочется ничего менять, потому что оно и так идеально, то нет. Он всё время находился в поиске, но просто однажды решил, что окружающим об этом знать не следует, и закрылся. Внутри тех стен, которыми Лермонтов отгородился, он был единоличным хозяином, и это, с одной стороны, было крайне удобно… с другой, порой ему становилось невыносимо скучно, и тогда он выбирался в мир, чтобы развлечься… и нередко от этого страдал – когда натыкался на людское непонимание.

– А в чём, по-вашему, секрет эмоционального воздействия наследия Лермонтова?

– Думаю, в первую очередь – в сюжетах. По Аристотелю, трагедия всегда о том, какие страшные вещи случаются с теми, кто лучше или хуже нас, но хуже всего от осознания, что всё это могло бы случиться с каждым. Событие, в общем и целом, важнее действующего лица, хотя многие заурядные авторы попросту забывают, что нужно наделить героев такими личностными характеристиками, чтобы они влекли к себе события, формируя тем самым сюжет. Лермонтову это прекрасно удавалось, как немногим. Его герои всегда притягивали к себе события, словно магнит. При этом читатель сопереживал им, поскольку чувствовал их эмоции и мог представить себя на их месте… Талант стремится вынести себя для другого, а значит, стать чужим себе самому. А это лежит за областью сознания. Такому не научишь в университете, это либо есть, либо нет… Хотя в современных университетах Великобритании, к сожалению, уже не учат и более примитивным вещам… В позапрошлом веке университеты были, как мой замок – настоящей твердыней, с чёткой иерархией, с дисциплиной… Сейчас же университеты – это шапито: есть стены и престижное, пафосное название, но что внутри? Свадьбы, встречи выпускников… Университеты сдаются, как ночные клубы, чтобы оплатить расходы на содержание.

Мне сразу вспомнился современный Михаил Юрьевич, который спасал усадьбу Середниково таким же печальным способом.

– Раньше это были храмы науки, – продолжал Эндрю, – и студиозы жили без удобств в крошечных кельях; сейчас происходящее напоминает какое-то шоу, дешёвую театральную постановку. Те же балы лермонтовских времён, только в современной обёртке. И откуда взяться новым самородкам?.. Впрочем, наверное, это волнует только таких стариков, как я. Молодые любят шоу… а мы живём прошлым. Тем, что было, но чего уже нет. А молодым неважно, что случилось вчера, их волнует только завтра, и в этом их сила.

– Знание истории позволяет определить будущее.

– Это не так. Прошлое ментально и актуализируется в конкретной голове в конкретный момент.

– Довольно странно слышать подобное от человека, у которого такая обширная библиотека. Я обратил внимание, что у вас в библиотеке есть полное собрание «Иллюстрированных лондонских новостей», 100 лет в 161 томе. История вашего замка. Множество других книг, посвящённых самым разным эпохам. Мало кто обладает подобным «хранилищем» истории. Разве вы не ощущаете себя её уникальным собственником?

– История ничья, мой друг, – с улыбкой сказал Эндрю. – Это она – мой собственник, а не я её. Перефразируя Шарля де Монталамбера, вы можете не заниматься историей, она всё равно занимается вами.

Лорд ненадолго задумался, а потом продолжил:

– Понимаешь, настоящая история и то, что написано на страницах всех этих книг, может разительно отличаться. Количество правды зависит только от того, насколько она, эта правда, была выгодна авторам. Довольно глупо ориентироваться на ложь при планировании будущего, не находишь? При этом я считаю правду атавизмом. Она не нужна для жизни. Правда – удел безумцев. Но о ней почему-то вспоминают в момент смерти.

Чиж украдкой зевнул. Это, судя по всему, не укрылось от лорда.

– Ладно. Вы с дороги, я тоже немного подустал, – сказал Эндрю. – Пойдёмте, я провожу вас в гостевой домик.

Пока брели по коридору обратно к выходу, я обдумывал слова лорда. Удивительно, сколь многих тем мы коснулись за столь короткий срок.

– Макс, а Лермонтов говорил по-английски? – спросил Чиж, когда мы уже лежали в койках.

– Да, говорил. Кроме того, владел французским, немецким, латынью… и азербайджанским. Может, ещё другие знал, не помню…

– Азербайджанским? – переспросил Вадим.

– Ага. Он считал его не менее необходимым в Азии, чем французский – в Европе.

– Чудной он был, этот Лермонтов… – буркнул Вадим, засыпая.

– Чудной – не то слово… И очень, слишком сложный…

Холодной буквой трудно объяснить

Боренье дум. Нет звуков у людей

Довольно сильных, чтоб изобразить

Желание блаженства, пыл страстей…

* * *

Замок Балкоми, куда мы с Чижом отправились на следующий день после посещения Фингаска, прятался от посторонних глаз за частоколом из многолетних раскидистых вязов. Конечно, совсем укрыться от внимания путников этой громадине не удалось бы при всём желании – в три этажа высотой, с прямоугольными печными трубами, которые на добрый метр выступали над гребнями покатой крыши. И тем не менее с наступлением ночи случайный путешественник не сразу заметил бы его – стены, сложенные из тёмно-коричневых каменных блоков, даже при свете дня практически сливались с древесными стволами. Правда, если свет в окнах будет гореть, можно на него ехать – этакий маяк посреди пшеничного поля…

– Чем это они там занимаются? – спросил Чиж, когда мы, проехав вдоль ограды из серого камня, рядом с указателями «Балкоми. Частная территория» и «Фотографировать запрещено».

Вадим указал на зелёное поле за оградой, где происходило нечто странное: крохотный салатовый гольф-кар таскал по изумрудному газону конструкцию, более всего похожую на носилки, установленные в тележку из супермаркета. Верхом на конструкции восседал парень в шлеме и что-то оживлённо вещал: расстояние было приличное, и ветер доносил до нас лишь жалкие обрывки фраз.

– Честно говоря, не знаю, что это за спорт, – ответил я. – Больше всего похоже на… летние сани. Чёрт его знает, что за забава. Наверное, для тех, кто не может дождаться зимы… хотя, может, у них здесь просто не бывает снега?

Чиж хмыкнул и отвернулся к нашим мотоциклам, которые остывали в тени бука, пышной кроной нависающего над грунтовой дорогой.

Скользнув взглядом по чижовскому «Харлею», я уставился на «Бонневиль». Сказать по правде, британцам удалось меня приятно удивить: «Триумф» в эти дни демонстрировал невероятное удобство. Особенно порадовали две опции – круиз-конт­роль и настройка подвески на дождевой режим. Первая показалась мне незаменимой для дальних путешествий: можно было периодически давать отдыхать правой руке, держать постоянную скорость для комфортного движения в колонне и, при желании, даже фотографировать окрестности (хотя, конечно, это уже на страх и риск каждого райдера – безопасность прежде всего). Что до второй опции, то её как будто придумали специально для Туманного Альбиона: погода в Шотландии менялась раз по пять на дню. К примеру, от Фингаска до Балкоми мы добирались просёлочными дорогами с остановками в течение шести часов, и за это время солнце дважды скрывалось за тучами, которые с охоткой выливали на наши головы тонны накопленной воды. Единственная польза – Чиж научился быстро надевать и снимать дождевик: теперь на один «пит-стоп» мы тратили от силы минут десять.

Собственно, погода в итоге едва не сыграла с нами злую шутку: во время второй «дождевой сессии» я засмотрелся на придорожный пейзаж и вошёл в поворот на весьма опасной скорости. Тормозя, я уже понимал, что улечу в кювет – увы, имелся подобный опыт на «Харлее». Каково же было мое удивление, когда подвеска «Триумфа» невообразимым образом среагировала на моё судорожное движение и удержала меня в пределах дороги. Облегчённо выдохнув, я мысленно поблагодарил британских конструкторов, которые придумали мой чудесный мотоцикл.

– Так, а где мы вообще, Макс? – спросил Чиж, отвлекая меня от мыслей. – Что это за замок?

– Балкоми. Еще одно памятное место шотландских Лермо́нтов. Здесь в начале шестнадцатого века жила красавица Маргарет Лермонт, которая вышла замуж за королевского адвоката Гордона. Вспомнишь, кто был их потомком и дальним родственником Михаила Юрьевича?

– Граф Лерма? – не думая ни секунды, ответил Вадим.

– Граф Лерма из Испании, – хмыкнул я.

– Тогда сдаюсь.

– Байрон!

– А, точно, это ж Лермонтов потом еще писал «нет, я не Байрон, я другой…»?

– Именно. Любимый поэт Лермонтова приходился ему дальним родственником, как ты помнишь… наверное.

– Помню, Макс. Не помню только, знал ли Лермонтов, что они сородичи?

– По идее, нет. Но, вероятно, ощущал схожесть в мыслях, когда читал стихи Байрона. У них много общего, это большинство лермонтоведов отмечает. Такая вот мистическая история: восхищался чьими-то стихами, даже не подозревая, что их автор – дальний родственник…

– Напомни, почему замок Балкоми называется, а не… Байрон, например?

– Потому что земли, где он стоит, изначально принадлежали человеку с этой фамилией: в XIV веке ими владел некий Джон де Балкоми, он же построил тут замок, который позже, два века спустя, арендовали Лермонты. Кстати, именно отсюда в своё странствие отправился бравый солдат Джордж Лермонт. Тогда Шотландия билась за независимость, но проиграла английской армии, и обнищавший Джордж отправился сначала в Польшу, а потом и в Россию, где благополучно «обрусел»: первый царь из династии Романовых, Михаил Федорович за воинскую службу пожаловал Лермонту земли в Костромской губернии. Джордж погиб в сражении под Смоленском в войсках князя Пожарского, в 1634-м. К этому моменту у него уже родился сын, Петр, который продолжил род Лермонтов. Получается, Михаил Юрьевич был его… прапрапраправнуком, который родился почти двести лет спустя.

Чиж наморщил лоб, пытаясь осмыслить услышанное, а потом сказал:

– Интересно… Такой старинный замок, получается!

– Ну, вообще-то… на самом деле ему около… сорока лет. Плюс-минус. Тут вот в чём дело: к началу XX века замок Балкоми лежал в руинах – от него, как и от Башни Томаса, по сути, осталась пара стен да груда камней. В итоге многие годы тут хозяйничал ветер да дождь, пока ближе к нулевым потомки Байронов, Стоквеллы, заново всё не отстроили. Не знаю, почему они так заморочились – по своей инициативе, или правительство обязало… Но по факту Стоквеллы подняли архивы, нашли оригинальные чертежи и при строительстве старались максимально их придерживаться…

– День добрый! – послышалось вдруг с травяного поля.

Я обернулся на голос: тот самый парень, что разъезжал по газону на странных «санях», теперь стоял, облокотившись на ограду, и с интересом смотрел на нас. Шлем незнакомец держал подмышкой. На вид парню было лет двадцать – совсем ещё юный, худой, с русыми кучерявыми волосами, он напоминал своего легендарного предка-поэта…

– Добрый, – с улыбкой ответил я.

Водитель гольф-кара, мальчишка лет двенадцати, наблюдал за нами со стороны и в разговор не вмешивался.

«Наверное, младший брат», – подумал я.

– Вы к матери? – спросил кучерявый. – Или просто туристы?

– Скорей, просто туристы, – ответил я. – Но, если вы не против поговорить о вашем прапрапрадедушке Байроне…

– Байроне?..

– Ну да, – медленно сказал я. – Вы ведь Стоквелл, правильно?

– Да, Стоквелл. Но причем тут Байрон?

Я ненадолго завис. Происходящее напоминало фарс. То ли этот парень совершенно не интересовался собственными корнями, то ли Стоквеллы на самом деле не имели с Байроном ничего общего, кроме замка, в котором жили.

– Вам, наверное, лучше с матерью поговорить, – сказал кучерявый любитель саней. – Вон она идёт как раз. Может, она вам чем-то поможет.

Парень мотнул головой в сторону замка, и я, обернувшись, увидел седовласую женщину, бредущую к нам. Она была одета в белую сорочку и голубые джинсы. Я покосился в сторону ограды, но кучерявого паренька уже и след простыл: снова оседлав «сани», он бороздил полозьями газон.

– Здравствуйте, – сказала женщина, подойдя.

Только сейчас я обратил внимание, что у неё нет половины левой руки. Увечье скрывал рукав, завязанный узлом.

– Миссис Стоквелл? – уточнил я.

– Да, это я, – кивнула женщина. – А вы, простите, с какой целью сюда пожаловали?

– Мы с другом прибыли из России, путешествуем по местам рода Лермонтов, – пояснил я. – И к вам заехали, хотели пообщаться с потомками.

– Потомками Лермонтов? – уточнила хозяйка замка. – Мы не его потомки, если вы об этом.

– Но Байрон – он ведь тоже родственник Лермонтов…

– Может быть, я не знаю. В любом случае, мы никакого отношения не имеем ни к тем, ни к другим. Мы просто купили этот замок и живём тут. Если это всё, что вас интересует, то, извините, мне нечего к этому добавить.

С этими словами она развернулась и пошла к ограде, на ходу бросив:

– Если хотите, можете тут пофотографироваться, мы не против, уже привыкли…

Потом она стала звать детей, помахивая им здоровой рукой, а я рассеянно смотрел на замок, представляя, как много лет назад Маргарет Лермонт стояла возле окна своих покоев и махала вслед уезжающему по делам мужу. Могла ли она, красотка Маргарет, предположить, что многие годы спустя два её потомка станут великими поэтами, один – для родной Великобритании, второй – для далёкой России? Навряд ли. Как и то, что в итоге в замке Лермонтов будут жить другие люди – наверняка хорошие и милые, но не способные вернуть магию в его стены…

Почему же на тех сайтах, что мне попались, Стоквеллов называли потомками Байронов? Почему писали, что они заново отстроили замок? Наверное, кто-то запустил этот фейк, а другие ресурсы растиражировали – ради туристической привлекательности региона… Мифы – лучшая реклама.

Мы не задержались в Балкоми надолго. Стоквеллы ясно дали понять, что не очень-то настроены на пространные беседы; я же, расстроенный неожиданным открытием, хотел поскорей добраться до замка Дерси – меня грела надежда, что хотя бы там я не испытаю подобного разочарования.

По дороге случилась ещё одна неприятная история, на сей раз – с Чижом. Опять шёл дождь (в который уж раз?), несильный, но дорога была мокрой. Мы подъезжали к одной из круговых развязок, и я показал рукой, что собираюсь притормозить. По зеркалам было видно, что дистанция между нами огромная (Вадим по-прежнему держался от меня на солидном расстоянии – видимо, представлял, что замыкает колону из двадцати байкеров), поэтому я сконцентрировался на прохождении круга и, мысленно повторяя себе: «Смотри направо, поворачивай налево», стал пропускать проезжающие машины. Несколько секунд спустя мимо меня, виляя заблокированным задним колесом и отчаянно тормозя подошвами по асфальту, продефилировал Чиж. Лермонтов, увидев меня в ту минуту, наверняка бы сказал что-то в духе: «Он удивился, но не подал виду». Впрочем, глаза, вероятно, выдавали, насколько я взаправду опешил.

К нашему счастью, шотландские водители ездят не слишком быстро и достаточно аккуратно – видимо, привыкли, что на дорогу периодически выскакивают олени, байкеры и прочая живность. Вадику все уступили дорогу и даже не посигналили. Совладав с управлением, Чиж поднял вверх руку, благодаря водителей за понимание, и как ни в чём не бывало покатил дальше. Я только усмехнулся и поехал следом.

Во время следующей остановки, пока укладывали дождевики обратно в кофры, я спросил:

– Что это было, на круге?

– Да я зазевался и поздно начал тормозить, а потом у меня колесо заблокировалось, и я решил, чтоб не падать, просто двигаться вперед.

Я подошел к «Спорстеру»: было интересно посмотреть, насколько резина стёрлась об асфальт. Опустившись на корточки, я недоуменно уставился на торчащий из баллона жгут для ремонта проколов. Я точно помнил, что просил Чижа при подготовке байка к путешествию не экономить на ТО, моторном масле и резине… А вот он, похоже, забыл.

Я прищурился, силясь рассмотреть маркировку. Аккурат рядом со жгутом красовалась маркировка резины и дата производства – 2008 год!

– Вадик, у тебя резине десять лет.

– И что? Протектор, как новый. Я байк покупал с этой резиной.

– Чиж, ну ты же профессиональный механик. Должен знать, что через пять лет любая резина дубеет и перестаёт нормально сцепляться с асфальтом.

– Ну, это верно для машин… но мотоцикл-то полегче, вот я и подумал…

– Причина твоего феерического «слайда» – именно в дубовой покрышке, мой друг, – не дав ему договорить, сказал я. – Это сто процентов.

– Ну, может, ты и прав, – нехотя признал Чиж. – Но сейчас мы все равно ничего поменять не сможем, правильно? Поэтому буду ехать аккуратно.

Улыбаясь и качая головой, я прошёл к своему «Бонневилю».

– Макс, а какой у Лермонтова был размер ноги? – вдруг спросил Чиж.

Вопрос застал меня врасплох – как, в общем-то, и жгут для ремонта проколов, который я совершенно не ожидал увидеть на колесе чижовского мотоцикла.

– Честно говоря, даже не интересовался. Размер стихов – амфибрахий, дактиль, хорей – да, про это читал, а вот о размере ноги как-то… не задумывался. Погугли.

– Я гуглил.

Я удивлённо посмотрел на Вадима.

– Там об этом ничего нет, – продолжил Чиж. – Амфибрахии есть, а размера ноги – нет.

К сожалению, на этом наши злоключения не закончились. К тому моменту, как мы наконец добрались до Дерси, на Шотландию уже опустились сумерки, и ворота замка оказались закрыты. При этом свет в окнах не горел. Возникло ощущение, что мы приехали не к жилому дому, а музею, закрытому после окончания рабочего дня.

– Что-то странное, – сказал я Чижу. – Решил бы, что он заброшен, но выглядит, как новенький.

– А это какой сейчас замок? – осторожно спросил Вадим.

– Дерси. Очень древняя резиденция могущественных и воинственных родов. В 1335 году, например, здесь заседал парламент Шотландии. С политической, стратегической и экономической точки зрения он был расположен просто идеально. Собственно, Лермонты появились в Дерси в середине пятнадцатого века, когда один из них, выходец из Эрсильдауна, известного рода в Бервикшире, женился на Джанет де Дерси. Вместе с замком он получил высокие наследственные должности в Сент-Эндрюсе – очень древнем религиозном, культурном и историческом центре графства Файф. Лермонты в то время были достаточно влиятельны и имели большой вес в церкви. На протяжении длительного времени они избирались мэрами Сент-Эндрюса. Джеймс Лермонт – самый известный из всех, он потом был также управляющим при королевском дворе, хранителем сокровищ Шотландии, мудрым дипломатом и советником короля Джеймса V…

Я запнулся, потому что мне послышался стук копыт.

«Лошадь?» – мелькнула мысль.

Я заозирался по сторонам и с удивлением обнаружил, что к нам действительно приближается дама верхом на гнедой кобыле. Если бы не наряд – незнакомка была закутана во вполне современный на вид дождевик – я бы решил, что к нам пожаловала гостья из прошлого.

– Добрый вечер, – сказала дама, когда наши взгляды встретились.

– Добрый вечер, – неуверенно ответил я.

– У вас необычный акцент. Вы иностранец? – спросила она.

– Да. Мы из России. Туристы.

– О. Ну, если вы хотите посмотреть Дерси, то он откроется только завтра.

– Откроется?

– Ну… да.

– А что здесь вообще внутри? – поинтересовался я. – Мы просто думали, здесь кто-то живёт…

– Нет, к сожалению или к счастью, несколько лет назад его выкупил гонконгский миллионер – имени не помню, к сожалению – и теперь сдаёт его, как приморскую виллу, под свадьбы и торжества.

– Вот так новость… – пробормотал я.

Похоже, Дерси постигла судьба Середниково – красивый исторический фасад для привлечения туристов, а внутри – пустота, ни намека на дух старых времен. Правда, случилось это по совершенно разным причинам: если для потомков Лермонтова аренда усадьбы была единственным способом поддерживать её в надлежащем виде, то гонконгский богатей относился к замку как к игрушке или экзотическому способу инвестиций.

Распрощавшись с дамой на лошади, мы вернулись к своим байкам. Я посмотрел на часы. Восемь вечера. Дорога снова внесла свои коррективы: изначально мы планировали за день осмотреть Балкоми, Дерси и Сент-Эндрюс, после чего, переночевав в отеле в ста километрах к северу от графства Файв, отправиться в Плискарденское аббатство. И если Балкоми и Дерси мы смогли осмотреть хотя бы снаружи, то развалины Сент-Эндрюса так и остались для нас terra incognita. Естественно, такое положение дел меня не устраивало – именно поэтому я предложил Чижу переночевать где-нибудь на местности, утром спокойно осмотреть руины и потом уже отправиться в Плискарден. Вадим согласился – ехать впотьмах ещё сто километров ему не улыбалось – и я погрузился в приложение «Букинг», надеясь быстро отыскать подходящий вариант. Увы и ах, меня ждало очередное разочарование: август – разгар туристического сезона в Шотландии, время, когда все отели забиты под завязку. Поняв, что оформить бронь не выйдет, я вывел на навигаторе все ближайшие отели, и мы с Чижом отправились в долгое странствие от точки к точке…

Мы проехали добрых пять мест, прежде чем в шестом нам наконец улыбнулась удача – в отеле «Викарсфорд Лодж» мы нашли долгожданный приют. Всё благодаря улыбчивой старушке с седыми волосами, обаятельной улыбкой и добрыми чёрными глазами. Звали её Одри Белл, но она сразу попросила называть её бабушка Одри. Они владели этим скромным, но уютным местечком вместе с мужем, Александром, и, по словам самой хозяйки, всегда держали «номер про запас» для припозднившихся усталых путников.

– А вы, мальчики, почему приехали в Сент-Эндрюс? Я вообще – не поверите! – впервые тут русских вижу. Не приезжали ещё, или приезжали, но не ко мне… Так зачем вы здесь?

– Мы путешествуем по местам, связанным с шотландским родом Лермонтов, – ответил я. – В частности, вчера были у развалин Башни Томаса-Рифмача, сегодня – у замков Балкоми и Дерси… вот, прибыли в Сент-Эндрюс.

Бабушка Одри при упоминании о Лермонтове очень удивилась.

– Надо же, как совпало – вы не просто русские, но ещё и Лермонтами тоже интересуетесь! – пылко воскликнула хозяйка, когда я закончил.

– Почему «тоже»? И вы интересуетесь?

– И я, да, – кивнула бабушка Одри. – Я обожаю легенду про Томаса-Провидца и королеву фей! Это потрясающая история любви, такая волшебная! А пророчества Томаса – это же что-то невероятное! Как он заявил Александру Третьему о его скорой смерти? Или предугадал, чем закончатся битвы при Баннокберне и при Флоддене? И объединение Шотландии и Англии… Конечно, возможно, что всё это – выдумки, но мне так хочется верить, что когда-то в этих краях жила магия…

– Мне кажется, она до сих пор тут живёт, – сказал я.

Бабушка Одри просияла и повела нас в нашу комнату, на ходу приговаривая:

– Да, Максим… ты так прав… так прав… как жаль, что мы всё реже об этом вспоминаем…

Комната оказалась под стать хозяйке – милая, лёгкая, в светлых тонах, с двумя односпальными кроватями с розовыми покрывалами и бежевыми шторами, за которыми скрывалось ростовое, от потолка до пола, окно.

– И всё-таки это так удивительно и одновременно правильно, – сказала бабушка Одри, качая головой. – Русские, которые путешествуют по шотландским местам Лермонтов… Позволите угостить вас чаем?

– Да, конечно, – кивнул я.

– Тогда располагайтесь и приходите в гостиную, – сказала хозяйка отеля. – А я пока поставлю чайник.

С этими словами она вышла из номера, оставив нас одних.

– Приятная бабуля, – заметил Чиж, поставив сумку на одну из кроватей.

– Весьма, – легко согласился я. – И тоже Лермонтом интересуется… надо же…

Десять минут спустя мы уже сидели на кожаных креслах в гостиной, подле спящего камина, и слушали, как бабушка Одри читает нам «Желание» в английском переводе. Она делала это с такой трогательной осторожностью, что мы невольно заслушались.

– Блестяще, – искренне сказал я, когда она закончила, и в комнате вновь воцарилась звенящая тишина.

– А вы можете прочесть что-нибудь на русском? – попросила хозяйка отеля.

Долго раздумывать не пришлось: я, естественно, выбрал «1831 июня 11 дня» и прочел первые десять четверостиший.

– Очень хорошо, – пробормотала бабушка Одри.

Сходив в свою комнату, она принесла оттуда книги, в том числе – том Вальтера Скотта с его балладой про Томаса-Рифмача. Оформление было изумительным. К аромату травяного чая и имбирных пряников добавился запах типографии.

– Кстати, я тут подумала… – сказала хозяйка отеля, пока мы с Чижом листали фолианты. – Если вам так интересен Сент-Эндрюс и замок Дерси, вам бы не помешал хороший экскурсовод.

– Вы про себя? – спросил Чиж, подняв взгляд на бабушку Одри.

Она рассмеялась:

– Что? О, нет, я не настолько хороша в истории! Но, к счастью, я знакома с таким человеком – его зовут Дэвид Скотт, он – профессор из университета Сент-Эндрюса и глава фонда по восстановлению замка Дерси.

Я наморщил лоб. Пара «имя-фамилия» показалась знакомой. Как будто я уже слышал где-то эту комбинацию.

– Не тот ли это Дэвид Скотт, что несколько лет назад был с визитом в российском фонде «Лермонтовское наследие»?

– Полагаю, что у нас в городе не так много Дэвидов Скоттов, интересующихся Лермонтами, – усмехнулась бабушка Одри. – Всего один, если честно. Сколько там – десять? Думаю, он не обидится, если я ему позвоню…

Однако сотовый Дэвида оказался выключен.

– Странно… ну да ладно, давайте я тогда дам вам его адрес…

Она пододвинула к себе блокнот и, щёлкнув авторучкой, быстро нацарапала что-то на чистом листке, после чего вырвала его и протянула нам:

– Вот, держите. Только ехать надо рано – часов в девять он уже обычно уезжает на работу.

– А ничего, что мы к нему заявимся без предупреждения? – принимая листок из рук хозяйки, спросил я.

– Скажете, что от меня, и он вмиг растает, – отмахнувшись, сказала бабушка Одри.

Мы посидели ещё с час, обсуждая балладу о Томасе-Рифмаче и стихи Лермонтова. Затем, пожелав бабушке Одри доброй ночи, мы отправились в нашу комнату.

– Поедем к этому… Скотту? – завалившись в койку, спросил Чиж.

Я тоже лёг, едва разобрался с дневником, боясь проспать будильник и опоздать к Дэвиду.

К счастью, мы успели. Правда, мы застали главу фонда уже в дверях. Седые волосы, стриженные «под горшок», очки с прямоугольными стёклами, пышные усы и вечная полуулыбка – таков был Дэвид Скотт, профессор Сент-Эндрюсовского университета и большой любитель Лермонтов.

– Я могу вам чем-то помочь? – осторожно спросил он.

– Дэвид Скотт, я полагаю? – на всякий случай уточнил я.

– Именно так, сэр. Чем могу служить?

– Меня зовут Максим Привезенцев, а это – Вадим Чижик. Мы приехали из России, чтобы посетить памятные места Лермонтов, в частности – замок Дерси и руины Сент-Эндрюса. Вчера не успели, поэтому остановились на ночлег у бабушки Одри…

– И она рассказала вам про меня, верно? – хмыкнул Дэвид. – Ах, Одри, знает, как меня удивить… А вы – вы правда из России?

– Да, – подтвердил я. – Из Москвы.

– Надо же. Нечасто у нас оттуда гости. Но негоже говорить в дверях – проходите, скажу Фрэнсис, чтобы сделала нам чаю!

– Но вы, кажется, собирались уходить? – удивился я.

– Ничего, полчаса роли не сыграют, – сказал Скотт. – Уж точно я готов внести определенные коррективы в свой распорядок дня ради таких… неожиданных гостей…

Дэвид распахнул дверь и воскликнул:

– Фрэнсис! Смотри, кто к нам пожаловал!

– Добрый день, – сказала супруга Дэвида, премилая старушка с копной седых, словно облако, волос, появляясь из кухни.

Она поправила сползшие на кончик носа очки и прищурилась, силясь рассмотреть нас получше.

– Это, Фрэнсис, гости из России, – торопливо пояснил Скотт. – Максим и…

– Вадим.

– Вадим. Они приехали в Шотландию, чтобы посмотреть развалины Сент-Эндрюса и замок Дерси.

Мы расположились на диване у стены, Дэвид – в кресле, рядом с журнальным столиком. Обстановка была простая, но уютная: бежевые обои, шторы в тон, пол – чуть темней, а потолок – почти белый.

Пока Фрэнсис возилась с чаем, Скотт рассказал нам немного про нового владельца Дерси – оказывается, на самом деле замок купил шотландец Кристофер Раффл, женатый на японке.

– Кристофер проделал огромную работу, – заметил Дэвид. – И, полагаю, он изначально сам собирался жить в Дерси… но, видимо, оттуда не очень удобно вести дела. Это мы, сотрудники университета, можем себе позволить неспешное созерцание старых развалин – для людей дела подобное уже непозволительная роскошь…

Мы быстро выпили чай и отправились к руинам замка, и, надо сказать, Сент-Эндрюс мне понравился куда больше Эдинбурга. Модерновые постройки здесь соседствовали со старинными домами, а современные тротуары – со старомодными булыжными мостовыми. Припарковавшись в паре кварталов от руин, мы по совету Дэвида преодолели оставшееся расстояние пешком, чтобы полюбоваться центром города.

– Чудесно тут, – сказал я Скотту.

– Сам не нарадуюсь, – признался глава фонда. – С содроганием думаю о тех временах, когда здесь всё переделают на современный лад.

Вскоре мы подошли к городской ратуше, которая протянулась с севера на юг на добрые тридцать метров.

– Этому зданию около шестисот лет, – сказал Скотт. – Видите башню с красными часами? Она была первой, а всё остальное выросло вокруг неё. Пойдёмте внутрь?

Мы проникли внутрь через тёмно-коричневую двустворчатую дверь, прошли по коридору до упора и свернули направо. Там, под лестницей, ведущей на второй этаж, находилась скамейка с весьма необычной спинкой, напоминающей перевернутую букву Т. Спинка состояла из четырёх лакированных фресок в массивных рамках. На левом верхнем рисунке была изображена латинская буква «L» в окружении согнутой в подкову ветви с редкой листвой.

– Это – панели Дэвида Лермонта, – с гордостью сообщил Скотт, указывая на правую верхнюю фреску, – который был мэром Сент-Эндрюса в 1511 году. Вверху есть табличка с этой надписью.

И точно: подойдя вплотную, я увидел крохотный шильдик с текстом.

– А здесь, под лестницей, находится геральдический камень, сделанный в 1565 году, – подводя нас к противоположной стене, сказал Дэвид.

Я уставился на странное изваяние, заключённое в квадратную рамку. Слева совершенно точно был герб Лермонтова – такой же мы видели в усадьбе Середниково. Справа же находился другой герб: на поле щита неизвестный скульптор изобразил собаку, а над ней – дерево с обширной кроной.

– Первоначально этот камень был встроен в западный фронтон старого Толбута на Маркет-Стрит, который разрушили в 1862 году, – продолжил Дэвид. – С тех пор камень хранится в городской ратуше. Слева изображён герб сэра Патрика Лермонта из Дерси, мэра Сент-Эндрюса в период с 1550 по 1586 год. Справа же – герб Сент-Эндрюса.

После ратуши мы, наконец, отправились на побережье Северного моря – к развалинам замка Сент-Эндрюс.

– В былые времена здесь был собор Святого Андрея, – перекрикивая дикий ветер, вещал Дэвид. – В четырнадцатом-пятнадцатом веках, в эпоху расцвета католицизма, здесь хранились его мощи. В веке шестнадцатом замок стал резиденцией кардинала Битона, очень влиятельного священника и католика, последние годы жизни посвятившего борьбе с протестантами и от их клинков в итоге и погибшего. Это случилось 29 мая 1546 года – через три месяца после того, как Битон сжёг на костре Джорджа Уисхарта, одного из самых яростных своих противников. Группа людей во главе с Джеймсом Лермонтом тайком проникла в башню и, заколов кардинала, вывесила его тело из верхнего окна башни – такое вот послание католикам от протестантов…

– Жестоко… – пробормотал Чиж.

– Увы, тогда большинство вопросов решалось именно так, – развёл руками Дэвид. – Впрочем, религиозные войны во все времена были кровавей любых прочих… Плюс у Джеймса Лермонта имелся, помимо прочего, личный мотив: среди казнённых по указке Битона людей был и брат Лермонта – протестантский священник… Такая вот вендетта.

Я окинул развалины взглядом. От замка Сент-Эндрюс к XXI веку практически ничего не осталось. Обломки стен с ­бойницами, арки, местами обрушившиеся… Но, тем не менее, магия всё ещё чувствовалась. Казалось, призраки прошлого – возможно, того же кардинала Битона или, возможно, его жестоких убийц, до сих пор бродят по здешним развалинам, не в силах оставить свой пост и обрести столь желанный покой.

Новый порыв ветра заставил меня зябко поежиться. Злой, холодный, будто могильный, он невольно заставил меня вспомнить усадьбу Середниково и её сквозняки. Значит ли это, что дом Столыпиных ждет та же участь, что и этот замок?.. Время покажет…

Нашу экскурсию по руинам бестактно прервал дождь, которым снова – в который уж раз за последние три дня?.. – разразилось пасмурное небо.

– Пойдемте в кафе, тут, неподалеку? – предложил Дэвид.

– Как думаете, замок Сент-Эндрюса когда-нибудь возьмутся восстанавливать, подобно Дерси? – спросил я, когда мы уже сидели за столиком.

– Сложно сказать, – признался Скотт. – Вообще замок не восстанавливали умышленно – по решению городского совета его решено было оставить в руинах в назидание потомкам. Не знаю, поменяется ли что-то с годами. Хочется верить, что однажды я всё-таки смогу провести своих студентов по коридорам замка, но, полагаю, скорей всего, замки в обозримом будущем официально признают рудиментами, и посмотреть на них люди смогут только в виртуальной реальности, как я вам уже говорил…

Когда дождь поутих, мы распрощались с Дэвидом и отправились в дальнейший путь.

Впереди нас ждало Плискарденское аббатство.

* * *

Аббатство Плискарден находилось в 250 километрах от города Сент-Эндрюс и примерно в 200 – от дома Жени, в долине, облюбованной несколькими знаменитыми винокурнями. Бенедиктинский монастырь образца XIII века, который, подобно замкам в графстве Файв, долгое время пребывал в упадке, но в XIX столетии обрёл новую жизнь. Около семидесяти лет назад монастырю и вовсе присвоили статус аббатства, и с тех пор Плискарден процветал. Воздух здесь был свежий и чистый; сказывалась близость Северного моря – миль тридцать, не больше.

– А сюда мы зачем приехали? – спросил Чиж, исподлобья глядя на меня.

Его терпение практически иссякло. Это было заметно невооруженным глазом, особенно мне, старому другу, знавшему Вадима много лет. К счастью для Чижа, на Плискардене места Лермонтова заканчивались, и мы переходили в более ненавязчивую фазу путешествия – с теми самыми «кабачками», о которых так грезил мой спутник.

Я, конечно же, не стал заострять внимание на интонации Вадима и просто ответил на его вопрос:

– Потому что тут хранится древнейший герб рода Лермонтов, ну и, вдобавок, Джордж Лермонт был настоятелем этого монастыря в начале XVI века.

Путь от Сент-Эндрюса забрал у нас немало времени и сил: на парковку аббатства мы прибыли только в пять вечера и теперь сидели на мотоциклах и собирались с мыслями. Ветер развевал колоритный флаг аббатства, состоящий из трёх полей. Верхнее, прямоугольное, занимало половину полотна и повторяло флаг Шотландии – белый Х на синем фоне – с той лишь разницей, что справа и слева находились белые же звёзды. Нижняя часть была поделена пополам, на жёлтый и чёрный квадраты. На чёрном неизвестный художник изобразил некое адское чудовище, из пасти которого торчала человеческая рука с зажатым в ней крестом. Рука и распятие занимали как раз-­таки жёлтый квадрат.

В центре для гостей, где мы хотели честно купить билеты, никого не было, что могло значить только одно – сегодня аббатство для посетителей закрыто.

– Что будем делать? – спросил Вадим, когда я вернулся на парковку и рассказал о своём печальном открытии.

Однако уезжать, не посмотрев на древнейший герб Лермонта, не хотелось. Но искать ночлег в окрестностях и завтра снова возвращаться сюда… Чиж бы мне этого не простил. Взвесив все за и против, я устремился к дверям:

– Предлагаю пойти напрямик, а там – как получится.

Подойдя ко входу в собор, я постучал. Тишина. Тогда я открыл дверь – она, как и везде в Шотландии, оказалась незапертой – и проник внутрь. В зале царила полутьма; свет с трудом проникал внутрь через пёстрые витражи, украшавшие дальнюю стену. Пахло расплавленным воском. Внизу под витражами находилась тёмная дверь, слева от которой, как я понял почти сразу, была развёрнута некая экспозиция. Поначалу я ­собирался отправиться прямиком к ней, но моё внимание привлекло нечто, висящее на стене справа от входа.

Безусловно, это был он – древнейший герб рода Лермонтов, высеченный из камня. Даже на первый взгляд ему было гораздо больше лет, чем тому, который находился в городской ратуше Сент-Эндрюса.

– Смотри, – я указал на герб. – Вот она, главная наша цель!

Чиж подошёл ко мне и уставился на реликвию.

– Интересно, – только и сказал он после недолгой паузы.

– Пойдем, посмотрим на экспозицию, – предложил я.

На первой из ряда пятиугольных панелей были вывешены газетные вырезки вперемешку с чёрно-белыми фотографиями монастыря. Я лишь скользнул по ним взглядом. А вот список, который тянулся от пола до самого верха следующей панели, меня действительно заинтересовал.

– Смотри, тут вся история в датах, – сказал я. – Начиная с 1215 года, когда его основали как валлискалийский монастырь, и до наших дней…

Мой палец скользил вниз до тех пор, пока не уткнулся в табличку с 1509 годом.

«Джордж Лермонт» – значилось рядом с датой.

– А вот и он. Тогда его назначили настоятелем.

– И сколько он тут… настоял?

– Двадцать два года. Видишь, в 1531 году приором назначили другого – Александра… Дунбара, – прочёл я.

Слева от панели со списком находилась картина, ничуть не уступавшая в яркости витражам под потолком: выполненная в духе абстракционизма, она изображала корабль с молящимися монахами на борту. Мы обошли экспозицию кругом. На большинстве панелей висели таблички с короткими текстами, посвящёнными жизни в аббатстве, и фотографии, иллюстрирующие эти тексты. На всех снимках монахи были облачены в классические белые одежды – отличительную черту бенедиктинцев.

Мы успели вдоволь налюбоваться экспозицией, когда дверь – та самая, что находилась под витражами – распахнулась, и внутрь зала один за другим стали входить обитатели аббатства. Впрочем, надолго они не задерживались: одарив нас удивлёнными взглядами, они с лёгкими улыбками на лицах тут же отправлялись в следующий зал. Вскоре мы снова остались возле экспозиции вдвоём.

– Что это было? – спросил Чиж.

– Полагаю, служба кончилась, и они возвращаются в свои кельи… или идут на ужин. Судя по времени, это вполне может быть ужин.

На парковке нас ждал сюрприз: один из монахов, лысоватый, в белой рясе и очках с круглыми стёклами, с интересом рассматривал мой «Бонневиль».

Мы подошли.

– У меня в молодости тоже был «Бонневиль», – сказал монах. – Обожал его. Но новый мне нравится даже больше. Изумительная машина.

– Согласен, прекрасная.

Ещё раз погладив взглядом мой байк, монах сказал:

– Простите, что не представился сразу…. залюбовался. Меня зовут брат Паскаль. Я, как вы понимаете, живу и тружусь в аббатстве Плискарден вместе с другими последователями Святого Бенедикта. А вы, господа, судя по акценту, приехали издалека?

– Из России. Меня зовут Максим, а это – Вадим.

– Очень приятно, Максим, Вадим…

– Мы путешествуем по шотландским местам рода Лермонтов, вот и к вам заехали.

– В самом деле? – обрадовался монах. – Лермонты? Я большой поклонник русского поэта Лермонтова!

Тут уж настал мой черёд удивляться. Бабушка Одри, теперь вот – брат Паскаль… Мне начинало казаться, что в Шотландии каждый второй знаком с творчеством Михаила Юрьевича.

– А что из Лермонтова вам больше всего нравится?

– Вы будете смеяться, но это – «Демон», – сообщил брат Паскаль.

Я не сдержался – улыбнулся.

– Серьёзно?

– Да, совершенно! Это иронично, я понимаю, но только на первый взгляд! Главный герой Лермонтова – демон, физически неспособный жить в мире людей. Он изнывает от одиночества, но до встречи с Тамарой не испытывает ничего, кроме презрения. Потом же, обуянный страстью, демон убивает свою любовь и её мужа и вновь остаётся один. Этот мир для него не создан… в отличие от людей, которые тут живут. Бог дал людям великий дар – любить друг друга, и Лермонтов, как мне кажется, хотел обратить внимание именно на этот аспект.

– А вам не кажется, брат Паскаль, что при этом самого себя он как раз отождествлял с демоном? – спросил я. – ­Неспособность любить по-настоящему – это же было в Лермонтове, он пробовал любить – и разочаровывался. И пусть это не приводило к чьей-то смерти, но умирала сама любовь…

– Да, наверное, вы правы, – помедлив, произнёс бенедиктинец. – Вспоминаю «Нищего», где бедняку вместо милостыни вложили в руку камень… Камень тут тоже, как символ безответной, невозможной любви…

– Да-да! – закивал я. – По мне, так это вполне укладывается в образ Лермонтова-фаталиста…

– Большинство людей – фаталисты, – усмехнулся брат Паскаль.

– Разве? – удивился я.

– Ну, вы ведь, полагаю, не раз слышали выражения в духе «на всё воля Божья»? – с улыбкой заметил мой собеседник. – Смирение с тем, что всё предопределено Всевышним – это ли не есть фатализм?

Тут настал мой черёд крепко задуматься.

– Мне кажется, Лермонтов просто любил испытывать судьбу, будто бы заигрывать с ней, – сказал брат Паскаль. – Любая дуэль для него была подлинной проверкой мироздания – сейчас ли оно оборвёт его жизненный путь или же позволит пожить ещё?

– По-вашему, он мог бы прожить ещё, если бы выстрелил в Мартынова, а не в небо? – спросил я.

– Мне, как и любому другому человеку на Земле, это неведомо, – с загадочной улыбкой сказал брат Паскаль. – Но вот вам для размышления другой любопытный факт: вы знали, что незадолго до этой дуэли Лермонтов, решая, остаться ли ему в Пятигорске или уехать на службу, подбрасывал монетку, чтобы определиться с выбором?

– И что, выпало остаться в Пятигорске? – удивлённо вопросил Чиж.

– Как видите…

– Да уж, бывает же… – пробормотал Вадим. – Удивительная судьба представителя удивительного рода…

– Кстати, о роде, – спохватился Паскаль. – Вы уже видели герб Лермонтов, который хранится у нас в аббатстве?

– Да, мы только оттуда, – подтвердил я.

– Если хотите, я мог бы подарить вам цветной буклет нашего аббатства. Там его краткая история в иллюстрациях и много другой информации про наш быт, уклад, взгляды…

Наш новый знакомец провёл нас мимо экспозиции и подвёл к некоему «информационному уголку».

– Вот, это вам, Максим, – сказал брат Паскаль и, взяв со стола одну из книг, с коричневой обложкой, вручил её мне.

«Аббатство Плискарден. Вчера и сегодня» – таким было её название.

Мы остановились ещё у одной странной картины: на фоне пылающего здания был изображён огромный шлем, ниже него были пики, отливающие алым на фоне огня, а в самом низу – голова сурового викинга в рогатом шлеме.

– Это – иллюстрация к одной из величайших трагедий монастыря Плискарден, – сообщил брат Паскаль. – В мае 1390 года шотландский эрл Александр Стюарт, более известный как Баденохский волк, дерзко напал на Морей и разграбил город Форрес. Тогда он сжёг королевский город Элгин вместе с его собором, но не только их – наш монастырь тоже был значительно повреждён всепожирающим пламенем… Чёрная страница истории, потому и такие тона выбраны художником…

Мы распрощались с бенедиктинцем и покинули здание, вновь отправившись на парковку. Снаружи оказалось уже не так солнечно, как раньше: небо постепенно заволакивало тяжёлыми свинцовыми тучами. Дождь явно был не за горами.

К тому моменту, как ливень всё-таки начался, мы с Чижом успели преодолеть около пяти километров. Аббатство Плискарден и улыбчивый брат Паскаль остались позади. Путь Лермонтова был фактически завершён, и я надеялся, что теперь настроение Вадима заметно улучшится – ведь нас ждала встреча с его сестрой и посещение шотландских пабов.

* * *

Дом Жени находился неподалёку от города Эверенс и озера Лох-Несс, известного, в первую очередь, своей легендой про чудовище, обитавшее в пучине. Меня всегда веселил не столько сам миф, сколько шумиха вокруг него: многие годы туристы приезжали сюда в надежде сфотографировать пресловутого монстра и раз за разом уезжали ни с чем.

Иронично, но никого из туристов не волновал тот факт, существовало ли чудовище на самом деле – народ всё равно стабильно прибывал в эти края сезон за сезоном. При этом Лермонты, чьему существованию имелось множество подтверждений, никогда не вызывали подобного ажиотажа. Монстр в озере ведь куда интересней, чем предки одного из великих поэтов в истории России…

Когда мы прибыли к экватору нашего путешествия, на Шотландию уже опустились сумерки.

– Ни разу мы еще засветло не приезжали, – усмехнулся я, сняв шлем. – Традиция практически…

Чиж, будто не слыша меня, спрыгнул с мотоцикла и решительным шагом устремился ко входу в дом.

– Женя! Мы приехали! Ужин готов?..

Он тут же открыл кофр и, порывшись в нём, извлёк бутылку виски – ту самую, что приобрёл на пароме у хитрых одесситов.

– Так ты её на этот день берёг? – усмехнулся я.

– Ну а как же? – хмыкнул Вадим. – Надо ж отметить встречу с сестрой!

Остаток вечера пролетел быстро: мы, голодные, очень быстро растерзали приготовленный Женей ужин, потом посидели недолго, но разговор не особенно клеился. Всему виной была наша усталость: за этот день мы проехали порядка 500 км.

– Завтра же фестиваль, Жень? – спросил я.

Ещё до нашего отъезда в Шотландию Чиж рассказал мне про фестиваль Тартан Харт, который ежегодно проходит в городе Беллардум, недалеко от Жениного дома.

– Да.

– А во сколько нам туда лучше всего поехать?

– Я обычно прибываю ближе к обеду. Там с утра всё начинается, но до двенадцати не протолкнуться – народ съезжается со всей Великобритании.

Я ушёл спать первым, оставив Женю с Вадиком наедине. Проверил почту и обнаружил в ящике e-mail от Томаса Бивитта.

«Добрый вечер, Максим.

Это Томас. Высылаю тебе перевод поэмы Лермонтова «1831 июня 11 дня» и приглашаю вас с другом в гости. Помню, ты писал, что вы будете неподалёку от Эвернеса, это здорово, потому что я живу поблизости. Координаты – тоже во вложении.

С наилучшими пожеланиями, Т. Б.».

Ниже были скриншоты с телефона. Я забил присланные координаты в навигатор: получалось, что от Жени до дома Бивитта было всего-то 70 километров.

Не мудрствуя лукаво, я написал ответ, в котором сказал, что с радостью воспользуюсь приглашением Томаса, и попросил назвать удобное для встречи время.

С переводом я решил ознакомиться на следующее утро: мозг нуждался в отдыхе, а завтра был первый день путешествия, когда у нас не было жёсткого времени старта – по сути, настоящий день отдыха с фестивалем «на десерт». Вытянувшись на диване, который мне отвела Женя, я быстро уснул. Снились мне берега Шотландии и горизонт, разукрашенный багрянцем заката.

Наутро меня пробудил аромат свежесваренного кофе. Я приоткрыл один глаз и увидел, что за окном уже светло.

«Наверное, пора вставать».

Когда я привёл себя в порядок и вошёл на кухню, Женя уже была там.

Я быстро доел завтрак, и мы отправились на прогулку. На улице было свежо после ночного дождя, но грунтовка успела высохнуть, и потому ботинки не утопали подошвами в грязи. Мы брели по дороге между густых кустарников с сочной зелёной лис­твой; ветер, словно строгий учитель – непослушную детвору, заставлял деревья махать нам вслед ветвями. Вместе с нами на прогулку отправился Женин спаниель Лэди – собака бежала чуть впереди, периодически останавливаясь, чтобы нас дождаться. А мы, конечно, не спешили: я с любопытством озирался по сторонам, а моя спутница терпеливо шла рядом.

– Слушай, ну так красиво тут у вас, – сказал я.

– Сама до сих пор восхищаюсь. Хотя живу тут уже без малого двадцать лет.

Мы помолчали, и некоторое время тишину вокруг нарушал лишь шум ветра. Вообще я обратил внимание, что ветер в Шотландии был везде, куда бы мы ни приехали.

Возможно, когда-то, много тысячелетий назад, боги возвели здесь горы, чтобы отгородиться от него… но так и не преуспели. Возможно, ветер был настолько сильным, что донёс до Лермонтова эхо голосов его далёких предков, которые взывали к нему через века?..

– А вот скажи: успела ты к Шотландии привыкнуть за эти двадцать лет? – щурясь от солнца, спросил я. – Стала она для тебя вторым домом, что тут тебе нравится?..

– Первое, что приходит на ум, – помедлив, сказала Женя, – это люди. Понимаешь… Просто в какой-то момент поняла, что Шотландия успела стать моим домом, и я уже никуда отсюда не хочу – как раз из-за людей, с которыми успела подружиться, которых успела полюбить. По сути, это моя вторая семья тут. Уникальное сообщество. Я, кстати, после отъезда детей в лондонский университет тоже выть начала от тоски, задумалась опять о переезде… и опять осталась здесь.

– Такие прекрасные люди?

– Прекрасные… нет, наверное, это не очень верное слово. Они… как все люди. Но они тут настоящие, такая большая интересная, необыкновенная семья, со всеми достатками и недостатками.

– А природа?

– Это как раз второе. Первое – люди, а второе – природа, которая здесь абсолютно уникальная, красивая, чистая… Романтика тут просто зашкаливает. Тут же все поют… не так, как в Ирландии, возможно, но почти так же. Тут баллады всяческие, народный фольклор, история, всё, что связано с традициями… Традиции в поэзии, в песнях, всё ими буквально пронизано – их понятием кланов, семьи, большой семьи. Главного человека в клане, этакого командира клана зовут chief, то есть «шеф». Он следит не только за своей женой, детьми, родителями – за всем кланом его местности. Это всё выливается в безумное количество праздников и мероприятий: не потому, что так надо, а потому что людям действительно нравится быть вместе, делиться друг с другом этим счастьем от единения. Они вместе общаются, поют песни, читают стихи, баллады… сами сочиняют, танцуют рил… Ну, ты сам увидишь, я думаю…

Мы гуляли минут сорок, не меньше, болтая о том о сём. Прошли мимо поля, на котором паслись пятнистые коровы и лохматые козы.

Когда вернулись к дому, Чиж уже сидел на скамейке у входа. Заметив нас, Вадик откинулся на спинку и, подняв руку, воскликнул:

– Вот вы где! А я думал, вы без меня на фестиваль уехали!

– Я пойду собираться, думаю, поедем через полчаса-час, – сказала Женя.

Она скрылась в доме, и я оповестил Чижа:

– Томас Бивитт вчера прислал перевод поэмы.

– Интересно.

– Он нас в гости позвал. Поедешь со мной? Если хочешь.

– Хочу, – кивнул Чиж. – Когда?

Я достал телефон и полез в ящик.

– Ждёт нас завтра, в два часа дня.

Я написал Томасу, после чего открыл присланный перевод и погрузился в чтение. К тому моменту, когда Женя вышла из дома, я успел прочесть стихотворение дважды. Глава «Лермонтовского наследия» не лукавил, говоря, что творчество его великого предка Томас чувствует на молекулярном уровне: ­выдающаяся работа, которую даже сам Михаил Юрьевич, случись ему прочесть, полагаю, оценил бы по достоинству.

– Готовы? – спросила сестра Чижа, подойдя к нам.

Дорога в Беллардум заняла около часа. В общем, на месте мы были в обед, как и планировали раньше. Всё поле было заставлено трейлерами – судя по всему, люди выбирались сюда целыми семьями. Более всего происходящее здесь напоминало огромную ярмарку – пёстрые разноцветные шатры, где можно купить всё на свете, шумные зазывалы, народ, группками по три-четыре человека, снующий туда-сюда…

– А это ещё что? – хмыкнул Чиж, указывая на громадную розовую конструкцию вдалеке. – На «Т-34» похоже…

Подойдя ближе, мы поняли, что перед нами действительно танк, но не обычный: неизвестные шутники обмотали его снизу доверху розовой стретч-пленкой. Из дула валили мыльные пузыри; переливаясь всеми цветами радуги на ярком солнце, они, подхваченные ветром, уносились прочь, чем вызывали восторг у детворы.

Мы подошли к одному шатру: внутри была небольшая сцена. По ней выхаживал молодой парень в ярком синем пиджаке и синем же галстуке, который контрастировал с белоснежной сорочкой. Он что-то вдохновенно рассказывал, а зрители внимали ему, сидя на складных стульях перед сценой.

– Вот, как раз! – воскликнула Женя и мотнула головой в сторону выступающего. – Это – лорд Саймон, глава клана Фрейзис. Его отец умер от болезни, и он вынужден был принять на себя роль «шефа» в совсем юном возрасте. Что он делает? Два раза в год устраивает большой праздник для местного населения, чтобы они ощущали его заботу. И этим дело не ограничивается. Он всегда в курсе, если кто-то из людей, работающих на него, заболел или попал в больницу… Он не должен этого делать, но делает, потому что в нём есть эта внутренняя ответственность за своих людей. Нет такого, что ты разбогател и «ха-ха, завидуйте, у меня больше денег, чем у вас». Наоборот, чем больше денег, тем больше ответственность за своих людей, тем больше ты можешь для них сделать. Мне это очень импонирует.

Время летело незаметно. Мы бродили по этому царству ярких красок, ароматов мёда, корицы и других приправ, и везде нас встречали улыбками – будь то случайные прохожие или же администраторы-волонтёры. После обеда Женя презентовала публике книгу стихов своего друга, Шуры Шихварга – русского литератора со сложной судьбой, с которым они дружили ­последние лет пятнадцать. После презентации мы перекусили и направились на север – к сценам, на которых начинался разогрев перед гала-концертом.

Масштабы поражали. Я сам уже десять лет ежегодно провожу блюз-байк фестивали в Суздале, но это были несравнимые величины. У нас речь идёт о нескольких тысячах человек. Здесь же, в Беллардуме, стабильно собиралось около сотни тысяч – колоссальная масса людей, от которых исходила невероятно мощная энергетика. Перед самым концертом мы познакомились с друзьями Жени – позитивными шотландцами, которые приветствовали нас так, будто знали всю жизнь. В радиусе нескольких десятков километров царила атмосфера дружбы, любви и культурного единения.

Мы веселились до позднего вечера – ходили от сцены к сцене, стремясь побывать везде. Уже сидя за рулем «Бонневиля» и глядя на дорогу перед собой, я поймал себя на мысли, что тихо напеваю одну из услышанных на фестивале песен:

Just hold on me

If you find yourself starting to be

Nothing but a wholesome soul survival

Losing your time…

(Просто держись за меня,

Если ты начинаешь постепенно находить себя,

Помни: все, что угодно, кроме душевного покоя,

Просто потеря времени…)

* * *

Из-за того, что навигатор плохо понимал извилистые дороги между фьордами, мы сделали крюк в несколько километров и в итоге приехали на место с опозданием в полчаса. К моему удивлению, никакого дома тут не было, а была лишь пристань, где нас ждал Томас Бивитт собственной персоной, одетый в коричневое пальто и чёрную шляпу с широкими полями. Энергичный мужчина пятидесяти с небольшим лет, он нетерпеливо прогуливался по причалу, теребил свою седую бороду и что-то тихо приговаривал. На воде у пристани покачивалась небольшая моторная лодка.

– Максим! – увидев нас, воскликнул Бивитт. – Это ты! А я вас уже заждался!.. Забирайтесь в лодку!

– Зачем? – не понял я.

– Затем, что мой дом – на том острове. – Бивитт махнул рукой в сторону моря. – Туда на мотоцикле не доедешь – нет дороги. Только лодка и остаётся…

Мы с Чижом переглянулись. Такого развития событий мы не ожидали. Но разве это что-то меняет?

Остров, на который указывал Томас, неплохо просматривался с нашего берега. Казалось, до него километр-два, не больше.

– Ну, поплыли тогда? – пожал плечами я.

– Поплыли! – хлопнул в ладоши Бивитт.

Он помог нам спуститься в лодку, потом запрыгнул туда сам и принялся вычерпывать воду.

– Совсем прохудилась, старушка… – шутливо проворчал Томас, отбрасывая в сторону черпак и берясь за стартер.

Вот он завёл мотор, и наше ветхое судёнышко понеслось прочь от пирса. Происходящее отдавало некоторым сюрреализмом: мы плыли по морю на утлой лодчонке в направлении острова, где жил Томас. Мотоциклы остались прямо на берегу: будь мы в России, я бы переживал, но в Шотландии, по счастью, люди даже двери домов оставляют незапертыми – настолько не боятся воров. По словам Бивитта, здесь нашими байками могли заинтересоваться разве что овцы и олени. Так что за технику я тревожился меньше, чем за нашу разнесчастную лодку, которую беспощадно терзал неугомонный бродяга-ветер.

Впрочем, Томас выглядел бодро – сначала просто мычал под нос, потом начал что-то негромко напевать; слов было не разобрать, но мотив мне понравился, и я расслабился окончательно. Несмотря на то, что расстояние до острова изначально показалось небольшим, путь по воде занял у нас не меньше получаса. Видимо, всему виной был ветер, упрямо не желающий оставлять нас в покое.

– Надо затянуть лодку на берег, – сказал Бивитт, когда мы наконец достигли суши. – Чтобы в море не унесло. Вы ведь не хотите обратно вплавь?

Вопрос был риторическим. Ухватив лодку за нос, мы потащили её по гальке за ближайший валун, коих на берегу имелось в избытке.

Разобравшись с лодкой, мы устремились вглубь острова через куцую лесополосу. Вскоре впереди показалась бледно-молочная ограда, за которой находились зеленеющий луг и вдалеке одноэтажный дом с покатой крышей и прямоугольной печной трубой. Перед обедом прошёл дождь, и до сих пор пахло озоном; солнце не торопилось вылезать из-за уютных туч, было свежо и нежарко.

– Перелезайте, – сказал Томас. – До ворот топать далеко.

И первым перемахнул через ограду. Мы с Чижом последовали за ним, утопая по щиколотку в травяном ковре.

– Это мой дом. – Бивитт указал на здание с трубой. – А вон там – гостевой домик.

Только сейчас мы увидели, что за жилищем переводчика прячется небольшой флигелёк. Стены его были сложены из чёрного камня, а крышу украшала рыжая черепица. В торце гостевого дома рос обширный кустарник, частично скрывающий здание от посторонних глаз. Обогнув его, мы подошли к чёрной, точно смолой выкрашенной, двери со стеклянными вставками, через которые видна была нехитрая обстановка: слева от входа – кровать, укрытая бордовым пледом, у стенки напротив входа – диван, на котором лежала гитара. В самом углу дремала старая печка-буржуйка с кривой трубой, уходящей в потолок. Был ещё журнальный столик, на котором стояли небольшой фарфоровый чайник, сахарница, кружки и вазочка с печеньем и прочими сладостями; ближе к дивану на подставке белел планшет.

– Ну а когда гостей нет, я тут работаю, – добавил Томас. – Чтобы домашние не мешали.

Он распахнул дверь и пригласил нас внутрь.

– Мама, как видите, подготовилась к вашему приезду, – сказал Бивитт, когда мы с Чижом уже сидели на кровати. – Угощайтесь!

Вскоре чай был разлит по кружкам, и Томас, проведя рукой по непослушным кучерявым волосам, сказал:

– Итак, перво-наперво хотел бы спросить, как тебе перевод «1831 июня 11 дня»?

– Очень здорово, – заметил я. – Для меня вообще, конечно, удивительно, что вы так тонко прочувствовали эту поэму.

– Почему удивительно?

– Потому что мне всегда казалось, что нужно быть носителем языка, чтобы полностью улавливать смысл.

– С одной стороны, ты прав, – медленно произнёс Бивитт. – Есть какие-то особенные нюансы у каждого народа, которые, так или иначе, влияют на язык. Но, с другой, я разделяю мнение, что все общества имеют схожие черты в своём развитии, поэтому любой менталитет можно понять – надо только проявлять заинтересованность, изучать страну, с языком которой ты работаешь. Чем больше ты знаешь о стране автора, тем проще тебе будет понять, что он хотел сказать.

– Очень похоже на суждения западников, – признался я. – Белинский и другие…

– Ну, насколько мне известно, в 30-е годы XIX века многие, включая самого Лермонтова, отчасти разделяли подобные взгляды, – заметил Томас.

– Тогда был расцвет западников, – кивнул я. – Хотя Лермонтов не сразу сошёлся характерами с Белинским.

– О, да, я читал про их знакомство, – усмехнулся Томас. – Насколько помню, их первая встреча состоялась в Пятигорске в 1837-м?

– Да. На квартире Николая Сатина.

– Да-да! Там был спор о Вольтере, и Лермонтов, как отмечают все, кто там был, хохотал от души и сыпал остротами назло Белинскому. Тот его потом ещё назвал «пошляком», а Михаил Юрьевич в ответ – «заносчивым недоучкой».

– Но позже они всё-таки поладили, – заметил я. – Сначала Белинский написал, что он является новым звеном в цепи развития общества, обличающего пороки своего поколения, праздность его существования, а потом они встретились в Ордонансгаузе, где Лермонтов находился после дуэли с де Барантом.

– Тут, как мне кажется, важно понимать, что в 1837-м и в 1840-м годах суждения Лермонтова могли значительно отличаться, – мягко произнёс Бивитт. – Возможно, с подачи любимой бабушки, урожденной Столыпиной, Михаил Юрьевич изначально больше тяготел к славянофилам, но позже, повзрослев, решил, что идеи западников тоже не лишены смысла. Впрочем, он одинаково ладил и с Хомяковым, и с Белинским, пусть со вторым у них поначалу не очень-то складывалось общение. И у тех, и у других были здравые мысли, но, надо думать, также обе стороны предлагали и то, с чем Михаил Юрьевич никак не мог согласиться.

– А что, по-вашему, ему не нравилось?

– Думаю, основное, с чем Лермонтов был не согласен у славянофилов – это безграничная власть царя и церкви. Конфликт с Николаем I появился ведь не на пустом месте. В то же время, полагаю, Михаил Юрьевич не хотел, чтобы Россия отрекалась от своей уникальности.

– Согласен с вами, – кивнул я. – Помните, портрет Хомякова и Лермонтова? Лермонтов подписал внизу на латыни: «Мы – дипломаты двух разных, но близких областей; у нас много общих интересов и задач, но отношения между нами – дипломатические». Точно так же, наверное, верно и насчёт западников – общие интересы и задачи, и только.

Чиж внимательно слушал нашу дискуссию, но ничего не говорил: полагаю, живая беседа была ему интереснее тех материалов, что я скидывал, в том числе – насчёт дуализма лермонтовских взглядов.

– Я тоже так считаю, – кивнул Томас. – При этом меня удивляет, когда люди искренне не понимают, почему и те, и другие так охотно признавали Лермонтова своим союзником. Очевидно же, что каждая из сторон хотела, чтобы их поддержал такой незаурядный человек! Лермонтов, возможно, многое не успел сделать, но и то, что всё же успел, поражает разум: прожив на десять лет меньше Пушкина, Михаил Юрьевич оставил после себя весьма обширное наследие, и оно некоторыми считается вполне сопоставимым с наследием Александра Сергеевича.

Мы допили чай и некоторое время обсуждали балладу Томаса-Рифмача.

– Я его большой поклонник, – пылко заверил Бивитт, когда мы вспомнили все важные моменты из биографии лермонтовского пращура. – Поклонник этого образа. Мне хочется верить, что он действительно когда-то существовал, что была королева фей и что у них действительно была любовь. Такие истории добавляют мотивации жить дальше.

Он подался чуть вперёд и, понизив голос, заговорщицким шёпотом сообщил:

– Надеюсь, за мной тоже однажды придут волшебные олени и отведут меня в страну фей.

Пауза.

– Надеюсь, мама не слышала, что я это сказал.

Мы с Чижом расхохотались, и Бивитт тоже засмеялся.

– А вот, кстати, есть одна любопытная песня на этот счёт… – сказал Томас и потянулся к гитаре.

Он прекрасно играл и пел, а, главное, очень любил это делать: с того момента, как инструмент попал хозяину в руки, он его практически не выпускал – лишь делал небольшие перерывы, чтобы промочить пересохшее горло. Незаметно наступил вечер, потом и ночь. Томас включил свет и разжёг печь.

– Ночами тут бывает холодно, – заверил он.

Мы предупредили Женю, что вернёмся завтра утром, и остались на ночь в домике для гостей, а Томас, как радушный ­хозяин, пообещал накормить нас вкуснейшим завтраком и отвезти на лодке обратно на пристань.

– Хороший дядька, – заметил Чиж, когда Бивитт уже оставил нас, а я уселся за дневник.

– Очень хороший, – согласился я.

Мы замолчали, и я буквально ощутил тишину – настолько плотную, что её, казалось, можно было пощупать.

Кто посещал вершины диких гор

В тот свежий час, когда садится день,

На западе светило видит взор

И на востоке близкой ночи тень,

Внизу туман, уступы и кусты,

Кругом всё горы чудной высоты,

Как после бури облака стоят

И странные верхи в лучах горят.

* * *

Утро нового дня началось для нас в семь, когда мы с Томасом сели завтракать свежеиспечёнными оладьями с мёдом и душистым травяным чаем. Оладьи оказались восхитительно лёгкими; как сказал Бивитт, мама готовила их по особому рецепту и ни с кем секретом не делилась. Чай помог прояснить мысли и взбодриться перед грядущей дорогой.

Покончив с трапезой, мы отправились на берег. Море было неспокойным. Ветер, казалось, бушевал даже больше обычного.

– Ночью был шторм, – заметил Томас, указывая на водоросли, которые облепили прибрежные валуны.

Впрочем, не успели мы отплыть от острова, как хмурые серые облака расступились и выглянуло жаркое августовское солнце.

– До чего же переменчивая у вас погода здесь, в Шотландии!.. – щурясь от яркого света, заметил я. – То ясно, то пасмурно, то ураган, то жара…

– Погода соответствует характеру, – хохотнул Бивитт. – Горцы – очень темпераментный, но при этом отходчивый народ. Впрочем, про вас, русских, тоже говорят, что вы сначала меж собой подерётесь, а через пять минут уже вместе водку пьёте. Вот у нас примерно так же – и в жизни, и с погодой…

– Выходит, братские народы мы с вами? – улыбнулся я.

– Я тебе больше скажу: на мой взгляд, все народы – братские, – подмигнул мне Бивитт. – А разделили и продолжают их делить с одной-единственной целью – чтобы легче было управлять.

Наконец мы причалили к пристани. Томас привязал лодку и вместе с нами выбрался на пирс.

– Спасибо, что помогли с переводом, – сказал я, когда мы уже стояли у наших мотоциклов.

– Это моя работа, так что это тебе спасибо за то, что предложил её мне, – с улыбкой сказал Бивитт. – Прекрасно, если она – в удовольствие. Как в этот раз. Люблю Лермонтова.

– Кстати, утром пришло письмо от Маши Королевой; я вчера отослал ей ваш перевод, и она написала, что он замечательный.

– Отрадно слышать! – улыбнулся Томас. – Маша – большой специалист по шотландскому языку, а потому её похвала приятна вдвойне.

Бивитт с края пирса спрыгнул в лодку. Его судёнышко «вразвалочку» поползло обратно к родному острову, борясь с тёмными водами Северного моря. Мы с Чижом завели байки и пустились в обратный путь – к дому Жени: нужно было забрать вещи, чтобы ехать в Эдинбург.

Глядя на придорожные деревья, листья которых блестели от капель после дождя, я вдруг подумал, что давно не чувствовал себя настолько умиротворенным. Обычно во время подобных путешествий я испытывал некоторое напряжение – боялся упустить что-то важное, какую-то мелкую, но значительную деталь, и потому снова и снова прокручивал в голове план, просматривал заметки на телефоне, словом, не был спокоен до окончания поездки. Ощущение покоя настигало меня уже по возвращении домой – этакое туристическое послевкусие. В этот раз всё было несколько иначе.

Что это? Волшебное влияние Шотландии? Конкретно Бивитта и Жени? Или и того, и другого понемногу? Плюс горный воздух, который прекрасно очищает мозги от суеты?

Мы расстались около полудня. Женя сказала, что постарается организовать мне небольшое телефонное интервью с Шурой Шихваргом. Чиж обнял сестру на прощанье, и мы отправились в столицу через национальный шотландский парк Кенгорс, желая напоследок прокатиться по тамошним долинам. Пара часов в пути, долгий пеший подъём – и вот мы уже стоим на вершине горы, глядя вниз: всё вокруг – облака, высокая сочная трава на склонах, камни, лежащие здесь с незапамятных времен, а, может, совсем недолго – излучает определённую энергию, так или иначе взаимодействует с нами, сосуществует.

Обширное плато внизу – как иллюстрация самой жизни: отсюда она кажется бескрайней, со своими подъёмами и спусками, с чем-то, что пока скрыто от наших глаз, но в нужный момент обязательно себя проявит…

В очередной раз я попытался представить, как Лермонтов ощущал бы себя здесь, среди гор, долин и переменчивого климата. Почувствовал бы он своё единение с этой страной, или же разочаровался в ней, поняв, что мечта о далёком волшебном береге оказалась красивее жестокой реальности? Да, сейчас мы с Чижом восхищаемся здешними видами, а встреченные шотландцы улыбаются нам, как старым друзьям, но в первой половине XIX века жизнь здесь была куда тяжелей и суровей.

Историю не изменить… а как же порою хочется это сделать хотя бы в собственных мыслях!..

– Смотри-ка! – воскликнул Чиж.

Я проследил, куда он указывает, и увидел вдалеке несколько маунтин-байков, которые неслись вниз по склону. В низине находилась небольшая будка; рядом с ней стояло ещё несколько машин.

– Перспективная местность, – заметил я. – Зимой сюда, наверное, еще и лыжники съезжаются…

– Интересно, а Лермонтов умел кататься на лыжах? – задумчиво произнёс Чиж.

– Не знаю. Но, думаю, у него и без лыж забот хватало, – ответил я.

Мы постояли на вершине горы ещё какое-то время, дыша неподражаемо свежим воздухом и любуясь окрестностями, после чего пустились в обратный путь. Уже на подходе к стоянке с неба начали падать первые капли дождя.

«Опять?» – подумал я, глядя на серые тучи, нависшие над парком.

Наученные горьким опытом, мы облачились в дождевики и отправились в путь. Как выяснилось – не зря: полило, как из ведра. Переднее колесо моего «Бонневиля» с трудом прокладывало путь через непроницаемую стену воды. Я скрипел зубами, но продолжал ехать вперёд: остановиться и переждать ливень было попросту негде. Мы ехали на минимальной скорости: дождевой режим «Триумфа» работал безукоризненно, но, памятуя о «стеклянной» резине чижовского «Харлея», я решил не рисковать.

Как будто Шотландия до того не хочет нас отпускать, что теперь сами небеса рыдают, оплакивая скорое расставание.

Наш паром отходил завтра вечером из Ньюкасла, а потому у нас было достаточно времени, чтобы полюбоваться центром Эдинбурга, куда так хотел попасть Чиж. План казался неплохим: прогуляться по старому городу, переночевать в гостинице, поутру вернуть «Бонневиль», забрать мой «Харлей» и неторопливо проехаться по побережью на юг до самого порта. В начале путешествия мы были привязаны к местам Лермонтов, но теперь ничто не мешало нам просто наслаждаться чудесными видами шотландской столицы.

К сожалению, в реальности центр Эдинбурга оказался, мягко говоря, не столь хорош.

Во-первых, здесь воняло жжёным фритюром, испражнениями, протухшей рыбой и бог знает чем ещё. Во-вторых, везде были толпы – сотни людей, будто по указке незримого режиссёра, сновали по улицам; гомон стоял такой, что я порой переставал слышать рёв мотора «Бонневиля». В-третьих, тут работала весьма жёсткая полиция: прямо у нас на глазах патрульная машина «причалила» к тротуару, из неё выскочили двое в форме с решительными лицами. Недолго думая, эта парочка выдернула из толпы двух прохожих, скрутила их, надела наручники и усадила в автомобиль Полминуты спустя патрульная машина уже уносилась прочь, заунывно воя сиреной.

– То есть такое вот тебе нравится, да? – иронично улыбаясь, спросил я у Чижа, когда мы остановились возле фаст-фуда на туристической улице, чтобы перекусить.

– М-м-м… а что не так? – деланно удивился Вадим.

Все столики, кроме одного, в самом центре зала, оказались заняты. Я опустился на свободный стул и усмехнулся:

– Да нет, всё прекрасно. Уж точно здесь гораздо лучше, чем в какой-то там деревушке Бамбург с её потрясающей древней крепостью на самом берегу Северного моря, куда я предлагал тебе отправиться изначально!

– Ты что, ещё не насмотрелся на крепости? – фыркнул Чиж. – У меня лично от них уже в глазах рябит…

– То ли дело местные постройки.

– Улыбчивые люди.

– И ароматы подлинной Шотландии…

Вадим не удержался – хохотнул:

– Ладно, признаю – лучше бы мы поехали в твою деревню, чем сюда. Но, чёрт возьми, три года назад мне правда казалось, что здесь всё куда красивей!

– Может, потому что вы тогда большую часть времени по кабачкам гуляли?

– Не исключено, – улыбнулся Чиж.

Пришёл официант. Мы, не мудрствуя лукаво, заказали по порции фирменного блюда – ничего более аппетитного в меню всё равно не нашлось.

– Слушай, а мне вот что интересно, – сказал Чиж, едва официант скрылся на кухне. – Лермонтов так классно рисовал – по мне, так даже не хуже, чем писал. Почему он не занялся живописью на профессиональном уровне?

– Думаю, ему просто жизни не хватило, – ответил я. – Он ведь всё-таки не просиживал штаны за письменным столом, думая, чем себя занять. Он учился в военном университете, потом воевал на Кавказе… удивительно, что это не отбило у него желание творить. Хотя есть мнение, что эмоции, переживаемые на поле боя, напротив, подстегивали его на написание стихов и прозы.

– И всё же в голове не укладывается, – хмыкнул Чиж. – Гениальный поэт, прекрасный художник… Талантливый человек талантлив во всем?

– Да, вероятно. Ну, плюс образование детей из знатных родов было на выдающемся уровне – не чета нынешнему…

Вернулся официант с нашим заказом, и мы взялись за ножи и вилки. Здешний «фиш-энд-чипс» оказался самым «пластмассовым» из всех, что мы ели в путешествии.

– Ужин королей… – хитро косясь в мою сторону, протянул Чиж. – Ни дать ни взять… Согласен?

Переглянувшись, мы расхохотались. Душевное равновесие, обретённое после встреч с Томасом Бивиттом и Женей, никуда не делось, и обид на Чижа я, разумеется, не держал. Да, старый город меня немного разочаровал, но я вполне допускал, что хороший проводник мог бы спасти мое впечатление об Эдингбурге с помощью увлекательной экскурсии… Но, видимо, не в этот приезд. Ну и ладно.

– А поехали в гостиницу? – покончив с нехитрой трапезой, предложил я. – Есть мысль встать пораньше, сдать «Триумф» и, не торопясь, прокатиться по побережью на «Харлеях»…

– Да поехали. Только сначала заскочим в один замечательный магазин, известный своими сигарами и виски: хочу купить бутылочку скотча.

Мы расплатились и, выйдя наружу, направились к нашим байкам.

К стеклу моего «Бонневиля» была приклеена квитанция. К моему удивлению, это оказался штраф за парковку в неположенном месте. Да еще и на приличную сумму.

– Сорок фунтов! – поразился я. – Сорок! И у тебя такой же?

– Не-а, – покачал головой Чиж. – У меня ничего.

– То есть тебе, с московскими номерами, штраф не выписали… а мне, с шотландскими, впаяли по полной программе?!

– А что с меня, русского, взять? – развёл руками Вадим. – То ли дело зажиточный шотландец на «Триумфе»!

Ладно. Неприятно, конечно, но будем считать это платой за «красочные» впечатления о столице. При сдаче мото в «Триумф» оставлю им денежку и попрошу оплатить штраф…

– Поехали отсюда, – махнул я рукой, – пока нас, чего доброго, тоже в патрульную машину не упаковали и в участок не увезли!

Чиж не спорил. По дороге мы заскочили в тот самый магазин сигар и виски Jeffrey st. Whisky and Tobacco, который нахваливал Вадик. Место и вправду оказалось отличным – ассортимент натурально поражал воображение.

– Знаешь, Чиж, – сказал я, рассматривая прилавок с редкими односолодовыми «эликсирами», – что-то мне подсказывает, что три года назад ты именно отсюда начал свою экскурсию по Эдинбургу. И после отличной дегустации город для тебя заиграл красками…

Расплатившись за виски, мы отправились в отель. Добрались на удивление быстро, и потому я предложил не скучать в номере, а спуститься и посидеть в летнем кафе. Чиж легко согласился, и вскоре мы уже были внизу.

– Ну и как тебе в целом? – спросил Чиж, наливая купленный скотч в стакан.

– Отлично. Женя и Томас, Триплэйды, бабушка Одри и Дэвид Скотт… Каждая встреча была по-своему незабываема. Так что – классно съездили. Шотландия действительно чудесна в августе.

– А переехать сюда смог бы? – спросил Чиж с улыбкой. – Как Женя?

– Не знаю… Возможно… – неуверенно ответил я. – Все-таки твоя сестра права: жить и приезжать в гости – две разные вещи. А ты?

– Я – точно нет, – мотнул головой Вадик. – У меня в Москве все налажено, а здесь надо с чистого листа начинать… неохота как-то. Да и чем мне тут заняться? По кабачкам ходить? Тем более я уже лет тридцать назад пробовал – три месяца в Лондоне пожил, не прижился и уехал обратно. Слишком всё… чужое тут, что ли. Менталитетами не сошлись…

Мы помолчали.

– А из негативного – только Эдинбург, наверное, – усмехнулся я. – Обычный мегаполис в самом худшем смысле слова.

– Блин, вот я на сто процентов уверен: будь тут какой-нибудь историк, вроде Дэвида из Сент-Эндрюса, он бы тебя в два счета влюбил в этот город, – фыркнул Вадим.

Услышав знакомое имя, я на миг задумался. Помнится, во время нашего посещения Сент-Эндрюса Дэвид рассказал нам одну любопытную теорию о причинах, вынудивших Лермонтова задержаться в Пятигорске. Когда мы в конце вечера поднялись в номер, я первым делом вытащил из рюкзака планшет и, найдя в дневнике нужный фрагмент, прочёл:

«По словам Дэвида, в те годы в поселке Шотландка (10 км от Пятигорска) существовала миссия, членами которой якобы были шотландские масоны. Существует теория, основанная на воспоминаниях некоего современника Лермонтова, что М. Ю. было предложено вступить в ложу, более того – масоны в Шотландке уговаривали М. Ю. покинуть страну и отправиться на историческую родину; они обещали помочь с кораблём и документами, и Лермонтов склонялся к тому, чтобы воспользоваться этой возможностью, но дуэль с Мартыновым перечеркнула все планы… И хотя Дэвид настаивал, что это – всего лишь теория, он, тем не менее, упоминал о некоем артефакте, найденном у Лермонтова после смерти; артефакте, который вполне мог быть даром масонов… хотя, безусловно, с одинаковой лёгкостью мог ничего подобного не значить».

Интересно получается, – размышлял я. – С одной стороны, фаталисту вроде бы больше подходит жребий с монеткой, о котором рассказывал брат Паскаль. С другой, теория про масонов тоже не лишена логики – учитывая, как Лермонтов грезил Шотландией… Да, тут определённо есть над чем подумать.

С такими мыслями я и уснул, так и не поняв, какая версия событий мне кажется более правдивой.

Следующим утром мы отправились прямиком в салон «Триумфа». Наш знакомый менеджер, Скотт, когда нас увидел, просиял и радостно воскликнул:

– Максим! Вадим! С возвращением! Как вам путешествие? Как «Бонневиль»?

– Прекрасно, – улыбаясь в ответ, заверил я. – Чудесный байк. Единственное, мне вчера в вашем гостеприимном городе штраф выписали…

– Не проблема, – махнул рукой менеджер. – Не вы первый, не вы последний. У нас тут с парковками строго, извините, что сразу не предупредил.

– Пустяки. – Я протянул ему ключ и деньги. – Что там с моим «Харлеем»? Получилось «подлечить»?

– Да, все о'кей.

Найти мой байк оказалось легко – «Харлею» не так-то просто затеряться среди «Триумфов».

– Ну что, как он? – спросил я у подошедшего механика.

– Позвонили электрику, нашли замыкание проводки, – вытирая руки тряпкой, ответил мастер. – Заизолировали участок цепи, который коротил. Ехать можно, но дома лучше проверить коробку и стартер.

Усевшись на мотоцикл, я сразу ощутил это подзабытое за последние дни чувство комфортной посадки в седле и нажал кнопку запуска стартера. К моей радости, он не взревел раненым зверем – лишь привычный звук харлеевского движка ­«потейто-потейто-потейто» ласкал слух: байк словно благодарил меня за облегчение страданий.

– Прекрасно, – сказал я, заглушив двигатель. – Сколько я вам должен?

– Разве что несколько ароматных сигар, – расплывшись в улыбке, ответил механик. – А так – благотворительность «Триумфа» для твоего «Харлика».

– Как приятно, спасибо, – поблагодарил я и незамедлительно полез в кофр за «дарами».

Полчаса спустя мы, распрощавшись со Скоттом и остальными, покинули салон. Отзывчивые парни из дружной семьи «Триумфа» и магазин Jeffrey st. Whisky and Tobacco – то немногое хорошее, что мне запомнилось в Эдинбурге.

Впереди нас с Чижом ждал порт Ньюкасла и паром до Амстердама. Путешествие по Шотландии подходило к концу.

* * *

Мы снова шли по грунтовой дороге к парковке от ворот усадьбы Середниково. Была уже ранняя осень. Возвращение в Середниково получилось скорей формальным, чем ­информативным: мы выпили чаю с Михаилом Юрьевичем, вкратце рассказали о поездке и спросили, как ему понравился перевод поэмы «1831 июня 11 дня».

– Сказать по правде, я не считаю себя большим спецом в языке, чтобы оценивать подобный труд, – признался Лермонтов. – Но Маша Королёва писала, что перевод отличный, а я ей в вопросах такого рода полностью доверяю.

После этого Михаилу Юрьевичу позвонили, и он, сославшись на дела, с нами распрощался.

– Вообще ему, конечно, не позавидуешь, – заметил я. – Постоянные банкеты, свадьбы, квесты – только чтобы поддерживать усадьбу в относительном порядке: от государства же помощи не дождёшься.

– Да уж, странно получается, – сказал Чиж. – Лермонтов – во всех учебниках, его стихи учат наизусть, цитируют… но никому нет дела до фонда «Лермонтовское наследие» и усадьбы, где гений начал творить.

Я кивнул, а потом спросил:

– А почему ты сегодня со мной вызвался поехать?

– А что, не должен был? – прищурился Вадим.

– Ну, я ж знаю, что тебе не особо интересны были Лермонты и все их замки, – с улыбкой произнёс я. – И здесь мы, тем более, уже были…

– Ну, а тебе не особо интересны кабачки и дегустации виски, – хмыкнул Чиж. – И что ж теперь? Я, как и ты, стараюсь искать позитив во всём, что со мной происходит. И находил его. Мне всё понравилось, Макс. От и до. Новые впечатления, новые места. А Бивитт? Помнишь, как он пел?

– Томас пел мощно, – согласился я.

– Угу… В общем, за месяц впечатление не изменилось – классно прокатились. Я бы ещё куда-нибудь съездил, если позовёшь…

– Позову обязательно, – ответил я. – Даже не сомневайся.

Распрощавшись, мы побрели в разные стороны – к своим машинам.

– Да, кстати!.. – на полпути спохватился Чиж.

Я оглянулся.

– Я тут на одном сайте вычитал, что у Лермонтова был 39-й размер ноги. Он очень из-за этого комплексовал и потому всегда брал обувь чуть больше, чтобы не выглядеть нелепо.

– Ну… интересно, – неуверенно пожал плечами я. – Если это правда, конечно…

– А в другом месте, – будто не слыша меня, продолжил Вадик, – было сказано, что у Лермонтова – 45-й. И он, опять же, переживал из-за этого, а потому носил обувь меньшего размера. А самое смешное, что на обоих сайтах скверный характер Лермонтова объясняли в том числе и тем, что он носил сапоги не по ноге.

Чиж расплылся в улыбке и, открыв дверь машины, забрался внутрь. Несколько мгновений спустя его авто уже неслось по дороге в направлении Москвы.

Глядя вслед, я усмехнулся. До чего же сильно могут отличаться интересы двух разных людей, пусть даже и таких хороших друзей, как мы с Чижом!.. Высокие материи, фатализм, романтизм Лермонтова мало волновали Вадика, а вот размер ноги, умение кататься на лыжах или ездить верхом – очень даже.

Я сел в свою машину, завёл мотор и тронулся с места. Не успел, однако, проехать и пятисот метров, как зазвонил телефон. Я покосился на экран – неизвестный номер, притом с кодом Великобритании. Сбавив скорость, я включил громкую связь.

– Максим? – пробормотала трубка хрипловатым старческим баритоном.

– Да, это я.

– Это Шура Шихварг, друг Жени Вронской. Она говорила, вы хотели со мной пообщаться?

– Да… да, хотел, Александр.

Я включил поворотник и остановился у обочины. Звонок Шуры, признаться, застал меня врасплох. Я-то хотел созвониться с ним из дома и задать ряд обдуманных вопросов, а не общаться в пути, однако сворачивать разговор показалось невежливым. Я вытащил из сумки блокнот и ручку: нужно было хотя бы попытаться зафиксировать на бумаге всё самое интересное.

– Извините, что не смог встретиться с вами в ваш приезд, – тихо сказал Шура. – Здоровье в последнее время… шалит. Поэтому я постарался позвонить сразу, как только нашёл в себе силы. Вы, как я понял, приезжали, в первую очередь, из-за интереса к корням Лермонтова?

– Да, именно.

– Судя по рассказам Жени, вы тоже ощутили магию тех мест, где жили его предки?

– Да, магия – очень верное слово. Замки Балкоми, Дерси, Сент-Эндрюс… Развалины Башни Томаса – поэта, влюблённого в королеву фей… Как считаете, кстати, Лермонтов унаследовал дар пророка от своего великого предка?

– А что вы вкладываете в понятие «пророк», Максим?

– Ну, в широком смысле пророк – предсказатель. Ветхозаветные пророки, от которых берёт начало этот термин, были посланцами Бога, указывали на грехи людей и общества и предавали их проклятию. Пророки, скажем так, создавали духовный облик народа.

– Да, в таком смысле Лермонтов действительно был пророком. Грустная ирония заключается в том, что в России писатели всегда знали: за указание на грехи людей и критику общества они заплатят своей судьбой. И в итоге, развитие русской культуры оказалось неотрывно связано с жертвенностью её творцов. Один из ярчайших мыслителей того времени, Петр Яковлевич Чаадаев, заплатил самую дорогую цену за критику общества.

– Николай I, насколько я знаю, объявил его безумным?

– В книге «Чаадаев» Бориса Николаевича Тарасова, известного филолога приводится показательная реакция на «Философическое письмо», опубликованное в журнале «Телескоп» в октябре 1836 года: тогда студенты Московского университета пришли к председателю цензурного комитета графу Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорблённую Россию. Отвечать на слово силой оружия – классический пример варварства, когда в ответ на критику пророков в них летят камни от разъярённой толпы. Но хуже всего было то, что царь поддерживал такой дикарский подход: указом Николая журнал «Телескоп» был запрещён, а вместе с ним – и журнал «Молва», планирующий печатать лермонтовскую драму «Маскарад».

– Интересно, Лермонтову досталось по совокупности – за «Маскарад» и поддержку Чаадаева?

– Как знать, как знать… Доподлинно известно лишь, что «Маскарад» тоже был запрещён, а жизнь Чаадаева после публикации «Философического письма» оказалась буквально разрушена. Его вынуждали ежедневно посещать царского лекаря, дабы следить за умственным состоянием «пророка»; общество отвергло его; здоровье расшатывалось, а нервы окончательно расстроились. Постоянный страх умереть привел к тому, что до конца жизни Чаадаев находился в одиночестве.

Лермонтов – он ведь едва не разделил участь Чаадаева. Да, безусловно, стихотворение на смерть Пушкина сделало его знаменитым, но оно же отвернуло от Михаила Юрьевича царя. Что характерно: Николай искренне считал любого, кто выступает с критикой в его адрес, безумцем, сумасшедшим. Он и к ­Лермонтову лекаря посылал, чтобы убедиться в его душевном здоровье. И только потом велел арестовать.

Конечно, сегодня, опираясь на работы Гоголя, Толстого, Достоевского говорить о пророках в русской литературе значительно легче. Но в первой половине XIX столетия для власти и общества то, что русские литераторы взяли на себя обличительную роль, действительно было шоком. Тот же Лермонтов, кажется, лишь за несколько месяцев до смерти в стихотворении «Пророк» полностью осознает трагическую судьбу поэта-гражданина, взвалившего на себя эту непосильную ношу.

– Можно вспомнить, что «нет пророка в своем отечестве», но, получается, именно пророческие произведения стали хребтом русской литературы!

– Да, безусловно, – согласился Шура. – Владислав Ходасевич однажды очень верно заметил: «Ни одна литература не была так пророчественна, как русская. Если не каждый русский писатель – пророк в полном смысле слова (как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский), то нечто от пророка есть в каждом, ибо пророчествен самый дух русской литературы. И вот поэтому – древний, неколебимый закон, неизбежная борьба пророка с его народом, в русской истории так часто и так явственно проявляется. Дантесы и Мартыновы сыщутся везде, да не везде у них столь обширное поле действий.

Только истинное величие составляет культурное наследие России, несмотря на все изменения её знамен и гимнов. Оглянитесь назад – кто остался на виду? Те самые столпы, жившие вопреки, они своими произведениями пережили своё время. Тогда как, например, Гайдар хоть и остался литературной величиной, значительно утратил популярность после очередной смены курса. Это удивительно, Максим, по-настоящему удивительно – когда страна с многовековой историей дважды за столетие объявляет себя «молодой», отказываясь от наследия прошлых поколений и начиная всё, будто с чистого листа. Но это же лучшая проверка на прочность: и большевики, и нынешние государственники – все отдавали дань уважения столпам литературы калибра Пушкина или Лермонтова, хоть и отчаянно пытались заменить этих пророков на своих, искусственно вскормленных. Истинные предсказания не имеют да и не должны иметь привязки к власти, смысл их существования – культурный рост страны. Те, кто выбирает подобный жизненный путь, обречены на непонимание окружающих и, как следствие, одиночество. Будь Лермонтов проще, не меряй он других по себе, возможно, у него было бы куда больше друзей по жизни… но разве запомнился бы он нам тогда, разве сохранил бы те мятежные черты? Конечно же, нет…

Наша беседа длилась меньше, чем мне бы хотелось: к Шуре пришёл доктор, чтобы выполнить ряд обязательных процедур.

– Приятно было пообщаться, Максим, – сказал Шихварг на прощание. – Давайте продолжим нашу беседу через несколько дней?

Увы, этот разговор оказался последним: через два дня Шура умер. Болезнь, мучившая его последние годы, всё-таки взяла своё. Шуре Шихваргу было 95 лет, и даже в последние мгновения жизни он продолжал трудиться над новым сборником стихов…

Такова судьба настоящего творца: продолжать творить, несмотря ни на что.

Тому, кто позволил обстоятельствам себя остановить, никогда не стать пророком.

Москва – Голландия – Шотландия – Москва