Журнальный мир

Сразу же я хотел бы и поспорить с Андреем Тимофеевым, потому что сводить литературу 90-х годов и, например, русский постмодернизм к тем сценам, которые он привел (из прозы Владимира Сорокина) – это то же самое, что описывать литературу конца XIX века в ключе, что она представляет собой смакование убийства невменяемой матерью новорожденного ребенка (Чехов, «Спать хочется») или породила в Европе и в мире моду на бросание под поезд (благодаря всемирной славе «Анны Карениной»).

Но я хотел бы сказать о другом, вернее, направить то, о чем говорил Андрей, в несколько иное русло. Те явления, которые он представляет как «конец большой литературы», означают, скорее, конец эпохи массового чтения художественной литературы, и это общемировой процесс. Правда, в России 90-х он оказался усилен тотальным кризисом общества. Я не буду сейчас перечислять, все мы понимаем, что произошло в 90-е, люди потеряли финансовую возможность покупать книги, журналы, возможность читать, они потеряли «физическую возможность» это делать (ты не возьмешься за книгу, если тебе не платят зарплату, нечего есть и по ночам ты идешь разгружать вагоны или таксовать, условно говоря). Рухнуло всё, что составляло инфраструктуру «самой читающей страны в мире»: подписка на журналы и книги, система книготорговли и т.д. Это совпало по времени с общемировым трендом: бурное развитие телевидения, индустрии развлечений, появление интернета, затем и смена самих механизмов восприятия информации. Не случайно психологи, педагоги сегодня говорят, что бесполезно заставлять детей читать, их мозги уже не настроены на этот тип восприятия информации, это факт эволюции. Не говорю уже про многое другое – например, в России – тот же крах цензуры, когда, условно, то, что можно было прочитать только в «Новом мире» между строк «под видом» прозы или критики, окололитературной публицистики, теперь можно было напрямую читать в любой из миллиона появившихся газет.

Вот эта «катастрофа чтения», с которой столкнулась русская литература в начале девяностых, очень на нее повялила. Эту травму болезненно приняло старшее поколение, она изменила их творчество (берем ли мы Астафьева, Распутина, Вознесенского, кого угодно). Эта катастрофа выбила из профессии многих из поколения начинавших в 80-е – 90-е. Тогдашние молодые писатели, мыслившие в матрице массового чтения, просто не были к этому готовы. Показателен будет пример Ольги Славниковой, принадлежавшей к тому меньшинству, которое позже – уже в более зрелом возрасте, в конце 90-х, в нулевых, «вернулись» в профессию. Славникова в конце 80-х была, как принято говорить, «подающей надежды» молодой писательницей Свердловска, ее открыл журнал «Урал». В 1991-м, когда в Средне-Уральском издательстве готовилась ее первая или вторая книга, новый владелец издательства заявил ей, что набор рассыпают, это уже никому не нужно, они будут печатать эротическое чтиво и детективы. Славникова ушла из писательской профессии, разочаровалась, занималась бизнесом, правда – связанным с книготорговлей, и как-то почти случайно в конце 90-х напечатала роман «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки» (он писался в стол, для себя, но в какой-то момент умирающему «Уралу» оказалось физически нечего печатать), попала в букеровский шорт-лист, уехала в Москву, в общем – со второго захода стала писательницей, может быть, одна из десяти. А девять не стали. Я думаю, авторы из ее поколения, в том числе костяк сегодняшних «Бельских просторов» (Юрий Горюхин, Светлана Чураева, Игорь Фролов), могут многое рассказать и о том, как они все-таки начинали вопреки всему, и о том, сколько их сверстников были выброшены из литературы этими процессами.

Плавно подводя к современной «молодой литературе» (понятно, что границы тут могут быть довольно широкие – условно, от Захара Прилепина и Романа Сенчина до сегодняшних семинаристов), я бы обозначил в качестве главной черты не «возвращение к реализму», о котором говорит Андрей, не какие-то прочие «эстетические» явления (они слишком разнообразны, чтобы обобщать), а, скорее, один мощный социокультурный фактор. Это поколения (поколения), готовое (-вые) к ситуации «литература без массового читателя». Они выросли, а многие и родились, когда было уже так, и у них не было иллюзий, что «писатель – властитель дум», «духовный лидер масс» и так далее. Да, каждый из лучших представителей этих генераций пытается изменить это по-своему, чтобы все-таки стать тем самым «властителем дум», но он – в отличие от старших поколений еще советской закалки – не считает, что это дано ему априори. Локальность, камерность интереса к современной литературе может пониматься им как справедливая, не справедливая, но как некая данность, которая есть, и надо работать в этих условиях.

И интересно, что те самые «лучшие представители» поколения (по крайней мере, самые известные, успешные, «витринные») – почти все – сочетают собственно литературу с другими формами публичной, медийной активности. Это понимается ими как ракета-носитель, которая выносит собственно литературу, книгу на какую-то высоту, где уже можно рассчитывать на сколько-нибудь серьезное прочтение.

Здесь можно говорить о нескольких моделях. Может быть, и не стоит останавливаться подробно на примерах, потому что практически каждый успешный автор из поколения 20-летних – 30-летних (с заползанием на «сорокалетних», если уж мы затрагиваем тех, кто дебютировал в 2001 – 2003 годах) может быть включен в эту схему.

Это, например, «литература + политика». Если понимать политику широко, в том числе как яркую гражданскую активность – потому что политика классического типа была у нас отправлена на помойку: все «нулевые» годы идеологи вдалбливали в головы молодежи, что заниматься политикой не нужно, что это не прикольно, что в тренде аполитичность (забавно, а может быть, и закономерно, что Ксения Собчак, как одно из лиц этой «аполитичности нулевых», насаждаемой, в том числе, из сурковского кабинета, оказалась сегодня одним из альтернативных политических лидеров). Первыми «писателями-политиками» оказались Сергей Шаргунов и Захар Прилепин, фигуры, которые были достаточно близки друг к другу – и левыми взглядами, и стремлением к лидерству на площадях, и заигрыванием с либеральным флангом, то есть определенной «всеядностью» (например, в выборе стратегии литературного успеха, потому что сектор «Нового мира», «Букера», АСТ, переводов etc был в этом куда перспективнее идейно близкого им сектора «Нашего современника» и прочих медалей им. Шолохова). Каждый из них прошел большой политический путь – через митинги, выборы, скандалы, даже, кажется, аресты – в результате которого один сидит сегодня в кресле депутаты Госдумы от КПРФ, другой стал одним из лидеров непризнанной ДНР. У каждого из них политическая, гражданская активность хорошо работала на продажи книг. У Шаргунова текст оказался сильнее переплетен с «не-текстом», потому что его проза более автобиографична, а в чем-то и публицистична (но, с другой стороны, и у Прилепина – «Обитель» можно понимать как политическое высказывание, книгу о Леониде Леонове в «ЖЗЛ» можно понимать как политическое высказывание, и т.д.).

Интересно, что хотя сегодня политическая активность, в том числе (да в первую очередь) – протестная активность в обществе сильнее, эту нишу так толком никто и не занял. Может быть, на статус «главного писателя-политика» в нашем поколении претендует сегодня Алиса Ганиева. Свою гражданскую активность, достаточно широко известную в Москве, она сочетает с большей «политической ориентированностью» прозы: если ее первые книги («Салам, Далгат», «Праздничная гора», «Жених и невеста») были погружены в мир Кавказа, хотя и тоже не лишены гражданско-публицистической основы, то новый ее роман «Оскорбленные чувства» связан уже не с Кавказом, а с «большой Россией», и представляет собой заметное высказывание политика.

Модель «литература + кино», казалось бы, вполне естественна: писатель часто становится поставщиком «литературной основы» для кинофильмов, или выступает как сценарист, это не новость. Но в нашем поколении есть примеры, когда кино, киноязык, сама бОльшая «публичность» киноискусства влияют на прозу и на «образ писателя». Например, Денис Осокин, один из любимых моих писателей. Помню, как в 2005-м меня потрясла его первая публикация в «Октябре»: «Ящерицы набитые песком» (именно так, без запятой) – такой невообразимый симбиоз поэзии и прозы (кстати, с подобными симбиозами сейчас работает еще один яркий молодой автор – Максим Матковский). Проза Осокина, погруженная в мир, близкий к миру магических реалистов (только его материал – фольклор народов Поволжья), сколь прекрасна, столь и «не читаема», она элитарна даже по форме, у нее не может быть массового читателя. Но появилось кино, появился режиссер (Алексей Федорченко), который смог «расшифровать» эту прозу для экрана. Получившиеся фильмы – «Овсянки», «Небесные жены луговых мари» – прозвучали достаточно громко, шли в российском прокате, получали призы на мировых фестивалях, и это повлияло на то, что Осокина стали читать, издавать, то есть он не такой «камерный» автор, как был когда-то. (Кстати, автор, по прихоти публики вырастающий из «камерного» в читаемого, несмотря на то, что проза, вроде бы, не готова для этого даже формально – не такая редкая модель сегодня: вспомните «Петровы в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова, «Убить Бобрыкина» Александры Николаенко).

Модель «литература + музыка» – пожалуйста, Евгений Алехин, который начинал как один из многих авторов, пишущих «под Чарльза Буковски» (публикации в «Новом мире» и «Знамени», книги в «Эксмо»), но отошел от литпроцесса и книжной индустрии, чтобы стать достаточно известным рэп-музыкантом (проекты «Макулатура», «Ночные грузчики»), и уже в этом качестве «зайти» в литературу снова. Алехин и группа молодых писателей, сотрудничающих с ним, не признают «власти корпораций» в лице «Эксмо», АСТ, книготорговых сетей, создали собственное независимое издательство («ИЛ-music»), продают книги на концертах и через фан-группы, и показатели продаж там вполне могут посоперничать с показателями начинающих авторов, проходящих через «Эксмо», например.

«Литература + эстрада» более свойственна поэтам (это и логично), и здесь образовалось свое созвездие, в котором можно перечислить не меньше десятка ключевых имен: да, люди литературы спорят о качестве стихов Веры Полозковой или Евгения Соя, но эти поэты собирают если и не «стадионы», как их предшественники из 60-х, то большие концертные залы (в том числе и в регионах) – точно. Есть опыты работы по такой модели и в прозе, например, прозаик Александр Снегирев, «выпускник» премии «Дебют»¹ и самый молодой, если не ошибаюсь, лауреат Русского Букера, активно выступает вместе с эстрадно-литературным проектом «БеспринЦЫПные чтения».

Продолжать можно достаточно долго. Модель «литература + другая форма медийности» становится сегодня, фактически, единственной для тех, кто не только хорошо пишет, успешно издается, но и нацелен на успех у более-менее широкой читательской аудитории.