Леший

Леший

Рассказ

Лес стал его домом…

Но он долго жил среди людей: обычным деревенским мальчишкой, подростком, парнем, мужиком.

Он отучился в сельской школе, потом в городе на механизатора, в армии два года отбыл и жил колхозным трактористом в родной деревне. Ничем не сманил его город.

Не успев жениться, к тридцати с чем-то годам он уже спился и состарился.

Отец его утонул по пьяни в пруду – нырнул и расшиб голову о лежавшее на дне тележное колесо, когда он, будущий Лёха Сафронов, ещё не явился на свет, а только удивлённо-сосредоточенно вслушивалась его мать в зарождавшуюся жизнь…

Когда умерла мать, он остался один в старом, ещё крепком, но уже надорвавшемся доме.

Так бы, наверное, и жил без всяких изменений до смерти…

Объявившийся вдруг новый председатель колхоза, сказал на собрании, что нужно, ежели хотят и дальше колхозом жить (а уже решено было за всех, что хотят), подписать какие-то заёмные бумаги… Подписали.

А потом – все окрестные деревни оказались в таком долгу, неизвестно и перед кем, что деньги окончательно перевелись в их домах, и люди, выживая за счёт огородов и браконьерства, лишь чесали затылки, проклинали безвестно пропавшего из их краёв председателя и собственную глупость.

Да и людей-то в их краях немного осталось. Чуть оживала местность летом, с наездом «дачников», а зимой – глушь, безлюдье.

Оставшиеся мужики пили (на что-то ведь пили!), да не отставали от них и многие бабы.

Лёха бы и так жил. Жили ведь другие-то…

Но вот в ту ночь решился не жить дальше дружок его Вовка Балуев – к сарайной потолочине верёвку приладил. И вёз Лёха гроб с телом друга в тракторной телеге на кладбище, помогал опускать в яму, бросал глинистую землю… Нет, не от долгов и безденежья он это сделал, а скучно стало, бессмысленно – так понял он про дружка своего Вовку.

И ему, Лёхе, тоже ведь скучно. Смертельно скучно. И тоже захотелось всё это прекратить. Но не как Вовка.

Уволился он из колхоза, собрал кой-чего, пса Шарика свистнул и в лес ушёл.

И лес принял его, как дом. Но, поначалу, это был, будто бы и родной, но давно покинутый дом, который надо было узнавать-вспоминать, привыкать к жизни в нём.

Неспешно срубил избушку. Прикатил с недалёкой брошенной деляны-лесосеки бочку из-под соляры (три дня только на эту бочку ушло), установил её на камни (неподалёку был и лесной ручей, вымывавший на поворотах валуны), вырубил зубилом (ещё два дня) отверстие в боку (за печными трубаками пришлось ходить в деревню), обложил её теми же камнями, обмазал глиной – знатная печь получилась… Верши на ручье поставил – с рыбой жил. Рябков постреливал. Успел за осень и грибов-ягод заготовить. Грибы солил, сушил. Ягоды мял с сахарным песком…

Поначалу частенько ещё в деревенский дом наведывался – то одно, то другое… Потом жизнь лесная наладилась…

И уже поздней дождливой осенью бывало время посидеть у печурки, стругая какую-либо нужную в хозяйстве палочку; и Шарик, старый, беспородный и бесполезный в охоте пёс, но единственная живая душа при нём, лежал у его ног, прикрыв глаза, уложив большую седую голову на лапы. И странно было Лёхе Сафронову, что вот так просто оказалось уйти от тех проблем, что постоянно нудили душу среди людей. И жалко было Вовку Балуева, избравшего иной выход…

Иногда ему казалось, что в этой лесной жизни он проживает какую-то другую, не свою жизнь, может, давно бывшую или какую-то параллельную жизнь. Но особо, как и сам говаривал, «не грузился» всякими «философиями», а постоянная работа помогала тому. Бывали спокойные дни, а бывали такие, что едва ноги до топчана дотягивал…

Нет, ниточка вязавшая с внешним миром всё же осталась. Зимой стал ходить (раз в две недели примерно) в посёлок (не в свою деревню, чтобы не было вопросов да разговоров). Продавал там пушнину (белка, куница, хорь, двух лис взял капканами), покупал хлеб и соль, больше ему почти ничего и не требовалось. В оплату за пушнину брал ещё порох и дробь. Обманывал его перекупщик (знакомый мужик, в одной же и школе когда-то учились), конечно, безбожно. Но Лёха не то что не жалел, даже не думал об этом – о том, что обманывают-то его…

Поначалу он всё боялся, что начнут искать его да таскать за долги (полторы тысячи нужно было платить каждый месяц, при том, что заработок в две тысячи считался в их местах хорошим). Но не искали, не таскали… Он и не знал, что к зиме вся эта история с кредитами утряслась – то ли нашли и призвали к ответу афериста-председателя, то ли с банком рассчитались «из бюджета», как обещал сперва глава района, а потом даже и губернатор, когда история эта попалась на бойкое перо какого-то журналиста… Всё это Лёху уже не интересовало. Он жил своей (другой, параллельной?) жизнью…

Он шёл на лыжах по твёрдоукатанной синей лыжне, чуть припорошенной за ночь, проезжал под арками согнутых снегом берёз, мимо елей с чёрно-зелёными в белах пластах ветвями, он легко скользил в искристом солнечно-морозном беззвучном воздухе…

«Лиса!» – ярко мелькнуло в голове, когда увидел рыжий ком на снегу. И он быстрее зашлёпал короткими широкими лыжами. Но, ещё не подбежав к капкану, знал, что ошибся, но не мог понять, что там за добыча.

Оказалось, что это здоровенный тёмно-рыжий кот. Никакой не лесной (таких в этих краях не водится), обычный деревенский котяра. Он лежал не двигаясь, беззвучно, и только по быстро поднимающемуся при дыхании боку было видно, что он живой. Задняя правая лапа его была перебита стальными клещами капкана, и если б были у кота силы – дёрнулся бы и оторвал (лисы иногда даже перегрызают зажатую капканом лапу).

Лёха высвободил мявкнувшего от боли кота, скинул ватник, снял свитер, завернул в него бедолагу, натянул снова фуфайку и побежал, оставив в стороне палки, прижимая к себе живой, временами жалобно мявкающий, свёрток.

Привязанному у избушки, не взятому сегодня в лес Шарику скомандовал:

Фу! Нельзя! – и впустил пса тоже в жильё. – Вишь, какая беда-то приключилась, – добавил ещё для Шарика, который, нервно дёрнув носом, лёг у выстывшей печки, равнодушно прищурив глаза.

Лёха уложил кота поближе к печке, перевязал лапу чистой тряпицей, и, несмотря на его нутряной рявк, поправил, вроде бы соединил перебитую кость. Растопив быстренько печурку, разогрел вчерашнюю налимью уху (налимы часто попадались в ондатровые ловушки, стоявшие на незамерзающем речном перекате), налил в блюдце, под нос коту поставил. Тот вроде бы сначала ткнулся, лакнул, но не стал есть, отвернул даже к стене большую лобастую голову с короткими и какими-то вялыми ушами…

Вечером Лёха решился размотать тряпицу на лапе – плохо было дело, гнилью уже от раны тянуло.

И он решился…

Короткий и узкий, бритвенно отточенный «шкуровочный» нож прокалил над огнём, истолок в пыль сухую дровяную труху. Левой рукой безжалостно прижал кота: «Терпи, Рыжик», – сказал. А правой – одним махом отпазгнул мёртвую лапу. Кот беззвучно оскалил вострые мелкие зубы… Присыпав культю трухой, Лёха накрепко завязал её и больше не смотрел на кота (не хотелось увидеть смерть). И он не увидел, как Шарик приблизился к Рыжику, деловито обнюхал и отошёл на своё место.

Утром кот был жив, лежал, всё также мелко и быстро дыша. Лёха опять налил ему ухи, свистнул Шарика, закинул за спину ружьё и ушёл по путику проверять капканы, да и белок пострелять.

И вечером Рыжик был жив. Причём, блюдце было пустое, а кот спал…

Так и зажили втроём.

Рыжик вскоре бегал на трёх лапах, опираясь и на культю. И даже притащил как-то в избушку синичку, к ногам Лёхи положил…

Так прожили первую зиму. Однажды, в странно-неудобное для таких работ время в середине весны, он услышал рёв трактора в направлении недалёкой лесосеки, вскоре оттуда же налетел и адский вой бензопил.

Лёха, стал искать новое место. Приглядел на берегу тихой лесной речки, впадающей в такое же тихое озерцо.

Километрах в десяти это было от первой, уже полюбившейся, обжитой избушки. Быстро, в два дня сруб поставил, крышей накрыл. Потихоньку стал перетаскивать вещи. Успел. В последний раз к старой избушке пришёл – там уж и забирать-то было нечего, но захотелось проститься. Как чувствовал – всё там было разворочено, загажено… И рёв бензопильный, чад дымный…

Стал обживаться на новом месте. И Шарик при нём. А Рыжик пропал. Перенёс его Лёха на новое место, а он ушёл куда-то. Может, в деревню, может, в лес… Ну, работы опять много было – некогда о котах горевать… И к новой зиме Лёха не хуже, чем к прошлой, приготовился.

Зашёл как-то в поселковый магазин – хлеба, соли, спичек купить. Тут-то и окликнул его участковый старший лейтенант Козлов:

Здорово, леший…

Он уже знал, что так его называют. Не обижался, чего обижаться-то… Лёха – Леший, какая разница… Леший, значит, лесной…

Здорово.

Вот что, – сразу быка за рога взял Козлов, – ты давай, меняй дислокацию, или, вообще, выходи из леса…

А чего?

Ничего. Заповедник будет вокруг озера, не положено там охотиться. Всё! – рявкнул вдруг милиционер. – Я сказал! Я тебя по пяти статьям привлечь могу! Чтоб ни тебя, ни собаки… Проверю! – И вышел из магазина, дверью хлопнув.

Осень уже была. Не успеть новую-то избушку срубить. Да и зачем уходить? Кому он мешает? Какой заповедник?..

Подумал Лёха, да и не стал никуда переселяться. Жил тихонько, как и жил…

Никакой не заповедник, конечно, а вот что: вспомнил один крупный «культурный деятель» из Москвы своё дворянское происхождение, и что будто бы в тех краях, где жил, ушедший от мира Лёха Сафронов, была вотчина его предков. Приехал, посмотрел. Заместитель местного губернатора при нём был – все прихоти исполнял. По озеру на моторке прокатились, порыбачили, поохотились – аж сорок с лишним гусей сбили, расстреляв перелётную стаю (весной ещё дело было), место под усадьбу насмотрели. А над окрестными лесами на вертолёте летали. Сперва лесосеку приметили. «Убрать!» – скомандовал заместитель губернатора. Потом сам «деятель культуры», дирижёр мирового уровня, разглядел избушку в лесу, неподалёку от озера. «Это что?» – спросил. Начальник районной милиции подобострастно откликнулся: «Разберёмся!»

Ну и закрутилось с тех пор. Все земли вокруг озера, вскоре, стали частными владениями. «Чёрных лесорубов» быстренько выкурили из леса. Ну, а Сафронову Лёхе участковый всё объяснил…

Не знал Лёха ничего этого. И уходить никуда не собирался. Думал, что так – пугает участковый, а может, на свою долю от Лёхиного пушного «бизнеса» претендует.

По осени московский барин решил приехать на охоту в свою вотчину. К этому событию всерьёз готовилось областное руководство. И даже сам губернатор решил вдруг стать охотником. В район были спущены строжайшие указания, о пресечении всяческого браконьерства на частных землях мирового дирижёра. И в одно пасмурное волглое осеннее утро участковый милиционер капитан Козлов, проклиная дождь, начальника районной милиции, Лёху Сафронова и всех дирижёров на свете, в плащ-палатке с накинутым на голову капюшоном, в резиновых сапогах, пробирался к новому месту обитания Лешего…

Я же тебя предупреждал… Чтоб завтра же тебя здесь не было… А могу и сейчас задержать тебя… Ружьишко-то не зарегистрированное… Так, так… – Козлов стоял посреди избушки, занимая добрую её треть, вода стекала с него ручьями. – Чего, Леший, арестовать тебя, а?

Нет… – обречённо ответил Лёха.

А ты молчи, – как человеку, сказал капитан рыкнувшему псу. И Шарик от этих слов, по-человечески, испугался, под нары лёг и глаза зажмурил.

Уходи, Леший, и подальше, подобру-поздорову. Тут скоро не я буду ходить, а такие… чикаться не будут…

Уйду, – обречённо сказал Лёха.

Козлов ушёл, даже не обсохнув, не выкурив сигарету.

Лёхе впервые захотелось пнуть пса, но тот всё не вылезал из-под низких, грубо сколоченных нар. Сафронов стал собирать вещи, скидывать в потрёпанный рюкзак нехитрое своё барахлишко.

Уходить надо в деревню, в родительский дом. Хотя дом-то его настоящий, древняя родная таинственная родина – здесь под влажной сенью вековых елей, между красных смолистых стволов сосен, в запахе прелой хвои, папоротника, в шорохе зверя… Не успеть уж избушку срубить, запас сделать к зиме где-то на новом месте, не успеть…

Уже больше года он не пил. И ведь и не хотелось ничуть, а в той жизни не мог без водки ни дня прожить. А бутылка на всякий случай была у него, «от простуды». И сейчас, не задумываясь, сорвал пробку.

Думалось, что вырвался из той адской машины, перестал винтиком быть. Но нет, достали – иди-ка ты, винтик, на своё место…

А участкового Козлова уже ждали в посёлке. Начальник райотдела, а с ним (вернее, конечно, он при них) трое крепких, немногословных мужиков в неброском камуфляже.

Ну, веди, поторопим твоего Лешего. Завтра ведь прилетают. Ты чего раньше-то думал? – выговаривал подчинённому начальник райотдела. А трое камуфляжных шли за Козловым молча, цепко и неприметно вглядываясь в окрестности.

Да уйдёт он сегодня сам. Не надо его трогать, – подал вдруг голос Козлов, когда вышли на неприметную тропку, тянувшуюся вдоль озерца.

Веди, веди, – бесцветным голосом проговорил один из троих камуфляжных.

Грохнул выстрел, и их окатило холодным душем с еловых ветвей. И все пятеро рухнули в мокрую траву, и трое, натренированно откатившись с мест падения, мгновенно сунули правые руки под одежду…

Ну… ну… – забормотал главный районный милиционер.

Подождите, я переговорю с ним, – сказал Козлов.

Давай, говори. Говори! – приказал камуфляжный, откатился за кусты, поднялся и, пригнувшись, побежал к избушке.

Сафронов! Лёха! Не стреляй!

И опять грохот выстрела…

Когда он перезаряжал ружьё, камуфляжный, выбив ногой дверь, влетел внутрь. Он бы, может, и не стал стрелять, но пёс бросился на него, и в прыжке был сбит выстрелом из короткоствольного, будто игрушечного автомата. Вторым выстрелом наповал был убит Алексей Сафронов.

Ободранный, мокрый, трёхлапый рыжий кот обошёл, выгибая спину, то и дело фыркая от едкого запаха, вокруг груды обгорелых брёвен. Навострил вдруг уши, видно, услышав, что-то опасное для себя. Мгновенно пружинисто прыгнул в траву, под лапы вековой ели и исчез.

г. Вологда