Лихоманка
Лихоманка
История эта – из далёкого теперь военного детства. Она в душе, как выжженное тавро.
И ожог не смертельный, и боль давным-давно отошла, а след оставила…
Урок рисования в четвёртом классе. Рисуем «на свободную тему». Работа серьёзная, что-то вроде контрольной за четверть. Я тружусь на совесть. Свободные темы мне всегда нравились.
На тетрадном листке в косую линеечку изображаю воздушный бой. Сюжет боя суров и лаконичен. Ястребок с красными звёздами на крыльях в крутом пике атакует немецкого бомбардировщика, и тот дымится, падает.
Жаль, цветных карандашей нету, только огрызок простого. Оттого-то и звёзды на краснозвёздном ястребке, и свастика на бомбардировщике – одного цвета, грифельного.
Зато грифельный шлейф дыма я тяну старательно, карандаш ломается. Я прижимаю обломочек пальцем – и клубы дыма от поверженного врага взвиваются под самые небеса.
Очень выразительно, Дина Ивановна должна оценить…
Звонок на перемену Я отношу свой листочек с рисунком воздушного боя в общую стопку и, довольный собой, выбегаю из класса.
Школа наша – на пригорке, рядом с берёзовой рощей, по которой я каждое утро шагаю снежной тропинкой на уроки. Внизу шоссейная дорога, а вдали, у подножия горного увала, ощетинился трубами завод.
День и ночь эта продымлённая железная груда урчит и погромыхивает, и взблёскивает пламенем, видимым даже в самые солнечные дни.
Белый, алебастровый плотный клуб пара то и дело взлетает кругло над жерлами градирен, бросая на город тень, как настоящее облако. Из него, как из облака, тихо оседает тошнотно пахнущая коксом морось.
Вижу сверху, с пригорка, и другую картину.
Прямо подо мной, по заледенелому шоссе медленно, тягуче движется колонна заключённых. Небольшая – человек пятьдесят. Это тоже привычно, почти обыденно. Тут их водят пос-тоянно: дорога – к железнодорожной станции Кузнецкая.
Я торопливо скачу по откосу вниз.
Хотя картина и привычна, я не пропускаю её, не могу пропустить. Это во мне – как болезнь. Это сильнее меня.
Стоя на обочине, вглядываюсь в колонну. Рваньё и безразмерность одежд. Они стирают человека. Нивелируют его. Ближе. Вглядываюсь в лица: а вдруг?!. Лица тоже стёртые, опрокинутые в себя.
Стою в лёгкой душевной лихорадке…
Мой отец был взят «органами» в самый канун Великой Отече¬ственной. Мама, сестрёнка моя старшая и я попали в разряд «членов семьи врага народа». Сокращённо – ЧСВН. Угрюмая аббревиатура эта существовала, кажется, лишь в бумагах. В жизни нас никто так не называл, по крайней мере – в лицо. Мы просто знали, кто мы. И знали те, «кому положено». Вот и всё.
Отец после ареста словно в воду канул.
Вглядываясь лихорадочно каждый раз в рябь арестантских заросших лиц, я хочу высмотреть на песчаном берегу единственную песчинку: а вдруг?!
Н
азавтра, когда я утром останавливаюсь возле школьной раздевалки, кто-то из наших, пробегая, крикнул:
– Тебя училка ищет!
Меня?! Я растерянно оглядываюсь. В классе я из самых тихих, незаметных. Никогда никто меня не искал. Зачем я ей? Или, может, о папе что? – выскакивает догадка, но тут же гаснет, потому что уж очень несуразная.
Идти в учительскую не осмелюсь. Топчусь в коридоре, терзаю на плече противогазную брезентовую сумку с учебниками.
Вот уже и звонок. Все разбегаются по классам. Тишина. Идёт издали по коридору Дина Ивановна.
– Ты что тут? Разве тебе не передали? А ну за мной – шагом марш!
И, круто повернувшись, идёт назад.
Лицо её и голос тревожат меня. Тащусь следом.
В учительской комнате никого. От волнения забываю прикрыть за собой дверь. Дина Ивановна, обернувшись, тут же плотно прихлопывает её. Дело худо. Этот жест пугает меня уже по-настоящему.
В руках у неё стопка листочков. Наши контрольные по рисованию, догадываюсь я.
Отделив от стопки один листочек, она медленно переводит взгляд на меня.
– Это – ты рисовал?
Тетрадный листок перегнулся, верхняя половинка свисает. И всё, что успеваю разглядеть, это жирный шлейф дыма от поверженного воздушного врага.
Почему она спрашивает? Там же моя фамилия. Торопливо киваю: да, я.
Она неожиданно кидает листочек на стол, тут же припечатывает его ладонью, точно насекомое. Произносит, отделяя каждое слово, как на диктанте:
– Тогда – возможно – объяснишь – мне?
Да что я должен объяснить? Почему она со мной так?!
Окончательно сбитый с толку, подавленный, робко подшагиваю к столу.
Всматриваюсь в собственный рисунок. Всматриваюсь, всё всматриваюсь и – тихо цепенею. Хотя ещё не соображу до конца, что же такое с ним, с моим бедным рисунком, стряслось.
А стряслось необъяснимое, ужасное…
На крыльях ястребка, так геройски поливающего врага свинцовым дождём, вместо грифельных моих звёзд – знаки свастики! А на толстом боку бомбардировщика с эффектно так пылающим хвостом – на шлейф от которого я потратил столько драгоценного карандаша! – звезда… Пятиконечная! КРАСНАЯ!
Потрясённый, беспомощно смотрю на Дину Ивановну.
– Не знаю… не я это…
– Тогда кто же?
– Н-не знаю… – голос мой осекается.
– А кто должен знать, по-твоему? Я?
Холодок тоски вползает в мою затрепетавшую душонку ЧСВН.
Я в самом деле не знаю, кто и когда совершил эту подлость.
Слёзы обиды, отчаяния от невозможности доказать, что «это не я», перехватывают мне горло.
– У меня… нету… – сиплю я и окончательно вдруг теряю голос в жалкой попытке оправдаться, сказать, что у меня нету даже красного карандаша. И с ужасом чувствую, что задыхаюсь.
Лицо учительницы размывается пятном, плывёт, и чёрные переплёты окон – качнулись.От внезапного удушья почти теряю сознание.
Дина Ивановна, подхватив меня, страшно перепугалась.
– Мальчик, мальчик… что ты?.. Что с тобой?! О, господи…
Звякает стеклом графин, ловлю отдалённо на губах холодок стакана, но только прикусываю краешек зубами. Вода льётся мне на рубашку, на бумажную курточку.
Три минуты спустя, оглушённый всем случившимся, я сижу на жёстком учительском диванчике, а Дина Ивановна носовым платком трёт мне курточку, заодно смахивает с моих щёк следы слёз.
– Всё-всё… Успокойся, не плачь. Не будем больше, я разберусь.
В углу учительской, за занавеской, умывальник. Она заставляет меня быстренько умыться, приговаривает:
– Бежим в класс скорее. Наши гаврики там уже на головах ходят…
Услышав это, я вмиг набычиваюсь. Куда? В класс? Прямо сейчас в этот противный класс? Ни за что!
Я только на мгновение представил себе, как при нашем появлении воззрятся на нас сорок пар глаз. И среди них – глаза того, который… И начнётся «следствие». И тогда то, что знаем мы с учительницей, – узнают все.
«Не пойду! Не хочу! Пускай меня лучше исключат! Дина Ивановна, миленькая! Не надо!..» – это всё я кричу.
Кричу молча, исступленно, с последним отчаянием в душе.
– Идём! – строго говорит Дина Ивановна и направляется к дверям. От «маминых» интонаций не осталось, кажется, и следа.
Выходим из учительской. Я покорно волокусь по гулкому, ставшему вдруг враждебно-пустынным школьному коридору – за учительницей следом, потому что уже решил: как пойдём мимо раздевалки и уличных дверей – сбегу. А там будь что будет…
Дина Ивановна разгадывает мой примитивный замысел. Во всяком случае, оглянувшись, она замедляет шаги и ласково-надёжно приобнимает меня за плечо. И мы с ней, как два закадычных друга – большой и маленький – шествуем до самых дверей класса.
Сев за парту, я мучительно роюсь в своей противогазной сумке с учебниками. Хотя делать мне в ней абсолютно нечего. Я не могу поднять глаз. Не могу взглянуть на соседа по парте. Ни на кого не могу.
– Ребята! – обращается Дина Ивановна к классу, терпеливо переждав, пока класс остынет от «хождения на головах». – Ребята, я проверила ваши контрольные работы по рисованию. Что я хочу сказать? Большинство из вас неплохо потрудились, с выдумкой, с фантазией…
Голос её становится каким-то странным: то удаляется от меня, будто я глохну, то звучит совсем рядом.
Сидя в ставшем мне ненавистным классе, я чувствую себя самым несчастным человеком на свете. Я не знал, что от перестановки знаков может рушиться мир. Теперь – знаю. Сейчас он рухнет окончательно.
Что-то мне опять нехорошо, знобко. Тошнота.
Дина Ивановна меж тем продолжает:
– Хочу отметить рисунки Катюши Гладышевой, Наташи Загоруйко, Алёши Бобрикова…
Она называет ещё несколько имён, говорит какие-то добрые слова.
Делает нарочитую паузу.
– Особо же хочу отметить рисунок, названный автором «Воздушный бой». Наш боевой самолёт с красными звёздами на крыльях вступает в схватку с фашистским бомбовозом, который летел бомбить наши мирные города. И подбивает его… Ребята! Идёт война, и все мы, конечно же, хотим одного – нашей победы. Автор рисунка хорошо, замечательно передал это всех нас роднящее чув¬ство. Чувство справедливой победы над коварным врагом… Володя, встань, пожалуйста!
Я машинально встаю, вцепился в крышку парты, меня уже лихорадит.
– Вот он-то, Володя, и есть автор замечательного рисунка «Воздушный бой».
Весь класс при этом, как по команде, оборачивается и вперивается в меня, словно первый раз видит. Я съёживаюсь до микроскопических размеров.
Мудрая моя Дина Ивановна… Долгим, пристальным и всевидящим взглядом окидывает она лица всех своих сорока «гавриков».
Заключает:
– Завтра лучшие работы будут вывешены в классе на всеобщее обозрение.
В школу я не пришёл – ни завтра, ни послезавтра. Меня на целых три недели свалило в жестоком жару, который время от времени перемежался трясучим ознобом.
Диагноз бабушки-соседки гласил: лихоманка…
Это, думаю, та самая нервная «лихоманка», симптомы которой я, с малых лет страдавший болезненной впечатлительностью, ощущал, вглядываясь почти каждодневно в опрокинутые лица бредущих мимо меня мужиков в лагерном рванье…
Переборов «лихоманку» и встав на ноги, я на обочины больше не выбегал. В эти три недели я не только выздоровел, но и, кажется, повзрослел.
--------------------------------------------------------------
Из книги «Синь-тайга». Повести и рассказы.
(Союз писателей Кузбасса. 2012 г.)