Журнальный мир

1

– Смотри-ка, Надюша, – новый магазин. – Алексей Алексеевич показал на вывеску с вычурными буквами, украшенную хвойными ветками. – Надо же, «Дары тайги»! Знаешь, меня поражает наглость таких названий: «Дары моря». «Дары леса». «Дары тайги». Человек грабит природу, безнаказанно, не задумываясь о последствиях, и награбленное объявляет «дарами».

– Опять ты о глобальных проблемах, – поморщилась Надежда Сергеевна. – Я тебе сто раз говорила: можешь что-то изменить – берись меняй, не можешь – береги нервы.

– Мудрая ты у меня не по годам, – усмехнулся Алексей Алексеевич и шагнул на первую ступеньку крыльца. – Зайдём посмотрим?

Надежда Сергеевна, помедлив мгновение, последовала за ним.

По совету врача они гуляли каждый день в одно и то же время – с 15 до 16 часов. Иногда дольше, если позволяла погода. Алексей Алексеевич, может быть, и не был бы столь пунктуальным, но Надежда Сергеевна исполнение рекомендации взяла в свои крепкие маленькие руки. Она имела библиотечное образование и большой опыт работы в организациях, где требовались расчисленность и методичность, называла себя человеком конструктивным и крепко стояла на земле, а её муж, писатель и поэт, до седых волос, по её мнению, «парил в небесах», как воздушный шарик, и ей приходилось время от времени, словно за нитку, притягивать его к реальности.

Поэтому сразу после обеда Надежда Сергеевна помогала мужу обуться (ему в свои 80 «с хвостиком» трудно стало наклоняться, Надя же была на 18 лет моложе, оставаясь на удивление лёгкой и подвижной); они надевали подходящую по погоде одежду и отправлялись по проспекту в самый его конец, упиравшийся в неухоженную сосновую рощу. С полчаса, иногда и больше, бродили по бездорожью между стройных стволов, путаясь ногами в редкой жухлой траве и дыша смолистым запахом, и тем же путём возвращались домой на свой пятнадцатый этаж.

Они любили микрорайон, в котором поселились несколько лет назад, любили за его современность, ухоженность и обилие магазинчиков, захвативших первые этажи новостроек; любили дом, двадцатиэтажный, новый, красивый своей минималистской архитектурой, за удобство и чистоту подъездов, за пандусы для колясок и бесшумные лифты, за вежливость консьержек. Прежний спальный район Москвы, в котором они после переезда из Сибири прожили почти пятнадцать лет, тоже казался по-своему неплохим, но в панельной пятиэтажке квартира была на самом верху, а лифт отсутствовал, поэтому Надежда Сергеевна, увидев, с каким трудом Алексей Алексеевич поднимается на пятый этаж, как всегда энергично взялась за поиск нового жилья. И, конечно, нашла – просторную «двушку» по приемлемой цене в городе-спутнике Москвы. До метро – десять минут пешком или пять на «маршрутке». Идеальный вариант для двух пенсионеров, не обременённых детьми и достаточно обеспеченных. Алексей Алексеевич довольно долго работал собственным корреспондентом одной из центральных газет в Томской области, был приглашён в Москву, активно публиковался как поэт и прозаик и наконец возглавил довольно толстый литературный журнал. С этого поста и вышел на пенсию.

Гуляли они, обычно беседуя: любили друг с другом поговорить. Первым делом – о дочери, уехавшей с мужем-программистом за границу, о внучках-близняшках, которые в свои шесть лет по-английски говорили лучше, чем по-русски. А кроме того – о литературе, театре, кино, да и вообще о чём угодно. Интересы Алексея Алексеевича простирались от бозона Хиггса до искусственного интеллекта, свободно отвлекаясь на проблемы кино или медицины, политики или экономики – давал о себе знать многолетний опыт журналистской и писательской работы. Говорил он обычно горячо, жестикулируя и повышая тональность из желания добавить своим словам большую убедительность. Надежда Сергеевна слушала внимательно, что-то добавляла, иногда возражала, иногда осаживала не в меру расходившегося мужа. Он, как правило, соглашался с ней, потому что за годы совместной жизни привык доверять её безошибочному литературному чутью и раз за разом убеждался в её житейской мудрости. Суждения её всегда были конкретны и убедительны. А вот говорить о российской жизни и политике Надежда Сергеевна категорически отказывалась. «Решить эти вопросы мы не можем и нечего себе настроение портить, – заявляла она. – Лучше дыши свежим воздухом и радуйся, что живём».

Вот и на этот раз они обсудили последний роман Юрия Полякова, потом телесериал «Домашний арест», поговорили о выставке молодых художников и новом литературном конкурсе, жюри которого, как это часто случалось, возглавил Алексей Алексеевич. Не сошлись мнениями на новом стихотворении Алексея Алексеевича. Надежда Сергеевна скептически назвала его неудачным, муж обиделся и молчал почти всю обратную дорогу, пока не увидел «Дары тайги». «Ну и хорошо, он, похоже, обрадовался возможности сменить тему», – подумала Надежда Сергеевна, поднимаясь за мужем к стеклянной двери.

– Здравствуйте! Проходите, мы вас заждались. – Моложавая полная женщина в белоснежном халате и шапочке на рыжих волосах приветливо улыбнулась из-за прилавка.

– Здравствуйте. Неужто мы первопроходцы? – улыбнулся в ответ Алексей Алексеевич, оглядывая интерьер, оформленный с претензией на таёжный колорит, но больше похожий на новогодний: над входом, по стенам и в окне – всюду ветки с шишками и цветными шарами. – В такой тайге недолго заблудиться. Правда, Надюша?

Он резвился, обращаясь к жене, но Надежда Сергеевна просто кивнула и задержалась у стеклянного шкафчика при входе, заполненного берестяными туесами с ягодами – голубикой, клюквой, брусникой.

Магазинчик был небольшой. Две витрины углом, столик для купленного товара, касса с терминалом. В витринах красовалась дичь, медвежье и лосиное мясо, в эмалированных лотках – солёные и маринованные грибы: маслята, подберёзовики, подосиновики, в банках – тёмно-янтарный мёд. Середину витрины занимала чаша с кедровыми орехами, обложенными шишками.

– Шишки, небось, пластмассовые? – поинтересовался, а скорее, утвердительно заявил Алексей Алексеевич.

– Обижаете, гражданин, – поджала губы продавщица. – Шишки самые что ни на есть настоящие! Из Томской области.

– Из Томской?! – ахнул Алексей Алексеевич. – Надя, слышишь? То-то чую: родиной запахло! А они продаются?

– Родина не продаётся, – подходя, ответила за продавщицу Надежда Сергеевна. – Ты лучше сюда посмотри, – указала она в самый угол витрины.

– Неужто лисички?! Да какие свежие!

За выпуклым стеклом в плетёной корзине вползли друг на друга да так и замерли горкой солнечные грибочки, похожие на раскрывшиеся бутоны каких-то экзотических цветов.

– Конечно, лисички, – сказала Надежда Сергеевна таким тоном, словно иного и не должно было быть. – Конечно, свежие.

– Берём! Берём! – заторопился Алексей Алексеевич, не обратив внимания на иронию жены. – У тебя карточка с собой?

– Она у меня всегда с собой. Сколько возьмём? На одну жарку?

– На жарево, жарево – тоже мне сибирячка! И не на одно. Много у вас лисичек? – обратился Алексей Алексеевич к продавщице, с интересом наблюдавшей за забавными пенсионерами.

– Да все тут. Килограмма полтора точно будет.

– Многовато, – с сомнением сказала Надежда Сергеевна. – И ценника не вижу.

– Не успела выставить, их только-только привезли, – заоправдывалась продавщица.

– Причём тут цена, Надюша?! Мы лисичек уже лет десять не видели! – Алексей Алексеевич от избытка чувств всплеснул руками и категорично заявил: – Берём все!

Дома Алексей Алексеевич уселся чистить картошку, а Надежда Сергеевна занялась подготовкой грибов. Собственно, подготовка свелась лишь к нарезке, потому что «дары тайги» оказались на редкость чистыми – несколько листиков и травинок можно было не считать. Мыть же грибы, как это делают многие хозяйки, категорически возбранялось: они быстро насыщались водой и при жарке расползались, да и неповторимый аромат леса утрачивался безвозвратно. Это правило Надежда Сергеевна усвоила с раннего детства, так как родилась в глухой таёжной деревушке и, как говорится, знала, что с чем едят. Поэтому жарево у неё получилось отменное.

В несколько минут стол в просторной кухне-столовой заполнился вкусностями. Помимо разложенного по тарелкам жарева, посыпанного зеленью, тут были малосольные огурчики домашней заготовки, копчёное сало, привезённое родственниками с Украины и выставляемое по особым случаям, розовые дагестанские помидоры под укропом и кинзой. В свете двух свечей в подсвечниках из оникса – вообще красота!

– М-м-м! – восхитился Алексей Алексеевич и поспешил достать графинчик с разведённым спиртом. Перепробовав множество сортов водки из магазина, он давно пришёл к выводу, что среди высокоградусных напитков лучше разведённого по-менделеевски медицинского спирта ничего нет.

– А у меня родился экспромт, – объявил он, заполняя свою тарелку. И продекламировал:

Наш стол ресторана иного богаче,

Куда иногда мы идём по привычке,

Вкуснее и краше – а как же иначе,

Коль главное яство сегодня – лисички?

Как тебе?

– Так себе, – пожала плечами Надежда Сергеевна, – но для домашнего застолья сойдёт.

– Ну и ладно, – ничуть не обидевшись, улыбнулся муж и провозгласил: – За наши лисички!

Выпил и с аппетитом принялся за еду.

– Ты знаешь, Надюша, о чём я сейчас думаю? – спустя некоторое время, спросил Алексей Алексеевич, разглядывая на свет хрустальный стаканчик с водкой.

– Знаю, – кивнула Надежда Сергеевна.

Она тоже задумчиво крутила фужер с белым сухим вином. Три кусочка льда покачивались в золотистой жидкости, позвякивая при столкновении со стеклом.

2

Женился Алексей, будучи на четвёртом курсе филфака Томского университета. У него была школьная подруга, на два класса младше, дочь крупного чиновника, но та поддалась на уговоры родителей и поступила в один из московских вузов. Всё бы ничего, настоящей любви расстояние не помеха, но их детская любовь не стала настоящей. Через год они расстались. С расстройства Алексей приударил за студенткой с исторического факультета и после не столь уж долгой – десять месяцев! – дружбы (а в те годы дальше поцелуев «дружба» не заходила) получил от неё заявление:

– Знаешь, это уже скучно. Давай или жениться, или расходиться.

Ему было всё равно, чувства особого не было, но подругу с экзотическим именем Инга обижать не хотелось.

– Ладно, давай поженимся, – вяло ответил он и тут же спохватился: зачем?! Зачем взваливать на себя такую ответственность?! Однако было уже поздно, не зря говорят: слово не воробей…

Развелись они, прожив в браке шестнадцать лет. Причина банальна: материальный достаток, а точнее сказать – недостаток. Алексей работал в областной газете и писал стихи; издав три книжки и вступив в Союз писателей, он так и оставался рядовым журналистом. Ему предлагали возглавить редакцию «молодёжки», но он всю жизнь сторонился руководящих должностей и отказался. Поэтому не нажил ни денег, ни квартиры – все эти годы они прожили с её родителями. О личной автомашине не стоит и говорить. Инга заведовала отделом в областном краеведческом музее, что тоже не приносило больших денег в доход семьи. В конце концов Инге это надоело, а тут вдруг приехал в командировку из Ленинграда друг её студенческих лет, доктор физико-математических наук, профессор, лауреат и прочая, и прочая, и предложил ей заманчивое место в Российском этнографическом музее. Заверил, что гарантия абсолютная, поскольку он тесно приятельствует с директором этого солидного учреждения, что прописка если не в самом Ленинграде, то в окрестностях обеспечена, в крайнем случае можно пожить у него в загородном доме, пока не найдётся подходящее жильё, жены всё равно нет и не предвидится – в общем, золотые горы, молочные реки и кисельные берега. Алексей, по его словам, тоже не останется без работы: несколько газет и журналов ждут не дождутся свежего пополнения из провинции…

Инга повернулась к мужу с молчаливым вопросом.

– Нет, – коротко ответил Алексей.

– Почему?!

– Чего ради? Работа, если получится, будет такая же, как здесь, соответственно и зарплата, а расходов намного больше. И чужими мы там будем. Народ не зря говорит: «Где родился, там и пригодился».

– У Инги будет новая интересная работа… – вмешался гость.

– Я уже закисла в своём отделе! – крикнула Инга. – Я хочу расти!

Алексей поморщился:

– Расти можно по-разному. И вширь, и вглубь, и в высоту. Главное – чтобы выбор был. Лично я выбрал, а ты поступай, как хочешь.

Инга подала на развод, Алексей не возражал. Детей и имущественных претензий не было, развели их легко и быстро. Инга с профессором уехали в Ленинград, Алексей остался один и, естественно, без жилья. Писательская организация помогла ему купить кооперативную «однушку» на девятом этаже в доме, где лифт ходил только до восьмого. Друзья подарили кое-что из кухонной посуды, стол, два стула и кресло-раскладушку. Со временем приобрёл кровать с панцирной сеткой и книжный шкаф. Так и зажил.

Вначале радовался спокойному одиночеству: никто тебя не контролирует, где и с кем засиделся по вечерам, не нагружает стиркой и уборкой квартиры в самый неподходящий момент, когда рождаются поэтические строчки, не укоряет отсутствием денег на поездку к морю или дублёнку для жены – в общем, кайф и абсолютное счастье. Однако через месяц стали появляться признаки тоски. Не по жене, о которой он даже не вспоминал, – просто от одиночества. Алексей никогда бы не подумал, что он по натуре глубоко семейный человек, что ему жизненно необходимы тихая любовь (не восторженная влюблённость, не страсть, а именно – любовь) и возможность о ком-то заботиться. Несколько раз он попытался наладить контакт с женщинами, но обычно больше одной встречи ничего не получалось. Почему? Алексей на этот сакраментальный вопрос ответил двумя стихотворными строчками:

Без любви не могу, не умею

И, по правде сказать, не хочу.

Женщины, конечно, это чувствовали и продолжать какие-либо отношения отказывались. А он метался в полном отчаянии, начал впадать в депрессию. Ему казалось: ещё немного, и он пойдёт ко дну – неотвратимо и безвозвратно. В какой-то из этих дней написалось, словно выплеснулось:

Как одинокий волк,

По полночи мечусь.

Глаза мне снег сечёт, по морде хлещет ветер.

Моих не видит слёз,

моих не знает чувств

Никто,

никто-никто на всём холодном свете.

Правда, с одной вроде бы что-то начало складываться, были романтические ужины при свечах, но Алексею скоро стало скучно: он понял, что, кроме секса, их ничто не связывает, ему же этого было недостаточно. Не вдохновляло. «Вдох нового – есть вдохновенье» – это был девиз его жизни.

Однажды, сидя на собрании в писательской организации, он случайно выглянул в окно. Было лето, жаркий июль, и люди старались укрыться в тени, а Алексей увидел, как по другой стороне улицы идёт девушка. Идёт, не скрываясь, сквозь палящие лучи свирепого сибирского солнца и даже не идёт, а стремительно скользит летящей походкой, и лёгкое цветастое платье клубится вокруг стройных ног. Алексей ещё не разглядел лица, не обратил внимания на волосы, а сердце уже покатилось куда-то вниз, и он понял, что влюбился. Бесповоротно и навсегда. В эту летящую походку…

Когда же спохватился и попытался вглядеться в лицо, девушка была уже далеко и почти неразличима в плотном мареве жаркого воздуха.

Исчезла!

Просидев несколько секунд в оцепенении, Алексей вскочил и бросился на улицу. Но это легко сказать – «на улицу». Писательская организация находилась в Доме творческих союзов, на втором этаже большого дореволюционного здания; чтобы из него выйти, надо было преодолеть метров тридцать коридора, сбежать вниз по широкой лестнице и оттянуть на себя двойные двери, не желавшие поддаваться слабым интеллигентским рукам. Тем не менее, на всё про всё он потратил меньше минуты, однако, выскочив на улицу, понял: не догнать! В той стороне, куда ушла девушка, за мостом через запашистую речку Ушайку, начиналась обширная автобусная остановка. Был конец рабочего дня, в это время там народу невпроворот, все одеты по-летнему в разноцветное, и различить среди них платье незнакомки, цвет которого остался где-то за границей внимания Алексея, было абсолютно нереально.

Он всё-таки решил пройти остановку до конца и пошёл – крутя головой, всматриваясь в лица, – разумеется, без толку. Но сердце вдруг ёкнуло, Алексей замер, прислушиваясь к чему-то похожему на сигнал внутри себя, повинуясь ему, повернул голову. Он увидел сквозь мельтешащую толпу знакомую фигурку и бросился к ней, расталкивая людей, – туда, где разноцветным облачком колыхалось платье незнакомки. Алексей побежал, ему показалось, что облачко удаляется, и ему никогда его не догнать. Но в какой-то момент он вдруг очутился рядом с девушкой и даже тронул её за руку.

– Здравствуйте!

Она оглянулась.

– Здравствуйте… – Прищурилась, всматриваясь и словно не веря. – Ой, а я вас знаю! Вы – поэт Алексей Катунский?!

– Да… – пробормотал он. – Но это – неважно.

– А что – важно?

– Важно? – удивился он её непонятливости. – Ну-у… то, что я вас всё-таки догнал.

Теперь удивилась она:

– Вы меня догоняли?! Зачем?! Вам что-то нужно?

– Понимаете… – затоптался Алексей. – Я увидел вас из окна… и мне показалось… нет, не показалось – так и было… – Он смутился под её пристальным взглядом и замолчал.

– Что – было?! Вы всегда такой… такой неуверенный?

– Нет… не всегда… – Он чувствовал, что всё рушится, и от этого терялся ещё больше.

Девушка начала сердиться:

– Так что там было? И давайте побыстрей, а то мой автобус вот-вот подойдёт.

Алексей наконец справился со смущением, хотя слова всё ещё подбирал с трудом:

– Походка ваша показалась мне… летящей.

– Неужели?! Ну, это – ваши поэтические фантазии, – усмехнулась она. – А вот и мой автобус.

– Простите, но я не могу вас потерять, – растерянно сказал Алексей. Прозвучало почти жалобно. Он посмотрел ей в глаза так просительно, что она, немного поколебавшись, смягчилась:

– Я работаю в Обществе любителей книги. Захотите найти – найдёте.

И ничуть не удивилась, увидев через пару дней в дверях своего маленького кабинета высокую фигуру известного поэта.

– Здравствуйте, Алексей Алексеевич. Проходите, садитесь, – указала на потёртый кожаный диван.

– Здравствуйте… простите, не знаю, как вас зовут… – Он продолжал стоять, оглядывая скромную обстановку комнаты, большую часть которой занимали связки книг.

– Надя.

– А отчество?

– Просто Надя. Ну, что ж вы стоите, как столб соляной?!

– Просто – Надя… Значит, Надежда! – Он сел и прямо взглянул ей в глаза – они были его любимого болотного цвета и сейчас светились любопытством. – Это замечательно! Надежда!

– Вы хотите где-то выступить? – прервала Надя поэта.

– Да, да, – заторопился Алексей. – Очень хочу! Но не знаю, где.

– Вот ближайшее на выбор: Самуськи, Моряковка, Турунтаево.

Самуськи, Моряковка – это недалеко, а вот Турунтаево… Он вспомнил, что был там осенью перед занятиями на первом курсе – помогали колхозникам с уборкой, – что до села этого почти 90 километров и туда наверняка нет рейсового автобуса, но…

– А кто сопровождает выступающих? – как можно небрежней спросил он. – Или ехать надо самому, на попутке?

– Нет, что вы! У нас автобус есть, а сопровождаю я сама…

– Тогда – в Турунтаево! Это же просто замечательно! – повторил он с такой искренней радостью, что Надя не выдержала и засмеялась.

Смеялась она тоже замечательно – открыто, без смущения, звонко и зара­зительно.

Поездка состоялась через три дня, в пятницу. Выехали рано, потому что дорога до Турунтаева отнюдь не шоссе – даже не гравийная, а колдобина на колдобине, не разгонишься. Алексей вспомнил, что такой же она была и двадцать лет назад – ничего не изменилось! Старенький курганский автобус плыл, словно катер по волнам, только мотало его не вверх-вниз, а во все четыре стороны. Шофёр сказал, что меньше, чем за четыре часа они вряд ли доедут.

– Там ещё до летнего лагеря километра три, – сказала Надя. – Выступать будете перед доярками, их на вечернюю дойку привезут. Коровы в летнем лагере.

– Вы уже там бывали?

– Доводилось. А вы хорошо, что оделись по-походному. Костюм бы пропылился насквозь.

– А вот зонтик я забыл, – с ноткой огорчения сказал Алексей. – Надеюсь, дождя не будет? Прогноз обещал.

– Это он для Томска обещал, – подал густой голос шофёр, мрачноватый мужик с висячими усами. – А в Турунтаеве будет, нет ли, неведомо.

Этим летом дожди обрушивались внезапно, перевыполняя всяческие нормы осадков, и быстро проходили, уступая место утомительной жаре.

– Я взяла, – Надя вынула из дорожной холщовой сумки большой зонт в чехле. – На двоих хватит.

– Тогда за дождь я спокоен, – засмеялся Алексей, – остаётся главное: на колдобинах язык не прикусить, а то как выступать?

Теперь засмеялась Надя, а шофёр хмыкнул и покрутил головой.

До Турунтаева действительно добрались за четыре часа. По дороге разговаривали – не сказать мало, но как-то натянуто: вопросы-ответы, вопросы-ответы… О новых публикациях молодых томских авторов, о книгах бывших томичей, ставших известными столичными писателями и поэтами. Алексея удивили тонкие замечания и меткие заключения молодой спутницы.

– Как вы замечательно подметили философскую глубину стихов Василия Казанцева! – искренне похвалил он. – Вам должны нравиться Соколов и Шефнер.

Щёки Нади порозовели:

– Мне многие нравятся. Я люблю хорошие стихи.

В правлении колхоза они узнали дорогу в летний лагерь. Малоезженая, еле заметная в траве, она бежала через молодой березняк, выросший на давнем горельнике.

– Гляньте-ка, грибы, – неожиданно пробасил шофёр и указал куда-то в сторону. У него даже голос изменился, стал задушевным. – Лисички!

И как он разглядел сквозь густой древесный молодняк ярко-жёлтое пятно – непонятно, однако, никого не спрашивая, свернул туда и остановил автобус у самого края грибной поляны. Извлёк откуда-то из-под сиденья жестяное помятое ведёрко, раскрыл перочинный ножик и выпрыгнул на природу.

– Василий Никитич, куда вы?! – опомнившись, крикнула вслед Надежда. – Опоздаем!

– Успеем, а если чо, так ничо, подождут, – отозвался шофёр, стоя на коленях и ловко орудуя ножом, – ведёрко наполнялось прямо на глазах. – Зато жарево будет какое! Присоединяйтесь, всем хватит.

Надя беспомощно оглянулась на подопечного поэта.

– А ведь он прав, – сказал Алексей. – Жарево из лисичек отменное! Вернёмся, я пожарю. У вас пакета нет?

Пакета не было, но выход нашёлся. Надя переложила из холщовой сумки свои нехитрые дорожные вещицы – кроме зонта и книги была ещё косметичка, – в объёмистый портфель Алексея, в котором приютился пяток тонких книжек хозяина, а сумка раскрыла объятия для грибной роскоши. Василий Никитич помог и с ножом – в бардачке у него обнаружился резак с обмотанной изолентой ручкой.

Успели всё – и грибов набрать, и пообедать вкусно и сытно вместе с доярками, и выступить с удивившим Алексея успехом. Слушательницы оказались необычайно чуткими и благодарными – грустили до слёз на любовной лирике, понимающе кивали и вздыхали на гражданской, смеялись навзрыд на шутливых четверостишиях, коих у Алексея накопилось великое множество.

Сам он был на подъёме, точно, с нужными акцентами, подавал слушателям свои стихи, но главное – он всё время видел глаза Нади, сначала немного отстранённые, почти равнодушные, потом постепенно, от стихотворения к стихотворению, наполняющиеся интересом и радостью узнавания. Его вдохновляли именно они. Инга никогда вот так не воспринимала его стихи. «Ей всё нравится, – с глубоко запрятанным восторгом думал он, стараясь не сбиться, не пропустить важные строки и слова, чтобы не разрушить её настрой. – Она – моя, моя женщина! Это – судьба!»

На обратном пути они разговаривали уже раскованно, оживлённо, рассказывали о себе, о своих близких. Так бывает, когда люди долго едут вместе в поезде, за одним столом едят, чем-то общим развлекаются. В этом смысле автобус оказался ничуть не хуже. Алексей поведал о том, как совершенно случайно сочинил первое стихотворение, всего шесть строчек, и ему понравилось рифмовать, как писал для школьной стенгазеты ультрапатриотические стихи, как в восемнадцать лет получил за первую публикацию в «молодёжке» гонорар, два рубля пятьдесят шесть копеек, на который пообедал с другом в ресторане; Надя – о своём отце-фронтовике, у которого осколок снаряда застрял в лёгком, по совету врачей для оздоровления он занялся пчеловодством, а она с малых лет помогала ему; о сёстрах, уехавших к женихам аж на Камчатку, и о маме, не прожившей после смерти отца и двух лет. Казалось, этому обмену информацией не будет конца, но неожиданно он иссяк – всё было рассказано. И тогда Надя сказала:

– Мне понравилось, как вы читали стихи дояркам. Почитайте мне.

– Свои?

– Какие знаете. И свои – тоже.

Он начал с Пушкина, которого обожал и чуть ли не всего «Онегина» знал наизусть. Потом – Лермонтова, Есенина, раннего Маяковского, Иосифа Уткина, Роберта Рождественского… Прочитал и своё – то, что не читал дояркам. Особенно проникновенно прозвучал «Одинокий волк». Закончив его, он заглянул в лицо Нади и увидел влажный блеск в её глазах.

– Что с вами?!

– Нет, ничего, – торопливо ответила она, двумя руками вытерла лицо и шмыгнула носом. – Простудилась.

Где-то на половине дороги, уже в сумерках, неожиданно хлынул дождь. Ещё более нежданно с потолка автобуса потекли струи. Надя живенько раскрыла зонт – как раз хватило на двоих. Ну, почти хватило, поскольку Алексей, чтобы не смущать девушку, придерживался деликатного расстояния между ними и ему на плечи то и дело стекали струйки с зонта.

– Едрит твою налево! – с чувством сказал Василий Никитич. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

«Однако начитанный, – подумал Алексей. – А впрочем, что удивляться: возит же не кого попало, а общество любителей книги…»

Он не успел додумать эту оригинальную мысль – на крыше автобуса что-то нарушилось, и на парочку под зонтом обрушилась целая река. Они невольно тесно прижались друг к другу, Надино лицо очутилось совсем близко от губ Алексея, и он просто не мог не поцеловать прохладную щёку. Поцеловал и тут же отпрянул – испугался, что она рассердится и разорвёт внезапно возникшую связь. Но она не рассердилась, по крайней мере не отодвинулась, – она вообще замерла, словно окаменела, и с минуту сидела, глядя в одну точку. Эта минута показалась Алексею целой вечностью.

Где-то вдалеке сверкнула молния.

– Кого куда? – вопрос шофёра прозвучал, как отголосок грома. Ответа не последовало. – Эй, молодёжь, кого куда везти?

– Поедем ко мне? – предложил Алексей всё так же неподвижной Наде. – Грибов с картошкой пожарим. Что вам в общежитии делать?

– Поедем, – наконец-то произнесла Надя и повернулась к нему лицом. В полумраке салона её глаза странно блеснули. – Я умею жарить грибы.

– Вот и замечательно! – воскликнул Алексей. Похоже, «замечательно» стало его любимым словом. – Василий Никитич, Яковлева, 12. Это возле церкви староверов.

– Знаю, – отозвался шофёр.

Автобус въехал в город. Начался асфальт, а ливень, само собой, закончился. С потолка салона ещё немного покапало, потом Надя сложила зонт, как раз, когда они свернули на улицу Яковлева, а через несколько секунд машина остановилась у подъезда панельной девятиэтажки.

– Прибыли, – объявил Василий Никитич, специальным рычагом открывая дверь. – Не забывайте личные вещи. Завтра как, Надежда Сергеевна, едем куда-нибудь?

– Два дня вы свободны, дядя Вася. Отдыхайте. У меня тоже выходной.

– Вот и ладно. Хорошего вам жарева!

Автобус ушёл.

– Ну-с, – бодро сказал Алексей. – Вперёд, к новым вершинам!

Надя не ответила и первой вошла в распахнутую дверь подъезда.

Скрипучий лифт поднял их до восьмого этажа. Последние два марша лестницы преодолели пешком.

– Добро пожаловать в поэтическую обитель, – несколько высокопарно произнёс Алексей, открывая простенькую дощатую дверь и включая свет.

Надя, не задерживаясь в тесной прихожей, прямиком пожаловала на кухню, однако успела мельком окинуть комнату, в которой всего-то и было, что старый телевизор «Таурас» на четырёх ножках, письменный однотумбовый стол с пишущей машинкой, три жёстких стула, кресло и полутораспальная кровать с железными спинками, застеленная гобеленовым покрывалом.

Алексей поставил портфель к столу, а сумку с грибами понёс в ванную.

– Вы куда? – остановил его удивлённый Надин голос.

– Грибы мыть.

– Кто же грибы моет перед жаркой? А говорили, что умеете. Они же напитаются водой и будут расползаться на сковородке.

– Что же делать? – Алексей немного растерялся.

– Давайте сюда, на стол. Их надо разобрать и аккуратно очистить от мусора. А вы занимайтесь картошкой.

Под руководством Нади жарево получилось вкусное и ароматное. Алексей достал из шкафчика початую бутылку югославского виньяка, в холодильнике нашлось несколько малосольных огурчиков, а главное – говорили, говорили… О чём? Да о чём угодно, и обоим было интересно, и как-то незаметно перешли на «ты», и Надя уже называла его Алёшей…

В общем, ужин, хоть и без свечей, удался на все сто!

– Ой! – спохватилась Надя, мельком глянув на часы. – Уже полпервого! Телефон у тебя есть?

– Есть. Хочешь заказать такси? Зачем? Кто тебя ждёт в общежитии? Оставайся. Кровать в твоём распоряжении, а я себе раздвину кресло. Оставайся, Надюш!

Надя раздумывала недолго. Кивнула, улыбнулась:

– Надеюсь, Алёша, на твоё благородство. Кстати, нельзя ли душ принять?

– Конечно, конечно, – заспешил Алексей.

Он выдал Наде большое махровое полотенце, а сам занялся спальными местами: кровать застелил чистой простынёй, ещё одну определил в качестве пододеяльника, разложил кресло и приготовил постель для себя. Через несколько минут всё было готово.

– «Постель была расстелена, а ты была растеряна…» – пробормотал он строку из Евтушенко, глядя на результаты своего труда. И тут же осадил: —Но, но, раскатал губу Алёша! Веди себя, как врач: не навреди!

Надя вышла из ванной комнаты раскрасневшаяся, завёрнутая в полотенце. Золотистые волосы потемнели от влаги, глаза сияли.

– Ох, как же хорошо быть чистой и тёплой!

– Ваша… то есть твоя постель готова, – Алексей показал на кровать. – Ты ложись, а я – в душ. Свет можешь выключить. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – медленно произнесла Надя.

Опустив голову, она прошла к кровати, а Алексей поспешно метнулся к двери ванной. Уже входя туда, он услышал щелчок выключателя, и комната за его спиной погрузилась во тьму.

Когда он вышел из душа в одних трусах, в квартире было тихо. Слабый свет от уличного фонаря, смешиваясь с темнотой, рассеивал контуры предметов и создавал атмосферу чего-то фантастического, словно это была не панельная «однушка», а спальня сказочного дворца. Алексей внутренне усмехнулся: поэт, он и в одних трусах поэт. А вот и спящая красавица – устала, бедная, отрубилась и сейчас лежит под простынёй, мягко обрисовывающей стройную фигурку. Дышит спокойно, но пристальный взгляд мужчины, видимо, чем-то её потревожил – она пошевелилась, высвобождая левую руку из-под простыни, и это естественное движение обнажило одну грудь – небольшую, идеального рисунка. «А вдруг она безо всего?!» – пронеслось в мгновенно захмелевшей голове Алексея. Ему захотелось прикоснуться к этой груди, хотя бы для того, чтобы поправить простыню, захотелось так, что перехватило дыхание. Уже и рука потянулась, но огромным усилием воли он остановил себя: ты с ума сошёл! ты же всё испортишь! – и заставил отойти к своей постели. Сел на краю, задумался и… провалился в сон.

Когда Алексей очнулся, он обнаружил, что в комнате по-прежнему сумеречно и что лежит он в кровати с Надей. Как и когда тут очутился, он не помнил, да и не попытался вспомнить, потому что увидел, что глаза девушки широко открыты и смотрят прямо на него. Но главное – она молчит! Смотрит и молчит!

А ещё он осознал, что тела их обнажены и тесно прижаты друг к другу. Панцирная сетка сыграла злую шутку? Нет-нет, дело не в ней, а в какой-то неведомой силе, наверное, в той, которая освободила его от последней одежды и отправила к самой замечательной, самой прекрасной девушке – как он был уверен, к его Судьбе.

Алексей понимал, что надо что-то говорить и делать, но всё в нём закаменело и язык не слушался. Он тоже смотрел и молчал.

– Ты хочешь ко мне? – прошептала Надя.

Прошла целая вечность, прежде чем до него дошёл смысл вопроса, и ещё одна вечность ушла на то, чтобы подобрать ответ.

– Да…

Это было всё, что нашлось в его поэтическом словаре. Остальное досказали поцелуй и то, что за ним последовало. А последовало сплошное сумасшествие!

Утром они проснулись вместе, так же тесно обнимая друг друга, как будто не разъединялись, и снова долго смотрели в глаза друг другу. В её взгляде было ожидание, но Алексей не понимал, чего она хочет, в голове вспыхивали блёстками ночные видения, и от этого он ещё больше терялся.

– Здравствуй! – наконец сказала Надя и поцеловала его в небритую щёку. – Одинокий волк!

– Здравствуй, – пробормотал он и зарылся лицом в её золотистые волосы. Чувствовал себя не в своей тарелке, но уже не одиноким. А в голове шевелились две поэтические строчки: – Чего ищу? На что ропщу? Кого виню за боль былую?

– Что? – тревожно спросила Надя, и он понял, что произнёс их вслух.

– Это – стихи. Для тебя. Сами явились.

– Прочти, пожалуйста.

– Чего ищу? На что ропщу?

Кого виню за боль былую?

Я всю тебя перекрещу

Крестами нежных поцелуев, –

вполголоса произнёс Алексей и замолчал, потому что дальше слов не было. Он поцеловал её круглое, с нежной кожей, плечо. Она отодвинулась и потребовала:

– Ещё!

Он подумал несколько секунд, и слова снова явились:

Святей купели этой нет!

Что б люди там ни говорили,

Ты выйдешь вновь на белый свет,

Безгрешнее самой Марии.

Опять возникла заминка. Потом Надя задумчиво сказала:

– Я – безгрешнее Марии… А ты? Где ты в этих стихах?

– А я перед тобой паду,

Твоей судьбе себя вверяя,

И буду рад в любом аду

Гореть, вовеки не сгорая, –

на одном мгновении закончил он и снова зарылся в её волосы.

Помолчали.

– А о чём были твои первые стихи? – спросила вдруг она. – Ты не забыл?

– Нет, конечно. Ты не поверишь – о лисичках.

Ему вспомнилась грибная поляна, полная золотистого света, и на душе стало легко и радостно.

3

Алёшку мать повезла к своей сестре Тамаре в июне сорок пятого. Из голодного Томска в довольно сытое русско-башкирское село Белянку. Семилетнему сыну уже полагался билет, но у матери на него не было денег, поэтому всю дорогу до станции Нязепетровск мальчишка проторчал вместе с другими ребятишками – наверное, тоже безбилетниками – возле туалета у открытого окна. Контролёры, конечно, отлично понимали, почему ребятня толчётся в тесном и вонючем закутке, но делали вид, что всё в порядке. Однако в мире должно быть равновесие, и за это нарушение закона Алёшка подхватил крупозное воспаление лёгких.

Из поезда мать вынесла его на руках, что было не так уж и тяжело. Но от станции до Белянки двадцать пять километров, на такое расстояние сил матери вряд ли бы хватило. К счастью, работала телефонная связь и удалось дозвониться до спиртзавода, на котором работала Тамара. Часа через три та приехала на попутке вместе с подругой Зинаидой, обратно же никакого транспорта не оказалось, и втроём по очереди они несли мальчонку по пыльной дороге все эти километры.

Фельдшер, в дополнение к нехитрым лекарствам, предложил верное народное средство – отпаивать больного горячим козьим молоком с мёдом и маслом. Тамара имела всё необходимое: белую козу Катьку с большим выменем, топлёное масло в литровой стеклянной банке и эмалированное ведро с мёдом, для спасения от муравьёв обвязанное марлей и подвешенное на крюк в матице, что проходила через весь потолок в однокомнатной избушке.

Народная медицина сработала прекрасно: уже через пару недель Алёшка носился по селу и окрестностям с такой же босоногой ребятнёй, купался в быстротечной реке Уфимке, выкапывал в лесу сладковатые на вкус крахмалистые луковицы саранки и собирал на солнечных полянках душистую землянику. Возвращался в сумерках, исцарапанный колючками, выпивал кружку густого козьего молока и падал на свой лежачок, сколоченный из реек по просьбе Тамары заводским плотником. Кровати у него не было, да её и некуда было ставить: большую часть пространства в избушке занимала русская печь. Полутораспальная кровать, железная с серебряными шариками на спинке, застеленная покрывалом с кружевными подзорами, с пирамидой из трёх подушек мал-мала-меньше, небольшой комодик, накрытый кружевной дорожкой, с круглым зеркалом в металлической оправе и семью белыми слониками перед ним, круглый стол на массивной ноге, три табуретки – вот и всё «хозяйство» одинокой Тамары. Муж её, капитан-артиллерист, погиб в Сталинграде, детей не было – одно утешение было вечерами после работы зажигать керосиновую лампу и перебирать старые фотографии. Хотя – почему старые? Тамаре ещё не было двадцати пяти, а фотографии – совсем недавние, предвоенные, но Алёшке, которого молодая тётка сажала рядом с собой, они казались такими далёкими, да и сама Тамара – почти старой. Может быть, потому, что мать, уезжая обратно в Томск, наказала называть её тётей Томой. Алёшка в Томске сестру и брата матери, которые были старше племянника на семь и пять лет, звал просто по имени – Зинка и Генка, а тут – нате вам! – тётя Тома! Но делать нечего – слушаться матери он привык, привыкнет и к тёте. Тем более, что она, хоть и строжится по разным, на Алёшкин взгляд, мелким причинам, но по натуре человек добрый, отходчивый. Вот последний случай. На работу на спиртзавод Тамара ходила в стёганой фуфайке. Работа у неё была грязная, фуфайка вся в масляных пятнах, тётя её даже не вешала на крючок, а просто бросала у порога. Алёшка – парнишка мелкий, щупленький, и пришло ему в голову спрятаться под фуфайкой так, чтобы не было заметно. Сказано – сделано. Тамара искала его чуть ли не по всему селу, голос надорвала, зовя племянника, но никто его не видел. Когда вернулась затемно усталая, мокрая от дождя, голодная, села было чем-нибудь перекусить, но снова подхватилась, на пороге ухватила фуфайку, а под ней – племяшка, спит, стервец! Хоть и злая была на него, однако подняла осторожно, перенесла на лежачок и укрыла одеялом. А утром слова сердитого не сказала, наоборот, позвала сходить на заводской конный двор – ей надо было договориться с конюхом, чтобы привезти из лесу, с лесоповала, берёзовые сутунки на дрова. Алёшке, родившемуся в городе, очень нравились лошади, и он обрадовался так, что обнял и поцеловал в щёку тётю Тому. Та покраснела и крепко прижала голову мальчишки к своей полной груди.

День выдался погожий, на небе ни облачка, только сырая земля на тропинке напоминала о дожде, пролившемся накануне. А тропинка вилась по заросшему муравой склону на верх холма, где виднелись строения – конюшня, контора, сенной склад. По пути справа золотилась осенними листьями берёзовая рощица, лучи утреннего солнца путались в них, ломались, посылая в глаза разноцветные блёстки.

То ли оттого, что выдался такой денёк, то ли потому, что не попало за глупую шутку – Алёшка признался себе, что шутка с фуфайкой была дурацкой, – то ли из-за блёсток, прыгающих по глазам, то ли просто день воскресный – мальчишке было легко и празднично.

– Тётя Тома, смотри-ка, что это? – окликнул он идущую чуть впереди Тамару и показал на рощицу, которую они уже почти прошли.

За деревьями что-то светилось – широко и солнечно.

Тамара, не говоря ни слова, свернула с тропинки и пошла к берёзам. Алёшка поспешил за ней.

– Ух, ты-ы! – ахнула она, остановившись на краю поляны.

Алёшка просто замер, не веря своим глазам.

На поляне лежало солнце – большое, оранжево-золотое, правда, не горячее, а наоборот – испускающее прохладу. И ещё – аромат чего-то незнакомого, но вкусно-сладкого.

– Лисички, – ласково сказала тётя Тома и повернулась к племяннику. – Это грибы такие, Лёша. Как их дождик-то расшевелил!

Только теперь он разглядел, что поляна вся покрыта ковром из небольших, похожих на распустившиеся цветы или на застывшие фонтанчики, грибов. Поляна была круглой, и ковёр грибной тоже круглый. Потому и казалось, что среди деревьев легло плоское, как огромный блин, солнце.

– Что же делать? – спросила Тамара.

Алёшка пожал плечами. Он понятия не имел, что можно или нужно делать. А Тамара вдруг решительно сняла старый плащик, который надела по случаю хорошей погоды, и расстелила на траве.

– Будем собирать. Только смотри, Лёша, будь аккуратным: не рви грибок, как попало, а осторожненько, по одному, пальчиком подкапывай и отрывай.

Тамара показала, как надо собирать, и дело закипело.

На плаще собралась солидная горка красавчиков-грибов, а они не обобрали и половины поляны.

– Хватит, – сказала Тамара. – Скажу Зинаиде, пусть тоже наберёт. Да все рвать и не надо – оставим на развод. А у нас сегодня будет жарево – пальчики оближешь!

Алёшка окинул взглядом всё ещё большое пятно грибного «ковра», снова подивился его красотой, и вдруг на него что-то накатило, обдало горячей волной, а в груди, наоборот, похолодело. В голове замелькали слова; они поворачивались так и сяк, то укладываясь в линейку, то снова рассыпаясь.

– Что с тобой? – с тревогой спросила Тамара, вглядываясь в его лицо. – То краснеешь, то бледнеешь…

– Я стих сочинил… кажется… – пробормотал мальчишка.

– Сти-их? Так ты у нас – Пушкин! А ну, прочитай.

– Солнышко, поднявшись раным-рано, – начал, запинаясь на каждом слове, Алёшка, – отдохнуть присело… нет, спустилось на поляну… А ушло работать… по привычке – на полянке выросли лисички. Ах, грибы-грибочки – цвет их ярок. Это нам от солнышка подарок.

Алёшка закончил и, опустив голову, ждал, что будет. Щёки его пылали.

Тамара молчала, наверное, целую минуту, потом обняла племянника и прошептала, склонившись, в самое ухо:

– Спасибо, Лёшенька. Ты, конечно, будешь поэтом. Прочитай ещё раз.

У Алёшки отчего-то брызнули слёзы. Он вытер глаза грязными от сбора грибов руками и прочитал шесть строчек снова, уже без запинки и «с выражением», как учили в школе. Не торопясь, не глотая слова и глядя прямо в лицо тёти Томы. А на лице её было выражение, будто она верила, что подарок явился действительно от солнышка, от того самого, которое будет светить племяннику всю жизнь.