Лицо осушит ветер

Лицо осушит ветер

Рассказ

Из всех утренних процедур труднее всего было прила­дить деревяшку и застегнуть брючный ремень. Всё-таки одна рука – это одна рука.

В первые дни, когда его выписали из госпиталя, он был в отчаянии: не мог почти ходить. И не из-за при­стёгнутой к колену деревяшки, которая в общем-то ра­ботала сносно, а из-за пустого рукава. При малейшем рез­ком движении тела его заносило в сторону, заваливало, он терял равновесие и чуть не падал. Никогда не думал он, что рука нужна при ходьбе почти так же, как нога.

Застегнув наконец ремень, Андрей Кузьмич вышел на кухню и первым делом включил электроплитку. Пока умы­вался, чайник зашумел. И тут же над головой щелкнуло, зашуршало радио, начались утренние передачи.

Он весь напрягся и даже чайник снял на пол, чтобы тот не пищал. Но сообщения опять не было.

Диктор читал очередной приказ Верховного Главно­командующего – с перечислением взятых штурмом насе­лённых пунктов (чужие мудрёные названия сразу выле­тали из головы), с торжественным долгим перечислением отличившихся генералов и их войск. Причём, генералов са­мого высокого ранга.

Фронтовик, он знал, какая масса людей подчинена даже генерал-майору – начальному гене­ральскому чину. Тут же генерал-майоры лишь замыкали список. Он думал: какая же это силища! Но вот, поди ты, уже неделя, как взят Берлин, а сообщения нет. А ведь ещё недавно казалось: Берлину конец – войне конец.

Андрей Кузьмич подождал, не передадут ли ещё что важное, вышел на улицу.

 

Внизу, в котловине междуречья, лежал город, вернее – его каменный центр. Окраинам давно было тесно, и они растеклись, рассредоточились по склонам отлогих сопок, окружавших котловину. Металлургический завод, вытянув­шись по краю котловины, походил издали на эскадру. Клу­бы пара и дыма – то багрового от всплесков огня, то ос­лепительно белого, как речная пена, – завихрялись на го­род; в многоэтажных кварталах его дрожал сумрак, хотя солнце уже взошло.

Идти ему было недалеко, только вот трудновато: всё время на спуск, под горку. Но зато часть горки попадала на берёзовую рощу. Берёзы насажены были руками строи­телей завода и этого молодого сибирского города лет двенадцать назад, разрослись весёлой лентой по косогору. Сейчас, в первые дни мая, кроны только распушились, и запахи первой зелени сильно и властно перебивали дух сгоревшего угля – от расположенной почти сразу за ро­щей товарной станции.

Было начало седьмого, однако Никифоровна сидела уже на высоком крыльце почтового отделения – в неиз­менном своём ватном тулупчике, валенках с галошами из автомобильной резины, ждала. Он хмуро кивнул, просту­чал мимо неё, стал снимать пломбы и открывать замки.

Вскоре подъехал автофургон, Андрей Кузьмич принял почту. Вошла Никифоровна и, стараясь быть незаметной и в то же время желая, чтобы он всё же заметил её, села на краешек скамьи, стала смотреть, как он рассортировы­вает письма, газеты. Сгорбленная застывшая фигура её, тёмные глубокие глаза из-под мужской шапки-ушанки вы­ражали одно: покорное ожидание.

Нету тебе ничего, Никифоровна, иди отдыхай, – сказал Андрей Кузьмич привычную для неё давно фразу и, подождав, пока женщина послушно уйдёт, взялся за мешок с газетами.

Ещё больше года назад, в начале сорок четвёртого, получила Никифоровна военкомовское известие о том, что пропал без вести её сын. Она была матерью-одиночкой, работала ночным сторожем на товарной станции и каждое утро, возвращаясь с дежурства, заходила сюда, в святой наивности ждала весточку: может, отыскался? Её здесь считали женщиной не в себе, перестали даже сердиться на неё и между собой так и звали: Тихая Никифоровна.

Сегодня почта была не самой тяжёлой, всего три похо­ронных извещения на их обширный окраинный район. Хуже было другое: все три попадали на участок Верочки Трошкиной – хоть ты что, не везёт девчонке.

Вскоре стали собираться почтальонши. Кто тщательно, кто торопливо просматривали они свои ящики, расписыва­лись в ведомостях, болтали между собой, смеялись. Послед­ней прибежала Верочка Трошкина (все знали, она носит сына в ясли, дома больная свекровь, а муж на фронте).

Девочки, Андрей Кузьмич! – сказала громко она с порога, смахивая полушалок на плечи, улыбаясь своим круглым и скуластеньким лицом. – Радио включено? Сего­дня должно быть сообщение! Встретила знакомую с цент­рального телеграфа, говорит: сегодня…

Поднялся шумный галдёж; но мало-помалу женщины успокоились – работа не ждала, – с тяжёлыми брезенто­выми сумками через плечо стали расходиться по участ­кам.

Андрей Кузьмич сидел за прилавком, кирпично-пёстрым от сургуча и чернил, дробно колотил по конвертам штемпелем, искоса наблюдал за Верочкой. Та подошла к своей клетке, привычно перекидала пачку и – вдруг за­мерла…

К обеду возвратилась она с опустевшей сумкой, расте­рянная, сникшая, подошла к стойке Андрея Кузьмича, про­говорила:

Андрей Кузьмич… не могу.

Села на табурет; круг­лое лицо её задрожало, она всхлипнула, комкая полуша­лок у горла.

Сил моих больше нет…

Тот заморгал, зашарил в карманах, стал неуклюже, од­ной рукой, сворачивать папиросу. Он не выносил слёз.

Ну, ладно, вот что: давай сюда, – сказал он.

Ой, что вы! Да меня девки загрызут.

Ничего, мне для тренировки полезно. Врачи реко­мендуют. Давай, давай сюда, не ерепенься!

Верочка шумно вздохнула, неуверенно выкладывая на стол три жёлто-серые бумажки извещений.

Андрей Кузьмич, миленький, это недалеко. А я за вас – ну вот, что хотите сделаю…

 

Верочку знал Андрей Кузьмич ещё девчушкой, и мужа её, Юрия Трошкина, знал. Тоже – когда он бегал ещё в фабзайцевском синем бушлате, ушастый. И на фронт про­водил его едва ли не на следующий день, как сам вер­нулся из госпиталя. Будто эстафету передал… И жили они в одном подъезде. Только на разных площадках. Жена Андрея Кузьмича умерла перед самой войной, детей у них не было. Верочка иногда забегала к Андрею Кузьми­чу. По-соседски – то за щепоткой соли, то узнать новости: Андрей Кузьмич никогда не выключал репродуктор.

Участок Верочки Трошкиной начинался за дальним кра­ем берёзовой рощи. Сначала пять двухэтажных домов и два длинных барака, называвшихся улицей Техпоселок, потом улица Транспортная, там жили преимущественно семьи железнодорожников, ещё дальше – россыпь домов част­ного сектора, просторными порядками спускавшихся в лог.

Миновав снова рощу, из которой полуденным ветерком были уже повыдуты все запахи – и угля, и молодой листвы, – Андрей Кузьмич по косой улочке поднялся на­верх. Там начинались воронки шахтных провалов, запол­ненные снеговой стылой водой, между ними клочки картофельных огородов, ещё пустынных и голых сегодня, облитых дрожащим от майского солнца воздухом. Один из адресов был за этими, будто разбомбленными, карто­фельными полями, в частном секторе, где-то на самом спуске в лог.

Он решил начать оттуда.

Нужную улицу нашёл он с трудом, помогли бегавшие ребятишки. Подойдя к дому, остановился. Нога, упирав­шаяся в деревяшку, уже саднела в колене, и ремень в паху жёг, точно раскалённый. Домик был невзрачный, об­шит тарной дощечкой, под окнами деревца ранетки. В глу­бине дворика женщина взрыхляла землю, тяжело и раз­меренно наступая на штыковку. Посреди улицы стояла по­луторка. Пожилой шофёр, топчась в кузове, шуровал в газогенераторных баках, прикреплённых по сторонам ка­бины, длинной клюкой, так что дым валил коромыслом.

Андрей Кузьмич поправил на лбу кепку с широким сви­сающим козырьком, взялся за калитку. Но неожиданно обернулся к шофёру. Тот, отставив клюку, стоял теперь и внимательно сверху смотрел на него. Андрей Кузьмич по­дошёл к машине. «Может, это хозяин, с мужиками иметь дело легче».

Мне Богатиковых, – сказал Андрей Кузьмич.

Я… Богатиков.

Пётр Степанович?

Шофёр молча перенёс ногу через борт кузова, нащу­пал колесо, медленно спустился. Одутловатое лицо его блестело в поту, а глаза слезились. Он остановился в трёх шагах, смотрел словно бы заворожённый, как Андрей Кузь­мич, морщась от дыма, нашаривает в кармане кителя и отделяет нужный листок.

«…Ваш сын гвардии сержант Богатиков Николай Петро­вич… – Зажатая в чёрных пальцах шофёра бумажка так отчаянно затрепетала, что он вынужден был придержать другой рукой. – …пал смертью героя в боях за Родину 15 апреля 1945 г. Похоронен в братской могиле под г. Санкт-Пельтен (Австрия)…»

Уходя, он кинул взгляд в глубину двора. Женщина стоя­ла теперь, опершись о лопату, разговаривала через ограду с соседкой. Голос её с грудным певучим тембром звучал ровно и буднично. Не ведала женщина, что беда уже вот она, за калиткой.

Андрей Кузьмич невольно заковылял быстрее. Сейчас, через минуту-другую грудной голос этот, исказившись в крике, выплеснется на улицу, настигнет, ударит по серд­цу… Тяжко.

 

Второй адрес – двухэтажный дом по улице Транспорт­ной.

Дом, как баррикадами, был плотно обставлен ларями для угля и дров, стайками, сараюшками. Ватага разнока­либерных мальчишек прыгала по ларям – с гиканьем и визгом, изображала погоню.

Многие окна были распахну­ты навстречу первому, почти летнему теплу, слышалась музыка.

Андрей Кузьмич прикинул, где тут нужный номер квар­тиры, и вошёл в подъезд, поднялся на второй этаж. На стук никто не отозвался. Он толкнул дверь, ступил в полу­тёмный коридор. Из трёх дверей две были заперты, а третья – дальняя – от толчка открылась.

На высокой кровати, у стены, сидела старуха, с костис­тым лицом, укрытая до пояса одеялом, что-то сосредото­ченно жевала, запуская щепоть в алюминиевую чашку на коленях.

Андрею Кузьмичу пришлось трижды задать свой во­прос, прежде чем та подняла голову и вдруг увидела не­знакомца.

Марея! – крикнула старуха, уставившись на Андрея Кузьмича. – Марея, тут пришедши!

В смежной комнате захрустели пружины, грузно шлёп­нули о пол босые ноги. Вышла, зевая и запахиваясь в пёст­рый халат, женщина. Веки её были обведены, припудрены несмываемой угольной пылью.

«Тут дело худо, одни бабы». Андрей Кузьмич сдёрнул с головы кепку, положил на стул, взялся за клапан кителя. Он увидел, как испуг всплеском ударил по глазам жен­щины. «Написано на мне, что ли?» – с горечью подумал он и проговорил почти умоляюще:

Вы Мария Дмитриевна?.. Прошу вас, возьмите себя в руки…

…Позже он не мог восстановить в последовательности всю сцену. Помнит только, как Мария с разметавшимися волосами трясла за плечи старуху мать и, давясь рыдания­ми, кричала ей в самое лицо:

Мама! Алёшу убили!

Та испуганно зевала ртом и невпопад кивала, была, должно быть, крепко глухая. А женщина в каком-то исступ­лении всё трясла её, повторяя: – Мама! Алёшу убили! Мама! Алёшу убили-и! – точно единственной целью её сейчас было донести до глухой матери эту страшную, не­мыслимую в своей реальности весть.

Когда Андрей Кузьмич, припадая на ногу сильнее обыч­ного, ковылял со двора, какой-то дошлый пацан уже кри­чал со стаек:

Дядю Алексея Василенко убили!

И сей­час все мальчишки, прервав игру, сурово и враждебно смотрели в спину Андрею Кузьмичу, точно это он убил дядю Алексея.

 

Колено просто разламывало от боли, оно болело даже когда он, останавливаясь, переносил тяжесть тела на здо­ровую правую ногу. На пути попалась колонка. Он качнул рычаг, напился из пригоршни и сел на краешек сырого, прохладного помоста, с наслаждением вытянул вперёд деревяшку.

Оставалась последняя. Он шагал теперь совсем мед­ленно, с частыми одышками. Рядом тянулся дощатый тротуар. Он давно уже не ходил по тротуарам, боясь закли­ниться деревяшкой между досок. «Если бы последняя, – твердил он, смахивая с бровей пот. – Если бы последняя…»

Над крышами замаячили ярко-зелёные, призывные ма­кушки берёзовой рощи. Круг, сделанный им, замыкался. Вот и улица вразброс стоящих домов со странным назва­нием Техпосёлок, третий адрес. Крутые козырьки подъез­дов, заставленные цветочными горшочками широкие окна.

Взрослых дома не оказалось. В приоткрытую дверь вы­сунулись две стриженые головёнки, одна над другой, уви­дели деревянную ногу, тут же захлопнулись.

По коридору шла пожилая женщина, прижимая к бедру тазик с бельём. Андрей Кузьмич спросил, кивнув на дверь: где хозяева?

Агния, что ли? На смене, наверное, – ответила жен­щина, приостанавливаясь, гадая, для чего понадобилась этому инвалиду их Агния. – Дети-то дома, шумните, от­кроют.

Нет, мне взрослых.

Тогда ждите, придёт.

Ждать мне недосуг. – Андрей Кузьмич вынул изве­щение, повертел в пальцах. – Может, вы передадите?

Женщина, вытянув шею, пробежала глазами текст, ах­нула, отступила.

Не, что вы, не могу. И не просите.

Как же быть? – спросил Андрей Кузьмич уже с раз­дражением: испуг этой женщины показался ему фальши­вым, ненатуральным.

А вы в ящик бросьте, – посоветовала та.

Не полагается. Только в руки.

Он вышел из дома и даже почувствовал некоторое об­легчение. Всё-таки он здорово устал, не только физически, но и душевно.

Он уже углубился в рощу, ощутил потным лицом её зелёную успокаивающую прохладу, когда сзади негромко окликнули.

Говорят, вы меня спрашивали?

Андрей Кузьмич, обернувшись, вгляделся в приближав­шуюся женщину, и сердце его упало. Он вдруг впервые за сегодняшний день по-настоящему пожалел, что взвалил на себя эту тяжкую миссию – разносить людям беду. Жен­щина была молодая, лет двадцати пяти, и красива необычайно. Щёки её от быстрой ходьбы рдели, а волосы густо катились на лоб, она досадливо отгребала их, отбрасывала за ухо полной в запястье рукой.

Всё-таки оповещать здесь, посреди тропы, было нельзя, немыслимо.

Андрей Кузьмич коротко сказал: «Пойдёмте», – и за­ковылял обратно к дому. Женщина шла чуть сзади, нерв­но сбиваясь с шага, и её прерывистое дыхание, казалось, жгло ему затылок…

Они стояли друг против друга посреди комнаты, за при­творённой дверью, и Агния, с гримасой жалкой, неумест­ной улыбки на губах, твердила, как заведённая:

Нет… нет… нет.

Отрывала взгляд от листка – и снова:

Нет… нет.­

Что нет? – переспросил Андрей Кузьмич.

«Может, произошла ошибка?» – мелькнуло у него.

Нет! – простонала вдруг женщина, отбрасывая лис­ток. – Неправда!

Я не знаю… – пробормотал Андрей Кузьмич. – Раз­ве здесь не вашего мужа имя?

Да! Моего! Но это неправда! Слышишь ты?.. Ложь!

Она шагнула на Андрея Кузьмича, и он невольно запятился. Красивое с разлётами бровей лицо её, искажённое сле­зами и откровенной ненавистью к нему, принёсшему эту ложную бумажку, прыгало перед ним бесформенным пятном.

Лжёте! Неправда! И бумажка ваша лжёт! Я толь­ко позавчера письмо получила! А ты… Ходишь тут, разносишь… Пристроился!..

Она смотрела на него так, что его изуродованное вой­ной тело, с деревяшкой вместо ноги и с пустым рукавом вместо руки – изуродованное, но живое, живое! – пока­залось ему самому чем-то таким, на что не имел он сей­час права.

И он стоял, прислонившись к стене спиной, расстрели­ваемый её жестокими несправедливыми словами. До тех пор, пока она не выплеснулась вся и не затихла, сев и привалившись к столу…

Минуты три протекло в обоюдном молчании. Агния подняла голову и долго, неосмысленно, как бы недоуме­вая, вглядывалась в Андрея Кузьмича, в его кособокую, странно усечённую фигуру.

Внезапно краска стала заливать её лицо. И Андрей Кузьмич понял, что она, ослеплённая сначала предчувст­вием беды, а потом самой бедой, просто не видела его; то есть не видела его фигуры в подробностях.

Простите меня, – прошептала она одним дыхани­ем. – Ради всего святого – простите…

Сжав зубы, докондыбал он снова до рощи, в полном изнеможении повалился на траву. Потом отстегнул дере­вяшку, лег навзничь. Земля успокаивающе холодила, пока­чивала. Сквозь шевелившуюся листву летела белёсая, за­дымленная весёлая голубизна.

 

Среди ночи проснулся он в своей комнате от какого-то шума за стеной, топота ног, резких и возбуждённых, перебивающих друг друга голосов; и даже как будто выст­рел хлопнул! Окна слабо мерцали, двоились, темнота за ними то таяла, то сгущалась – словно небо за окном раска­чивалось.

Черный круг репродуктора тоже, казалось, раскачи­вался по стене, грохотал словами:

«…Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени Герман­ского Верховного Командования, соглашаемся на безого­ворочную капитуляцию всех наших вооружённых сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящих­ся в настоящее время под немецким командованием, – Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одно­временно Верховному Командованию Союзных экспедици­онных сил…»

Вот оно! Наконец-то!

Андрей Кузьмич сел на разворошенной постели, тиранул ладонью грудь под рубашкой – так сдавило, стис­нуло; казалось, больше не дохнуть. За окнами уже явствен­но бухнул пистолетный выстрел, за ним другой, третий… и поехало! Кто-то неистово разряжал в воздух всю обойму.

В дверь застучали – громко, призывно. Андрей Кузь­мич охнул в душе, рывком, как в молодости, соскочил с постели, резко шагнул – и вдруг полетел в пустоту. Боль­но, до хруста в суставах, ударился пустым плечом. Загре­мел опрокинутый стул. Он приподнялся на руке, но его снова стало заваливать.

А в дверь колотили и колотили, что-то кричали, а он никак не мог найти в спешке равновесия и хотя бы устой­чиво сесть. Потом, задыхаясь, пополз к порогу; дотянув­шись, откинул крючок.

В распахнутую дверь ударил свет. Стремительно вбе­жала Верочка, крикнула звонко, ликующе:

Андрей Кузьмич! Победа! Победа-а!..

Оглядела .пустую комнату, кухню.

Где же вы?

Андрей Кузьмич сидел у её ног, привалившись к ко­сяку, поджимая культю с болтающейся кальсониной; расте­рянно улыбался.

Андрей Кузьмич, миленький… да что же вы?..

Ве­рочка опустилась рядом с ним на колени, прижалась к не­му, к его нательной рубахе лицом, заплакала:

Милень­кий… ведь победа…

А над их головами громыхало:

«…не разрушать и не причинять никаких повреждений пароходам, судам и самолетам, их двигателям, корпусам, оборудованию… и всем вообще военно-техническим сред­ствам ведения войны…»

Окна взрывались всплесками света; зазвенели у сосе­дей распахнутые рамы, и уже где-то схватилась, взвилась гармонь, но тут же смолкла. «Ур-ра! Кача-ать!..»

Андрей Кузьмич гладил дрожащей ладонью Верочкино плечо, успокаивал:

Ну вот и всё. И всё… Так оно и должно быть. Наше дело правое…

Сам успокаивал, а у самого прыгал подбородок и слова с хрипением протис­кивались сквозь горловые спазмы:

И дождалась… Ты дождалась Юрку. И сын твой папку дождался…

Будто её Юрий уже стоял сейчас, сию минуту, на пороге, живой и невредимый, улыбающийся!

Он-то знал: войне конец, но её тяжкий маховик ещё долго будет крутиться. Похоронки будут ещё идти – и зав­тра, и послезавтра, и через неделю. Будут умирать в гос­питалях солдаты от ран, будут уточняться списки… да ма­ло ли что!..

Но он знал также, что говорит святую правду (ей выпало счастье дождаться, а скольким нет). И знал, чувствовал, что она верит ему с благодарностью.

Святая правда и святая вера! Им жить вечно.

«…Этот акт составлен на русском, английском и немец­ком языках, – чеканил диктор. – Только русский и англий­ский текст являются аутентичными…».

 

Рано утром Тихая Никифоровна сидела на той же сту­пеньке, в ушанке и валенках с галошами, сгорбившись, за­сунув руки в рукава тулупчика, хотя было не по-весеннему тепло, солнечно. Ждала почту.

С Победой, Никифоровна! – сказал Андрей Кузьмич и остановился, снял кепку. – Вот и на нашей улице празд­ник, а?

Женщина шевельнулась, заморгала, как бы с трудом разлепила губы:

И тебя, Кузьмич, тоже.

Голос у неё был глухова­тый:

Доконали, проклятого…

Он вынес из помещения лестничку, потом – свёрну­тый на древко флаг. Приставил тщательно к высокому ко­зырьку крыльца лестницу, насунул на лоб плотнее кепку, зажал флаг под мышкой.

Придержи-ка меня малость, Никифоровна.

Женщина упёрлась в лестницу руками, строгим взгля­дом смотрела, как он подвигается вверх, с трудом попа­дая растоптанной деревяшкой на бруски перекладин. Уси­лием вкручивает древко в патрон, пробует на прочность.

Налетевшим порывом раскрутило флаг. Алое полот­нище обняло, шершаво скользнуло Андрею Кузьмичу по щеке. Будто опалило. Он задохнулся, закашлялся. В горячеющих глазах его всё расплылось: далёкие городские кварталы; багрово задымленные, ощетиненные трубами корпуса завода; а ближе – ряды путевых складов; зе­лёное нежное молодое облако рощи; улица, уже заполненная, несмотря на ранний час, ликующими людьми – как много людей!

Он медлил спускаться, стоял с мокрым от слёз лицом, не в силах вытереть их, ждал, пока лицо его осушит ве­тер – единственной рукой крепко держался за древко.

 

-----------------------------------------------------------

Из книги «Лицо осушит ветер».

(Кемеровское книжное издательство.

1978 год)