Журнальный мир

Как «утопить» опостылевшую действительность в омуте вымысла, как превратить ее в воздушный фантом, который счастливо сдувается с «обеденного стола» жизни простым дуновением легкого ветра фантазий? Обо всем этом прекрасно знал не только приснопамятный «социалистический реализм» со всеми его извращениями — прекрасно знала об этом и русская классическая литература.

Рискнем заметить: наиболее известные и замечательные герои этой классической нашей литературы — обыкновенные призраки.

В действительности, в «яви» русской жизни их никогда не было, нет и не будет.

Ошибался, наивно ошибался романтик российского имперского консерватизма, К. Леонтьев, когда и пафосно, и забавно заявлял во всеуслышание, что нам, мол, верноподданным Императора, не такие графы нужны, как граф Толстой, а такие графы, как граф Вронский, которого, между прочим, придумал как раз «нежеланный» для России, в глазах Леонтьева, граф Толстой.

Леонтьеву совсем не приходило в голову, что без Толстого не было бы и Вронского, что без Толстого не существовал бы, наконец, и сам роман «Анна Каренина», и многое другое, что сумел гениально выдумать «ненужный» России граф Толстой.

И заметим, что подобное восприятие изящной словесности как некой квинтэссенции реальности для русского общества всегда было очень типично.

Славная наша писательница Тэффи, например, вспоминала, что была в юности влюблена в князя Болконского из толстовского «Войны и мира». А не менее славный поэт Яков Полонский вспоминал и нечто еще более удивительное: что был он в юношеские годы влюблен в Царь-девицу из сказки Ершова «Конек-горбунок». То есть воспринимать обыкновенную популярную детскую сказку как материальную реальность в России для пылкого молодого человека с умом и талантом — вовсе не проблема.

Это весьма примечательно на самом деле, что в нашей России традиционно подтверждался и подтверждается на все сто процентов следующий мудрый философский тезис: человек видит только то, что ему кажется, а кажется человеку только то, что он желает видеть.

Так, если тебе кажется, что ты счастлив — ты и счастлив, если тебе кажется, что у тебя горе — тебя горе непременно и охватывает. Причем, в чем это горе для тебя заключается, даже неважно: ты «по полной программе» переживаешь свое горе, если веришь, что оно к тебе явилось. И, конечно, горя может и вовсе не случиться, если ты его переживать не хочешь.

Например, умирает близкий тебе (по родству или так просто — «близкий близостью душевной») человек — жалко, конечно, но ничего не поделаешь, судьба, иногда даже находятся «плюсы» в случившемся — наследство, больше места в квартире, свобода… Но может умереть просто твой любимый кот или пес или даже твои любимые рыбки в новом аквариуме — и ты страшно страдаешь и плачешь в подушку, если, конечно, вовремя настроишься на то, что, вот, пришло в твою жизнь нежданное большое горе.

Герои Чехова, в частности, горько страдали лишь от того, что вырубают их любимые деревья («вишневый сад»), поскольку почему-то связали в своем сознании с судьбой этих деревьев свою собственную судьбу…

Так, в принципе, можно связать свою судьбу с чем угодно: с тем, что какой-то черный кот, например, вздумал перебежать тебе дорогу, с тем, что солнце скрылось за тучи как только жена ушла в магазин и бросила тебя ради каких-то тряпок… Человек, как принято говорить, творец. И потому, собственно, человек (в отличие от животных) в основном сам творит те состояния жизни, в которые попадает. Это только кажется, что действительность существует независимо от нашего сознания — сознание само творит окружающую действительность так же, как наши «мозолистые руки», например, способны передвигать куда угодно вожделенную кровать в нашей спальне. В России это давно доказано самой «плотью жизни».

Одно время у нас считалось, что люди явно не равны друг другу, что каждому из людей — свое. Одни — сытые дворяне, другие — бедные крестьяне; одни — важные господа, другие — жалкие крепостные рабы. Объединяло этих людей только то, что все они поклонялись верховному «помазаннику Божию», т. е. Императору. Потом такая жизнь перестала нравиться, и было твердо решено, что все равны. То есть «равнее всех», конечно, коммунисты (они всегда впереди), но и остальные, «прочие граждане» тоже равны, поскольку у них просто ничего нет и владеть им нечем, делить им нечего. Наконец, надоело и это — скучно, не за что бороться, кроме бесплотного коммунизма, все люди братья и нельзя толкнуть даже соседа, не говоря о начальниках.

И тогда было решено вернуть в мир борьбу и «рынок». Рынок быстро восторжествовал, все стало продаваться и покупаться, включая, естественно, любовь, совесть и саму жизнь. Однако, такой «демократический правопорядок» импортированный с Дикого Запада с опозданием лет на двести, оказался слишком экзотическим.

И тогда прошли к мудрому компромиссу: продается, но не всегда, равны, но не все, воруют только избранные. Однако, при этом все дружно, «соборно» верят в Бога. Больше всех верят большие начальники, затем по «степени веры по Всевышнего» идут крупные бизнесмены, затем начальники поменьше, бизнесмены помельче… и так до последнего пьяницы. Но и он не без креста, хотя и с бутылкой вместо головы.

Такой «правопорядок» был быстро признан самым родным и «суверенным», что и было доведено до сведения граждан с помощью самых современных средств массовой информации.

Возникает только один «итоговый» вопрос: а чего мы, собственно, лет эдак сто с лишним так суетились? Отвергали, ниспровергали, снова устанавливали и опять с вожделением ломали до самого основания, а чего во имя? Намного мудрее было бы: ломать — понемногу, отвергать — не всерьез, принимать — полушутя. Так и жили бы в свое удовольствие в окружении тихой гармонии: и насилие нестрашное, и вранье не чрезмерное, и днем довольно светло, и ночью довольно темно, и зимы холодные есть, и лето теплое бывает, чем не «Божья Благодать»!

Однако, вернемся к художественной литературе.

Александр Герцен в «Былом и думах», если называть вещи своими именами, ненавязчиво похвалялся, что он, мол, нашел реальный «аналог» лермонтовскому Печорину — некого Печерина, свободомыслящего юношу-студента, что-то пылко сочинявшего, сочинявшего, сочинявшего, а затем покинувшего Россию навсегда и ставшего где-то в Ирландии католическим монахом. Герцен, по сути дела «из любви к искусству» (чтобы увидеть лично и потом красочно рассказать, как прав был юный гений, Лермонтов, как в России «душно» человеку с умом и талантом) даже писал письма этому Печерину, встречался с ним. Но тогда уже фанатик-католик, который публично жег протестантские Библии, Печерин этот все же мало походил на лермонтовского Печорина, одинокого разочарованного во «всем и вся» скитальца. Прототипа, увы, так и не вышло… Да, и не могло выйти. Лермонтовский Печорин — персонаж насквозь выдуманный. Таких как он в реальной русской жизни не существовало.

Да, были, конечно, праздные дворяне, которые пресыщались жизнью даже раньше, чем в нее по-настоящему вступали и все норовили попробовать, все испытать, чтобы затем на все и наплевать, «проигрывая в карты» и своих крепостных, и свою душу. Но их образы далеко не так красивы и загадочны, как образ Печорина из «Героя нашего времени».

И вообще эти «герои нашего времени» — Онегины, Печорины, Рудины, даже Обломовы — персонажи, прежде всего, сказочные. Это какие-то романтические рыцари без войска, рыцари «лишенные наследства» из средневековых легенд. Наряжены они их создателями, конечно, в «русском стиле», но по сути своей — они аляповато украшают российскую действительность, а не ярко отражают ее, как доказывала традиционная русская критика во главе с Белинским.

Не хотели, традиционно не хотели в России признавать, что художественной литературой всецело правит вымысел, правит своевольная и прихотливая, а нередко необузданная, диковатая писательская фантазия. Эта фантазия создает и создавала не реальных героев «русской жизни» (или, допустим, немецкой жизни, китайской жизни), а только некие красивые, обольстительные или, наоборот, ужасные, отвратительные тени и призраки.

Однако наивному читателю всегда кажется, что эти тени и призраки материально существуют, реально по жизни бродят — он в них верит, а писателей, творцов этих призраков, этого вымысла — обожествляет. И все это — совершенно зря!

Никаким самоучителем по жизни, никакой открывательницей истин художественная литература не является. Фактически литература находится в тягостном рабстве у произвола безудержной фантазии и жить без «вывертов» и «гримас» этой фантазии просто не может.

Чему, если быть до конца откровенными, научили нас Толстой и Достоевский? Да, ничему не научили, живем, как и жили, скорее даже еще суетливее, мелочнее и пошлее, чем в прежние эпохи! А что эти наши национальные гении проповедовали? — В сущности, только общеизвестное: смирение, нестяжательство, веру в добро и красоту. Не будь их романы и иные творения сладостным художественным вымыслом, никто и не стал бы их особенно долго и всерьез слушать — прописные истины, как известно, быстро надоедают.

Так называемая жизненная мудрость русской классической литературы и ее так называемая философская глубина в весьма значительной степени — обыкновенные мыльные пузыри, готовые лопнуть от любой серьезной критики в любой момент.

Мы не шутим. Наша классическая литература — преимущественно литература «больших идей». И мы убеждены, что при всех возможных исключениях и оговорках, во многом, очень во многом был прав Владимир Набоков, не воспринимавший всерьез «идейность» большой литературы и «литературу больших идей», ядовито посмеивавшийся над Достоевским, Горьким, Томасом Манном.

Однако, сам-то Набоков в конце концов со всей своей верой в безыдейное «чистое искусство» к чему пришел? К своей «Лолите», к апофеозу больного сознания, лелеющего и смакующего свои извращения как «самое дорогое» в реальной жизни, среди ее, якобы, всепожирающей пошлости. Этим и прославился, как известно, на весь мир.

И этим, в сущности, Набоков славен в современном мире и до сих пор, поскольку «Лолита» его, как бы то ни было, есть действительно лучшее, наиболее художественно впечатляющее и убедительное из всего, что Набоков написал.

Но признаемся себе честно: такая слава, увы, не самой высокой пробы, что-то родственное «славе» маркиза Де Сада…

Кстати, эта набоковская девочка, Лолита — тоже призрак, своего рода сладостное эротическое привидение, посещавшее набоковские писательские грезы, а отнюдь не сколько-нибудь реалистический персонаж. Можно сказать, она слишком соблазнительно прекрасна, чтобы существовать на самом деле.

Девочки возраста набоковской Лолиты, конечно, были, есть и будут, но они — не феи, а еще достаточно глупые дети, и для того, чтобы наделять их даже в своих фантазиях чертами «фей любви» надо, увы, перечеркнуть в себе весь здравый смысл, а попросту говоря, в достаточной степени «рехнуться».

Так что еще неизвестно, кто в конечном счете более был «не в себе», — утонченно-изощренно-извращенно и бездонно похотливый Набоков или «жестокий талант» Достоевский, который своих героев с христианской любовью мучил и мучил, мучил и мучил, мучил и мучил…

Достоевский проповедовал духовно светлые «большие идеи», но его сознание было вместе с тем не чуждо извращенного мучительства. Набоков эстетски отрицал любые «большие идеи» в литературе во имя «чистой красоты», но и его сознание было не чуждо извращенного сладострастия, чреватого похотливо наглой эксплуатацией «детской плоти» и тем самым все тем же мучительством…

Кричащие литературные противоположности сошлись в парадоксальном «поцелуе», равно свидетельствуя об одном — в так называемой большой литературе очень часто торжествуют искусно воплощенные в художественное слово болезненные «вывихи» сознания и фантазий, принимаемые за откровения и художественные прозрения, тогда как оценивать их должна по большей части психиатрия.

Художественная литература — точка преломления безудержных фантазий, неуемного лицедейства (актерского подражания жизни во всех ее видах и формах) и торжествующего алогизма, «выворачивающего наизнанку» весь здравый смысл, который в жизни содержится. И это — художественная литература, «изящная словесность» в своих лучших, на века запоминающихся проявлениях и достижениях, таких, например, как творчество Гоголя, Кафки, Джойса, того же Набокова.

Что же говорить о литературе «второго эшелона» и «второго сорта». Это нередко и даже чаще всего просто «мрак и бред», где каждый «творец» изгаляется в своих диковатых фантазиях как только может, что, надо сказать, и нравится массовому читателю, который и ищет в «читабельной» художественной литературе только способное поразить, ошеломить, озадачить (как «щелчок по лбу» среди бела дня), ищет, говоря по старинке, «эдакое», чтобы потом глубокомысленно, важно заявить: «вона оно как закрутил-то, господин сочинитель, чудно».

Новую жизнь, настоящую, материальную, из крови и плоти художественная литература (и классическая, и, тем более, не классическая, с историческим предназначением — «в макулатуру нашего времени»), естественно, не создает (из слов реальность не создается!), а жизнь старую, уже существующую — не копирует и, если «краешком» все же отображает порой, то, в сущности, так же «точно» как издевательская галерея кривых зеркал в парке культуры и отдыха…

Так что же все-таки литература тогда так неустанно творит? Ответ очевиден как ясный день: только тени и призраки, «бродячий» вымысел, способный закружить голову, замутить воду, одурманить, ошеломить и околпачить.

В этом смысле и в этом «контексте» лучший и наиболее убедительный в своей роли литературный герой в нашей, ставшей классикой, литературе — булгаковский Воланд со своей славной свитой «кудесников», берущий на себя роль мага и демиурга, а, в сущности, весь состоящий из упоительной «дьявольщинки», которую обиженный советской властью и необычайно талантливый Михаил Булгаков, с наслаждением выпустил «на волю», в жизнь, чтобы сполна отомстила она и его жестокой к талантам эпохе, и его недругам, и его более удачливым и пронырливым коллегам по «писательскому цеху» за ту вакханалию привилегий и удовольствий, которую они себе посреди советской бедности и бытовой неустроенности благополучно «урвали»…

В одном из последних своих записанных интервью, уже незадолго до смерти, Борис Стругацкий заметил, некоторым образом комментируя явления нашей классической литературы, что в писателе должен быть необычайно развит актерский талант. Это очень верно. Писатель постоянно искусно мимикрирует в своем творчестве, как бы гримасничает и гримасничает, создавая «рожицы» (образы) своих героев как создавал их, в частности, Гоголь…

И не случайно эти гоголевские «хари», — эти Ноздревы, Собакевичи, Городничие и прочая «нечисть», — так живучи, так легко, как привидения, «перескакивают» или «переползают» из эпохи в эпоху, что проницательный, зоркий на «нечисть» Бердяев более чем полвека спустя после появления этих гоголевских «харь» на «Свет Божий» назвал их с ненавистью и злостью мерзкими «духами русской революции» (революции 1917 года), о которой эти гоголевские «хари» на самом деле, сидя в своих поместьях и чиновничьих креслах в середине ХIХ века, и знать не могли, и ведать не ведали.

И прав, увы, прав был Бердяев! Призраки тем и отличаются от живых людей, что они — бессмертны. Стареть призраки просто неспособны, они только перевоплощаются и перевоплощаются… без устали и без конца. И видят эти призрачные, бесовские «хари» наши выдающиеся гоголи и гофманы, кафки и набоковы… и отображают, отображают, смакуют и раскрашивают. И рождаются тогда в литературе не только глупые, пошлые и старые коробочки, но и юные, нежные и сладостные лолиты, и бредят ими наши славные писатели, лелея «бесовщинку» в самих себе.

Вы спросите: а как же наша «здоровая и честная» литература, где же наш «Буревестник» и наш человек, который «звучит гордо»? Как где? Известно где: в мусорной яме жизни и истории, большевикам, знаете ли, продались с потрохами… А где же князь Андрей Болконский? Где Пьер? — Опять же, известное дело: в эмиграции с 1917 года, англичанами давно стали, то ли лордами, то ли лейбористами… А кто же остался-то, где наши нынешние герои? В который раз приходится повторять: известно где — в животном мире. Вы почитайте Пелевина — «Жизнь насекомых». Хороший писатель, правдивый и такой весь из себя отечественный, суверенный. Второй Платонов. Вместо «Котлована» у него «Чапаев и пустота» написана. Славная книга, веселая.

На этом позвольте закончить нашу статью, поскольку место для таких статей как наша в нынешних журналах строго ограничено — квота, знаете ли, новые правила, минкульт и минюст распорядились, «18+», забота о несовершеннолетних, борьба с гомосексуализмом в массах, да, и вообще — жизнь у нас и без литературных привидений и призраков полна чудес.