Журнальный мир

Дыхание

Лето было. (Вычеркнуто.) В то лето… (Вычеркнуто.)

Лето было зеленое, конечно. И будто растворенное в мутном стекле немого зноя. Долгожданные дни сначала тянулись недоверчиво в солнечном мареве горизонта, потом глотали друг друга, торопясь выгореть короткой встречей. «Не выживет. Она бы не выжила». Однажды, очень надолго задержав дыхание, лег – помнил – на перебирающее мелкими камешками, щекочущее родниками дно смотрел. Свет был мокрый, разливался весь сразу, и в то же мгновение его жадно впитывала глубина над ним, и его кожа – чувствовал это кончиками пальцев, – и его глаза. Что-либо переставало происходить. Звуки выворачивались и очарованно разрывались. Слышал только глухое и тяготное движение воздуха, обтекающее тело, словно душистое масло.

Долго это терпеть было нельзя, невозможно: покой обволакивал и связывал так крепко, что не чувствовались струйки песка меж пальцев выталкивающих наверх рук.

Если долго вглядываться… (Вычеркнуто.) Это не было бездной, даже когда воздух и свет были прозрачны и лишены равновесия, когда стоял – по колено в июльском густом мороке – по ту сторону. Помнил и это. Вдруг возникало столько себя, разных: ворчливого неба, но не глубокого и не жадного, завораживающей травы, дурманящей земли, липкого света, пронзительных голосов, влекущего ветра, близкой птицы… – что удивительно, как цепко нужно было всё удерживать, чтобы не рассыпаться. Попробуй ослабить хватку!

Но глаз своих в тот миг рассмотреть нельзя было. А хотелось. Отчего-то думалось, что так можно увидеть весь мир сразу и без остатка.

Сделать всё нужно было так, знал. С тех самых камешков. И – когда свет упал, но ещё ощутим, ещё лёгок…

«Не настоящая? Настоящая бы не выжила…» Умел не дышать. Дышать – там, ветром, ягодой, прибитой тропкой, остановившимся вечером – было томительно и грустно. А тут легко было не дышать.

Сколько прошло времени? Она оказалась неожиданно совсем рядом. Первым – ещё даже не увидел – почувствовал прохладное движение где-то прямо за головой. Робкий, но сразу горячий утренний свет оставлял бронзовые и старого золота пятна в матовом пространстве глубины. Едва касаясь тела, из ниоткуда появлялись встревоженные и любопытные пузырьки… Перед глазами провело чем-то мощным и острым на вкус – хвост! Мир замер, как натянутый плат, весь изогнулся – и окатил сначала неясной тишиной, потом вселенским теплом и восторгом. «Настоящая?» Не выпускал её из себя. Теперь как отпустить?

Мир ещё покачивало. Серебристо вздымалось раскрещенное небо (откуда-то помнил, что есть ещё небо). Родники пели – как они пели! Вечернее, гладкое солнце звенело мотыльками бликов. Пузырьки оглушали. Сочился песок меж рёбер, выталкивающих наверх.

«…азала: вылезай сейчас же!?» – хлынуло в лицо, глаза обожгло ярким. За спиной раздался жуткий звук, будто тебя бьют головой о нечто широкое и зыбкое, – плеск.

«Ещё два раза нырну, мам!» – гулко отозвалось в голове.

Капли на его теле следовали неведомому закону. И он видел.

Кипарис

Два эти дня было очень ярко. Я видел всех, ну или почти. Кто-то сновал мимо – на цыпочках, чтобы не разбудить, – и я тосковал. Кто-то подолгу сидел и молчал, поджав рот или теребя нескладно пальцы рук, будто внезапно ставших ненужными. Тогда я иной раз, соскучившись, неслышно садился рядом, совсем близко, и с детским любопытством следил, как орошает слеза бесчисленные расщелины морщин, словно после ливня рухнул благодатный поток в исхудавшую, истомившуюся грудь уэда, и как блестит в ней огарок свечи – звезда того света. И добрый человек этот переставал плакать, насытившись.

Снизу доносились ржавые звуки – кто-то скрёб об пол то и дело. Звуки были неожиданные и тупые, точно, встречая преграду, они распластывались на ней и гасли. Так бубнил кто-то неустанно в углу – разглядеть нельзя было: свет сильный. Такими были горькие голоса женщин и редкие – мужчин, их шаги, их дыхание. Одних сменяли другие и по очереди заглядывали в моё пустое лицо. И я заглядывал.

После девятого часа прошли мироносицы и укрыли меня, как мать моя.

Всё отчётливее становился стук – будто бы пробивает гвоздь неподатливое, живое дерево.

Словно закрыл на мгновение глаза – передо мной протянулся разноликой волной мой род.

Из-под неплотно подогнанных досок мамврийского дуба выбился яркий голубой луч и погас под первой упавшей комковатой горстью.

Суббота принесла покой.

Моя Сахара

Сахара моя, Сахара, вот и тебя

всю заворожила старая пряха!

А. де Сент-Экзюпери. «Планета людей»

Одиночество провоцирует трансформации разума. Нет никого вокруг на тысячи вселенных, но мы творим свою. Мы воображаем. Привязываем к себе этот мир, но вот он уже стягивает запястья…

Вы родились на том самом кожаном диване – да, да, том самом, на котором увидел свет ваш прапрадед. Вы непременно задеваете краем одежды или, иногда, в спешке проходя комнаты, рукой тяжелый угловатый буфет, и кротким дребезжанием сообщаете всему дому, что вам понадобилась новая книга (или чайная чашка) из тех, что золотятся поздним солнцем в состарившемся шкафу.

Вам без этого не жить.

И однажды вы покидаете свой мир.

Небольшой дом, который я намеревался купить, стоял на окраине городка. Дальше была только узкая полоса сада, взращенного бывшими владельцами усадьбы, за которым невысокий скалистый берег обрывался к самому прибою. Мои нервы уже будил густой, насыщенный сироп из мокрой соли и камня, сбитой, горчащей листвы, пряного и свежего дерева. Но пока я лишь выруливал на эту короткую улочку и отвлекал себя тем, что пытался по цвету черепицы на острых крышах угадать своё будущее.

Дверь открыла опрятная пожилая экономка – итальянка, однако не по-южному строгая и сдержанная. Ведя меня по комнатам, она рассказывала о хозяевах дома – она называла их «синьор» и «синьора», хотя, я знал, одинокие брат и сестра ими не были. Комнаты тесно заставлены мебелью, и очень разной, тёмного дерева – в кабинетах, светлых сортов – в гостиной и спальнях. Этот зеркальный комод из лакированной сосны, с резьбой в виде завитков – любимец синьоры, с трепетом в голосе сообщает она. Застеклённые шкафчики, напольные часы, громоздкие книжные шкафы, стулья из бука с изящно выгнутыми спинками, испанский секретер из красного дерева – ручная работа, XVII век… Большая редкость – канадский клён, стол синьора, за ним он читал и работал – славная служба, но вещи так нечасто уходят отсюда вместе с людьми. И, не осознавая лукавства, эта женщина старается оживить их в моей душе.

– Синьор и синьора очень любили дерево. – Она была уверена, что вместе с домом вручает мне эту любовь и завет чтить и беречь. Она продолжала: – Сад, вы, наверное, могли видеть…

– Да… мог, – нетерпеливо перебил я. – Ваша цена прежняя? Тут, – я раскрыл чековую книжку, которую уже слишком давно теребил в руках, чтобы этого нельзя было не заметить, – тут несколько больше… Думаю, вы согласитесь поставить пару подписей – утром вас посетит мой агент, синьора?

Но старушка словно не обратила никакого внимания:

– …Дубы. Но есть там маслины, и восхитительная белая магнолия, и тис. Сад этот сажал сам синьор.

– Мэт, – уже говорил я в трубку, – вези лесорубов и гони необходимую технику. Да. Завтра после полудня можешь начинать.

– Синьор?

– Mi scusi, signora! A causa degli alberi, non riesco a vedere il mare¹.

__________________________

¹Извините, синьора! Из-за деревьев мне не видно море (итал.).