Журнальный мир

Фрагменты из фантастической повести петербургского писателя Александра Долгова «Вернуться домой или Как дописать "Хронику Ливонии"». Герой повести, наш современник, историк по образованию, благодаря телепортации оказывается в средневековой Риге, где становится свидетелем событий, происходивших в Ливонии как раз накануне столкновения Ливонского Ордена с Новгородом, жители которого призывают для своей защиты выдающегося полководца и государственного деятеля Александра Невского. Остается напомнить, что Ливонский Орден — один из грозных врагов Древней Руси. Читателю будет интересно узнать не только о бытовых подробностях жизни горожан и немецких рыцарей того времени, но и об исторических деятелях грозной эпохи, благодаря которым Орден так близко подобрался к границам псковских и новгородских земель.

…Сколько я пролежал на берегу? Точно не могу сказать. Может, пару минут, а может час, если не три, хрен его знает… Очнулся от того, что меня трясло в ознобе — зуб на зуб не попадал — одежда-то вся мокрая, и воздух холодный-прехолодный, почти как осенью. К тому же продолжал лить дождь, но гроза уже ушла — грохотало далеко в стороне; там же, в черном небе, время от времени мелькали отблески молний. Еще толком не сознавая, на каком свете нахожусь, вспомнил, как молния осветила те чудные ворота, и двинул в ту сторону.

Шел осторожно, наощупь, но все же растянулся во весь рост, внезапно споткнувшись о попавшийся на пути приступок. Я уже говорил, что темень стояла непроглядная, и треклятый дождь лил, не переставая, как из ведра, нескончаемые потоки текли по лицу, застилая глаза. Упал я не на мокрую траву и не на голую землю, размякшую от дождя, а на что-то чертовски жесткое, и поэтому больно расшиб себе колени и локти. Судя по всему, наткнулся на каменный постамент или цементный фундамент. Поднимаясь на расшибленные колени, макушкой задел что-то болтающееся надо мной — легко так задел, но все равно душа от страха ушла в пятки, и я отпрянул в сторону. Пригляделся и с большим трудом разглядел перед собой темные контуры мерно покачивающегося предмета — уловил движение или скорее почувствовал его шестым чувством, чем разглядел сквозь ненастье и темень… Протянул руку… Осторожно потрогал… Только самый низ… Не сразу, но все же догадался… то были широкие босые ступни в грубых мозолях, гнилые и ледяные на ощупь…

Висельник!.. Я мгновенно отдернул руку, одновременно крик ужаса вырвался из глотки, ему вторило эхом злобное карканье потревоженного мной ворона, известного пернатого посредника между Жизнью и Смертью, видимо, дрыхнувшего на виселице по соседству с покойником. Раздался резкий шум хлопающих крыльев, и за компанию с вороном я тут же рванул от страшного места, но не пробежал, наверное, и десяти шагов, как снова упал, споткнувшись о некую кучу или невысокую горку… На этот раз приземление оказалось более мягким — руки и ноги, не встречая особых препятствий, довольно легко и глубоко погрузились в нечто множественное, округлое, мокрое и скользкое, напоминавшее пирамиду, сложенную из порожней тары в виде фаянсовых или керамических горшков, черт его разберет, каких именно… И как только я со всего маху въехал в эту кучу, услышал, как предметы с легким постукиванием покатились вниз наперегонки друг за дружкой. Я взял в руки один из горшков, поднес его прямо к глазам и, хотя было темно, как у черта за пазухой, все же смог разглядеть, что это никакой не горшок, а… оскаленный череп, отливающий в кромешной тьме мертвенной белизной! Как только я врубился в происходящее, черепок тут же выпал из рук и со знакомым уже стуком покатился вдогонку за дружками, а из глубин моей поверженной от ужаса души исторгся первобытный душераздирающий вопль, истошно огласивший ближайшие окрестности.

Я бежал так, словно за мной гнались все бесы преисподней, бежал, не разбирая дороги, откуда только силы взялись? И остановился только тогда, когда разительно изменился окружающий ландшафт — поле внезапно превратилось в лес. Вокруг стояли могучие деревья, и здесь было гораздо темнее, чем под открытым небом. «Куда это меня нелегкая занесла? — спросил я у самого себя, оглядевшись по сторонам, и сам же себе ответил: — Если не хочешь, чтобы тебя с потрохами сожрали дикие звери, уноси поскорее ноги!» Как подтверждение, из чащи докатился протяжный волчий вой, и я поспешно повернул назад. «Главное — не терять самообладания, все делать обдуманно, осторожно, чтобы, как говорится, дров не наломать и ситуацию в разы не ухудшить».

Помню, когда случилась трагедия с родителями, и я никак не мог свыкнуться с мыслью, что их больше не увижу, что потерял их навсегда; дядя пребывал в непонятном состоянии — я до тех пор его никогда таким не видел: он ходил по квартире как заведенный, заламывая руки и точно заклинание повторял одну и ту же фразу: «Главное… Не… Терять… Самообладания!» Эту простую истину я усвоил накрепко.

Одно хорошо — пока бежал, согрелся. Но это, конечно, ненадолго. Чтобы не замерзнуть окончательно, надо было запалить костер, да и одежду не мешало б просушить, а то не ровен час — подхвачу простуду, не говоря уже о том, что горящие поленья помогут отогнать волков. И я начал по-скорому собирать в охапку хворост, поленья, сучья, — короче, все то, что под руку попадалось, годное для подпитки прожорливого огня. Пробегая через поле заприметил стога с сеном, все-таки середина лета, сенокос в самом разгаре, так что с растопкой проблем не будет, ну, а зажигалка была всегда при мне — пошарил в карманах и сразу ее нашел — та самая одноразовая сувенирная с журнальным клеймом на желтом боку. Как она еще у меня сохранилась, ума не приложу?! На всякий пожарный крутанул колесико подушечкой большого пальца, одновременно нажав на газовый рычажок — все в порядке, действует.

И вскоре, совершенно голый, я сидел у разожженного костра, весело потрескивающего горящим хворостом, от которого веером разлетались ввысь ярко-красные искры. Вокруг костра на палках развевалась основательно отжатая, но все еще мокрая одежка, тут же сохли и кроссовки. Эх, сейчас бы еды какой-нибудь, самой простой, скажем, горбушки хлеба с солью, да хоть и без соли — все бы умял до последней крошки! Но тут, увы, пока разжиться нечем, остается только слюнки глотать. Поэтому я довольствовался спасительным теплом, подставляя под жаркое пламя костра то один бок, то другой, и благодарил Всевышнего за спасение… Хорошо еще, что наконец-то перестало лить с неба, сушить вещички под проливным дождем — совсем уж бесполезное дело, да и костер я бы не смог запалить здесь в поле.

К счастью, задул сильный ветер, быстро разогнавший дождевые тучи, небо совсем прояснилось, из-за темных облаков вышла полная луна, озарив призрачным сиянием все вокруг… Приглядевшись, я увидел злополучное лобное место на высоком пригорке с тремя вертикально поставленными толстыми столбами, скрепленными вверху перекладиной. Места там с лихвой хватило бы для троих, но болтался на веревке только один мертвец — тот самый, от которого меня чуть кондрашка не хватила. Рядом с виселицей увидел и сереющую пирамиду — натуральный апофеоз смерти; пирамиду, сложенную из скользких омерзительных человеческих черепов. Сразу за лобным местом текла извилистая речка, как я понял — точно не Даугава, та ведь намного шире. Серебряная полоса лунной дорожки колоритно прорезала ее посередине. Издали река казалась столь узкой, что даже не верилось, как я там давеча тонул, а за речкой сплошной монолитной махиной чернела зубчатая крепостная стена, грозно смотревшая ощетинившимися на восток высокими прямоугольными башнями.

Последняя подробность чрезвычайно важна! — повторяю: прямоугольными башнями, а не круглыми или полукруглыми, которые стали возводить в Европе только с началом активного применения пушек в качестве осадных орудий. Стены таких башен были значительно толще, а значит, менее уязвимы для пушечных ядер. Другой на моем месте не придал бы этому значения — ну, башни и башни… Но для меня как для будущего историка эта деталь означала шокирующее открытие: я попал в Ригу XIII века или, возможно, первой половины XIV, и никак не позже, что, впрочем, для меня особой разницы не имело: все одно — проклятое мрачное Средневековье! Хотя в этом еще нужно было удостовериться, так сказать, получить авторитетное доказательство…

А если… если мои догадки верны, и я попал туда, куда попал… надо подготовить себя к худшему. Постой, а почему к худшему? Если подтвердится, что я попал в Средневековье, то это… это однозначно — подарок судьбы! Да, это и вправду уникальный шанс — проявить себя, как настоящему историку. Ведь здесь я смогу нарыть столько бесценного материала — на сто диссертаций хватит! Своими изысканиями смогу потрясти научный мир — утру нос замшелым профессорам и академикам вместе взятым. От возможных перспектив прям дух захватывало и кружилась голова. Я даже подумал, что Шульц, прознав о том, где я теперь пребываю, мне бы жутко позавидовал… Эх, оказались бы мы здесь вдвоем, таких дел бы натворили!.. Ладно, размечтался. Один так один. Может, и к лучшему: меньше проблем.

Увы, пройдет немного времени, и от моей наигранной мальчишеской бравады не останется и следа. Я буду буквально раздавлен ситуацией, в которой неожиданно очутился, и тогда на искореженном стыке времен я и в самом деле испытаю «настоящее страдание» и «ад человеческой жизни», мечтая лишь об одном — как бы побыстрее выбраться из опостылевшего Средневековья и вернуться домой… Ну, а тогда, греясь у костра, я, понятное дело, чуток расслабился, фантазируя невесть о чем, и чтобы отвлечься от нахлынувших сладких грез, задался вопросом: каким образом я умудрился провалиться сквозь века и почему на этот раз мне пришлось «приводниться» — впервые за все мои путешествия?.. Что ж, самое время раскинуть мозгами… Скорее всего, подкачало хронопортирующее оборудование — что-то вышло из строя, сломалось, на мою беду, в самый неподходящий момент — вот самая вероятная версия, пришедшая на ум. Да, такой вариант выглядит вполне правдоподобно… А что? — похоже, так и произошло…

Что же касается реки, в которую меня угораздило свалиться, то я, хорошенько поразмыслив, вспомнил, что местные рассказывали мне о речке Ридзене, притоке Даугавы, прежде полноводной и достаточно широкой для судоходства (по крайней мере, там, где она протекала мимо крепостных стен Риги), а впоследствии обмелевшей и в XIX веке исчезнувшей с городской карты Риги. Высохшее русло Ридзене, как я предположил, находится под фундаментом гостиницы, в которой я проживал. Словом, по поводу принятых мною «холодных ванн» больше вопросов не возникало — по крайней мере, с этим-то я разобрался.

К вышесказанному стоит добавить еще несколько существенных фактов. Доподлинно известно, что истоки трехкилометровой реки Ридзене лежали рядом с песчаным холмом Куббе. Холм, сыгравший стратегическую роль в ходе многочисленных осад Риги, как и вышеупомянутая речка, до наших дней не дожил — его снесли в конце XVIII столетия, дабы навсегда устранить опасность артиллерийской бомбардировки города неприятелем с господствующей высоты. Сама же песчаная гора находилась там, где в современной Риге разбит живописный парк Эспланада, что в пяти минутах ходьбы от Памятника Свободы, по сути, в центре города.

Рано поутру, облачившись в сухую одежду, я выбрался на дорогу, ведущую к городу. Она затейливо извивалась, в точности повторяя изгибы реки. Ветер к тому времени угомонился, дождя не было, но все вокруг насквозь пропиталось влагой и дышало сыростью. Высокая трава у лесной опушки, где я коротал ночь, была настолько влажной, что кроссовки, успевшие просохнуть у костра, тут же снова промокли. Позади меня остались мрачный лес, поле, побелевшее от росы, и лобное место с болтавшимся на веревке мертвецом, над которым уже вилось каркающее воронье. Солнце еще не взошло, но с каждой минутой становилось все светлей, приближая неминуемый рассвет, и все вокруг мало-помалу приобретало свои естественные цвета и очертания — башни, крепостные стены, река, неспешно несущая темные воды. Петляющая дорога наливалась краской, как будто невидимый художник мазок за мазком прибавлял новые тона… На дороге я уже был не один — впереди и позади брели люди — самые обыкновенные сельские жители, облаченные по большей части в латаные-перелатанные обноски. Как я понял, по утрам к городу стекался поток крестьян из близлежащих деревень со своим товаром — кто пешком с ручной поклажей, кто на повозках, запряженных лошадьми — все спешили к открытию ворот, чтобы первыми войти в город и застолбить торговое местечко получше. Город за стенами тоже просыпался — то с одной, то с другой башни раздавались отрывистые и громкие звуки рогов: это ночные сторожа, как бы переговариваясь меж собой, трубили — каждый на свой лад и манер, весело передавая музыкальную эстафету, разливающуюся вдоль крепостной стены, и заодно будили горожан.

Вскоре я оказался у моста, ведущего к здоровенной привратной башне. Здесь уже столпилось приличное количество народа, но люди продолжали подходить. Я оказался в гуще толпы крестьян; поглощенные своими заботами, предстоящим торгом, никто не обращал на меня внимания. Они негромко судачили о чем-то друг с другом на тарабарском — само собой, я их не понимал. Пролет моста пока что находился в поднятом положении, время для открытия ворот и впуска страждущих попасть внутрь города еще не наступил. Стало совсем светло, солнце вот-вот должно было взойти над лесом, я посмотрел в сторону, куда река несла свои воды. И тут моему взору открылась дивная картина: на волне ритмично покачивался добрый десяток одномачтовых кораблей, пришвартованных у берега. Река Рига здесь впадала в Даугаву; благодаря расширяющемуся устью и возникла естественная гавань, годная для причаливания больших кораблей, а не только рыбацких лодок. Этот открытый водоем глубиной около пяти метров Генрих в своей «Хронике» называл Рижским озером. Как мне удалось рассмотреть, берега были укреплены плетением и отесанными бревнами.

Вдруг громко пробил колокол — один удар, потом еще один; ударил совсем неподалеку, то ли на самой привратной башне, то ли на близлежащей колокольне… Толпа засуетилась, зашумела, пришла в движение. Колокол ударил в третий раз, и одновременно с его раскатистым звуком надсадно заскрежетала железная мостовая цепь, и мост стал плавно опускаться. Как только раздался тяжелый стук опустившегося пролета, толпа хлынула вперед, и я уж подумал, что не обойдется без давки, но на противоположном берегу у другого конца моста прозвучал громкий повелительный окрик на немецком: «Стой! Назад!» Несколько стражников во главе со старшим при полном облачении в железных шлемах и с алебардами наперевес грозно преградили путь толпе. Не представляю, откуда они явились, ведь ворота города по-прежнему были закрыты, — может, всю ночь провели в дозоре под стенами города, может, вышли из потайной двери, упрятанной в стене по соседству с кордегардией, — но появились они явно вовремя: толпа тут же замерла, в напряжении ожидая долгожданного входа.

И вот, пронзительно скрипя и подрагивая на весу всей своей массой, медленно поднялась тяжелая зубчатая решетка, открывая путь к воротам. Потом, судорожно дернувшись, широко распахнулись массивные деревянные ворота, створки которых по периметру были обиты для пущей крепости кованым железом… Но толпа и тут не шелохнулась, очевидно, ожидая отдельного разрешения от старшего охраны, — никому не хотелось получить секирой по башке… Я подивился, какие они смирные, вымуштрованные.

Когда старший наконец объявил, что можно проходить, все медленно и без толкотни двинулись к воротам; строго по очереди стражники просеивали народ, шерстя товар — хорош он или плох, заодно не давая людям скучиваться у ворот, создавать сутолоку. А дальше их уже встречали, кому положено и как положено. Я, само собой, про чинуш из рижского рата говорю, которые стояли наготове с раскрытым кожаным кошелем, готовые к поборам. Разговор у них с «селюками» был короткий: «плати за вход в ворота и пошлину с товара или проваливай к чертям собачьим из города!» Я не знал, следует ли мне вносить плату за вход, потому особо не торопился к воротам, приглядываясь к тому, что происходило вокруг. Ну, думаю, прошмыгну как-нибудь или зажигалку отдам, на худой конец. Если потребуют платить…

Но тут, к счастью, случилось нечто непредвиденное: живой поток застопорился, дав сбой, и все встали, как вкопанные. Стражники ни с того ни с сего придрались к здоровенному мужику-крестьянину в грубой домотканной рубахе чуть ли не до пят. Не знаю, чем он им не угодил, только его стали досматривать тщательнее, чем других. Он вез на телеге немудреный товар — пару мешков, туго набитых непонятно чем, да пухлый пузатый бочонок с неведомым мне пойлом; вот и весь багаж. Охрана потребовала немедленно продемонстрировать доброкачественность продуктов, но он заартачился, по тупости, наверное, природной, просто безголовый мужик оказался, не иначе. Впрочем, с ним церемониться не стали — ничего не объясняя, обвинили в неподчинении властям. Тут же вспороли острыми ножами мешковину, где лежали большие ковриги хлеба — и, о ужас! — хлеб-то оказался прокисшим! Без промедления все ковриги стражники побросали в воду, затем вышибли пробку из бочки, и оттуда полилась медовуха, распространяя в воздухе густой запах меда и обильно орошая землю; она, ясное дело, тоже была признана худой. Мужик, само собой, такого беспредела стерпеть не мог и поднял хай, кое-кто из толпы робко попытался его поддержать. Но «бунт на корабле» продолжался недолго. Старший охраны дал отмашку рукой, затянутой в кольчугу, и мужика, шустро стащив с телеги, схватили за руки и за ноги, дружно раскачали и по счету «три» бросили с моста далеко в реку, а лошадку с телегой реквизировали, отогнав их в сторонку. После чего никто — повторяю — никто из толпы даже не пикнул, не заступился за бедолагу. Наоборот: все тут же, разом примолкнув, стали, как шелковые. Вот что значит порядок по-немецки!..

Ну, а я?.. Воспользовавшись возникшей заминкой, пока все вокруг, включая стражников и городских чиновников, занялись экзекуцией, я, смущенно потупив взор и прикрывшись козырьком бейсболки, бочком-бочком по-тихому как мышка прошмыгнул в зияющую в привратной башне сквозную дыру, продуваемую свежим ветром с Даугавы.

Я юркнул в кривой и узкий проулок, идущий вдоль крепостной стены по направлению к Даугаве. Жилых домов здесь не было, сплошные склады, амбары, хозяйственные постройки, по большей части запертые на громадные висячие замки, но кое-где двери были открыты. Свернув на соседнюю улочку, такую же узкую кривую, но ведущую вглубь города, я увидел жилища местных бюргеров в один или два этажа, небрежно сложенные из нетесаных камней, трехэтажные попадались реже. Хотя все же преобладали деревянные дома, неказистые и убогие, они жались друг к дружке, как насмерть перепуганные овцы.

Тем временем город проснулся окончательно: открывались лавки, хозяева выносили столы с товарами на улицу, женщины с кувшинами и ведрами спешили к колодцам за водой, а ватаги босоногих оборванных мальчишек вовсю носились по лужам, обдавая возмущенных прохожих потоками скользкой жижи. По отдельным отрывистым фразам, доносившимся с разных сторон, я понял, что говор немецкий, и не удивился, ведь в Риге в основном обитали выходцы из Любека, Бремена, Гамбурга и других городов Северной Германии, носители так называемого нижне-немецкого диалекта, на котором изъяснялось большинство меченосцев и горожан. Но проживали здесь также новообращенные ливы и крещеные летты, решившие навсегда покончить с прежней сельской жизнью, став горожанами. Эти, как правило, говорили на причудливой смеси немецкого и родного языка.

С первых же минут средневековая Рига меня неприятно ошеломила царившим повсюду смрадом и разложением. Признаюсь, я предполагал увидеть нечто подобное, но настолько удручающей картины не ожидал. Город будто зарылся в грязь: немощеные улицы наверняка никогда и никем не убирались, кругом громоздились горы мусора с отходами жизнедеятельности рижан и выброшенного хлама. Да что там мусор — улицы просто-напросто тонули в нечистотах! Ночная природная стихия только добавила сырости в эту гигантскую отхожую яму.

«Полнейшая антисанитария… Как бы заразу какую не подцепить!.. Здесь пригодились бы ходули!» — подумал я, осторожно пробираясь по топкой болотистой жиже и обходя толстенную, хорошо откормленную свинью, разлегшуюся в вонючей луже на самой середине проулка, заляпанную от пятачка до вертлявого хвостика. А навстречу мне, заливисто и громко лая, неслась стая бездомных собак, умудрявшихся попеременно справлять песью свадьбу прямо на бегу… Господи, и спрятаться-то некуда?.. Псины промчались мимо меня, бешено скаля острые зубы как дикий вихрь, обдав меня фонтаном грязных брызг — чуть с ног не сбили, проклятые! — я едва успел отпрыгнуть и прильнуть к шершавой каменной стене дома; они же, шлепая лапами прямо по безмятежно валявшейся и счастливо похрюкивавшей свинье, распугав кур, до того мирно разгуливающих по лужам, под рассерженное кудахтанье наседок мгновенно скрылись за поворотом. Да, с чем с чем, а с домашней живностью здесь, похоже, полный порядок — рижане с голоду не помрут! Мне уже попался на глаза пастушок-оборвыш, немудреной игрой на рожке собиравший по дворам коров, овец и прочую скотину для выпаса за городом на близлежащих лугах.

Скоро я оказался на рыночной площади, еще практически пустой — торг пока не открылся. Вышел прямо к измызганным рыбным рядам, сварганенным из грубого неотесанного камня, которые я безошибочно признал по специфическому тошнотворному запашку. Оттуда за версту несло тухлой рыбой и, хотя никто никакой рыбой еще не торговал, повсюду валялись отбросы — рыбьи головы да хвосты, разбросанные продавцами с предыдущего торга. Я поспешил зажать пальцами ноздри. Чтобы отвлечься, огляделся по сторонам: тут и там ошивался кое-какой народец, по большей части убогие людишки — нищие да калеки, копошившиеся в отбросах, злобно переругивающиеся и дерущиеся меж собой.

Всмотревшись в ту сторону площади, где, по моим расчетам, за невзрачным и неровным строем карликовых домов-уродцев должен был величественно возвышаться Белый замок — цитадель и оплот братьев ордена Воинства Христова или, попросту говоря, меченосцев, я несколько опешил, не увидев никакого Белого замка в принятом понимании слова «замок». Передо мной находилось непонятное каменное здание, построенное в типичном романском стиле с узкими проемами-бойницами и красной черепичной крышей — да, высокое, по крайней мере, в сравнении с теми убогими домишками, которые его окружали, но вовсе не белое, как я ожидал, а грязно-серое, невзрачное; замкового великолепия не было и в помине. Просто дом как дом, в котором, по-видимому, и обитали братья-меченосцы: спали, ели и молились во славу Христа…

Поскольку я еще не определился со временем, в которое попал, то и пытался увидеть то, чего на самом деле не существовало. Передо мной находился прообраз будущего Белого замка. Как позднее засвидетельствуют немногочисленные исторические документы той эпохи, он будет поражать воображение современников яркостью и белизной стен, так как в качестве строительного материала будет использован белый доломит — от него и название. Думаю, тот, кто знает историю Риги, со мной согласится, потому что каменоломни пресловутого белого доломита или так называемого «эстонского мрамора» располагались на севере Эстонии, точнее, на острове Сааремаа (Эзель), а эти островные территории немцы завоюют только в начале 1227 года. Так что выводы делайте сами.

Я продолжал осматриваться вокруг, заодно припоминая известные мне сведения. Справа от орденского дома на соседнем Иоанновом подворье высилась другая постройка, деревянная, являвшаяся, надо понимать, замковой резиденцией епископа Альберта. Строилась по-быстрому, добывать камни, было некогда, да и негде — каменоломен еще не разведали, потому и возвели деревянные стены, в отличие от орденского замка, построенного позже. Согласно «Хроники», епископ Альберт уже воздвигал себе новую замковую резиденцию — на этот раз из камня, по соседству с Домским собором, освященным и заложенным рижским епископом еще в июле 1211 года на земле, находившейся тогда за крепостной стеной города, на ее северной окраине. Собор будут достраивать на протяжении всего тринадцатого столетия, а его знаменитую, почти девяностометровую башню, бесспорно, главную достопримечательность современной Риги, — и того дольше. Вот туда, к Домскому собору я и направил свои стопы. Наверное, правильней было бы сказать, не к Домскому собору, а к церкви и монастырю Святой Марии, поскольку во времена Генриха собор звался именно так.

По пути я наткнулся на старую крепостную стену, к которой почти впритык примыкали разномастные домишки горожан. Стена, надо отметить, была еще в довольно приличном состоянии, хоть кое-где и с трещинами, но по-прежнему крепкая и живописно увитая плющом, однако, как мне показалось, позаброшенная и позабытая, ибо она навсегда утратила главную — оборонительную — функцию с расширением города и возведением новой стены. Я решил обойти ее слева и пошел туда наобум по грязному проулку, уводящему в сторону Даугавы. Там-то и заметил никем не охраняемый пролом в кирпичной кладке, по-видимому, служивший своеобразными воротами в бывшее городское предместье. Миновав пролом и оказавшись по другую сторону стены, я сразу увидел вздымавшуюся ввысь постройку, со всех сторон окруженную строительными лесами. И дураку понятно, что это был Домский собор, только он один, а что же еще?..

Пригляделся повнимательней и ахнул. Вот чудеса-то! — западный фасад собора, обращенный в сторону Даугавы, предстал предо мной… с двумя абсолютно идентичными прямоугольными башнями, как и задумывалось Альбертом. Обе башни покрывали тяжелые остроконечные крыши, макушки которых уже были увенчаны крестами… Что за красотища — просто глаз не оторвать!.. Впрочем, постойте! — я принял желаемое за действительное. На самом деле башня была одна, да и сам собор еще толком не достроен, мне все померещилось, видимо, не смог толком разглядеть из-за строительных лесов. К тому же на восприятие яви наложили отпечаток недосып и взвинченное состояние, связанное с перемещением во времени. Словом, никаких чудес! Я ведь, хоть и попал в ХIII век, но все же в реальный мир. И, как я узнал позже, суровые реалии того мира диктовали: воздвигать две башни по первоначальному замыслу слишком накладно для рижского епископа — банально не хватало денег, так что в итоге ограничились одной…

Я обошел территорию вокруг собора, внимательно осматривая возводимые здания: церковь, монастырь Святой Марии и резиденцию епископа. Их полукругом опоясывала новая крепостная стена, высокая и очень добротная. Как и положено, ее разделяли мощные башни, вздымавшиеся через каждые сто метров. На лесах уже копошились рабочие, занятые наружной отделкой стен. Внутри тоже кипела работа: здание явно готовили к публичному открытию. Как я хорошо помнил из «Хроники», весной 1226 года папский легат проведет здесь церковный собор, созвав в главный храм Риги все сливки ливонского государства — епископов, священников, клириков, братьев-рыцарей, вассалов Альберта, рижских горожан. Это будет первое мероприятие подобного масштаба. Мог ли я тогда помыслить, что в числе приглашенных лиц окажусь и я? Да никогда в жизни!.. Если б кто мне сказал про такое, просто повертел бы пальцем у виска…

Осматривая собор, я сразу обратил внимание на поразительное несоответствие: ко входу в храм, находившемуся с северной стороны здания, в отличие от нашего времени, наверх вела каменная лестница ступеней в десять-пятнадцать. А на экскурсии в Домский собор нам с Шульцем пришлось спуститься примерно на двадцать ступеней, потому что первый этаж находился на уровне цоколя… Вы можете себе представить, сколько культурных слоев предстояло отмахать уникальному памятнику архитектуры, чтобы в итоге верх сменился низом?..

Размышляя над причудами столетий и нечаянно родившимся каламбуром, я оказался на очередной грязной улочке, не отличавшейся от других — такая же топь кругом, на что я уже не обращал внимания, хлюпая кроссовками по жиже. Неожиданно почувствовал на себе чей-то взгляд, поднял глаза и увидел в проеме отворенного окна второго этажа удивительно красивую девушку. Она неспешно расчесывала гребнем пышные русые волосы и с любопытством наблюдала за мной, на устах ее играла легкая улыбка. Особенно меня поразили глаза — эти огромные голубые бездонные очи не забыть вовек… Я тут же отвесил ей вежливый глубокий поклон. Сами понимаете, я не мог не поздороваться с прекрасной незнакомкой…

И вдруг — в тот момент, когда я с достоинством вернулся в первоначальное положение, наверху, прямо над моей головой, распахнулось окно, я услышал, как громко стукнули створки, и зычный голос на чистом русском языке пробасил:

— А ну, поберегись!

Я опешил, никак не ожидая, что в средневековой Риге услышу русскую речь. А зря, потому что, блуждая по городу, оказался в северо-восточной части города на Русской улице по соседству с Песочной башней, где проживали со своими семьями купцы и лавочники из Полоцка, Новгорода и Пскова. Мне, дураку, конечно, надо было немедля отскочить в сторону, потому что буквально через секунду после предупредительного окрика меня с головы до ног окатили нечистотами!

Я стоял совершенно пораженный, не в силах сделать ни шага… Да, такого со мной еще не бывало — вот позор, так позор!.. Представляю себе, каким уродом я выглядел, и ничего удивительного в том, что вслед за произошедшим послышался звонкий девичий хохот. Я, само собой, был готов провалиться сквозь землю со стыда, тупо вперив взгляд в топкую грязь, в которой стоял по щиколотку, как истукан, измазанный нечистотами…

Внезапно смех оборвался, я вновь поднял глаза и увидел в окне уже не девушку, а разгневанного отца — знатного купчину с косматой бородищей. Тот грозно сверкнул темными, как безлунная ночь, зенками и резко захлопнул окно, едва не вышибив стекла.

В моем скверном положении срочно нужна была вода. Брезгливо скинув замаранный бушлат и бейсболку, я припустил в сторону рыночной площади, где неподалеку от рыбных рядов приметил колодец. Конечно, я бы предпочел навести марафет в уединенном месте, скажем, на берегу реки. Но как снова заходить в город? Может, на сей раз потребуют за вход деньгу — кто знает, что взбредет в голову этим разбойникам, занимающимся вымогательством у городских ворот. Добраться до рынка, не привлекая внимания, не удалось: по дороге за мной увязалась шумная ватага босоногих мальчишек, насмешливых и озорных, как во все времена и у всех народов…

У колодца стояла длинная очередь: девушки с венками из кос, уложенных вокруг головы, и зрелые женщины в чепцах и замысловатых шляпах типа восточных тюрбанов. За юбки последних держалась
сопливая мелюзга; дети постарше с криками носились вокруг колодца, привнося суматоху. Все, ясное дело, стояли с порожней посудой — кто с глиняным кувшином, кто с жестяным ведром, а кто-то с медным тазом или кастрюлей. И только я один приплелся с пустыми руками. Очередь двигалась довольно живо, ведь колодец, к моему удивлению, оказался усовершенствованным — с двумя ведрами, присобаченными крепко-накрепко концами цепей к толстой перекладине, висевшей над проемом колодца. Пока одно ведро с отмотанной цепью набирало воду, второе с выбранной цепью находилось наверху и было готово наполнить водой любую посудину — очень удобная штука, надо признать.

Скажу откровенно, мое появление не вызвало особого восторга, хотя там и без меня здорово воняло тухлятиной. Но, знаете ли, моя вонь была особой, она «перебивала» прочие «ароматы». Все дамы тут же стали воротить носы в сторону, морщиться и закатывать глаза, будто они сейчас повалятся в обморок. Конечно, мне было очень совестно, но что поделать, отмываться-то все равно нужно. Я чуть от стыда не сгорал, а тут еще неугомонные мальчишки, демонстративно зажимая носы, бегали кругами, бросали в меня мелкие камушки и дразнились:

— Вонючка! Вонючка!

Какой-то сердобольный работяга или ремесленник, шагавший мимо со здоровенным молотом на плече, заметив мой плачевный вид, не стерпел, отвесил подзатыльник одному из мальчишек и рявкнул остальным сорванцам, чтобы они проваливали поскорее отсюда, пока не заработали лещей. Мальцов точно ветром сдуло. Потом мужик обратился к толпе, вопрошая и простерев в мою сторону мозолистый перст:

— Неужто славные рижане отныне перестали быть добрыми христианами?.. Помогите же этому сирому отроку, пришедшему к нам из дальних заморских стран, как я сужу по его диковинному платью! Хоть и нелепа на нем одежа, а ведь он тоже человек!

Все тут же молча, будто застыдившись, расступились, пропуская меня к колодцу, а одна девушка с алым румянцем на щеках предложила помощь — она долго держала ведро и лила воду, чтобы я мог ополоснуться, оттереть и отжать замаранное сукно. Откуда ни возьмись, появился жбан со щелоком — неизвестно, кто его принес. Я тут же благодарно пустил его в дело, и вскоре моя одежда вновь стала чистой. Только вот руки здорово свело: больно ледяной оказалась колодезная водица. Бушлат, конечно, заметно потяжелел, с него непрерывно капало, хоть я и отжал сукно. Но, слава богу, мерзкий запашок пропал, и я смог с облегчением вздохнуть.

Тем временем на рыночной площади стало многолюдно: начался торг. Горожане сновали мимо рядов, прицениваясь к товару и, громко торгуясь, делали покупки. Я с любопытством оглядывал разношерстную толпу: мужчины и женщины, взрослые и дети, миряне и священники, знать и челядь, рижане и пришлые — похоже, тут собрались люди всех сословий и званий.

Жаль, не было лишь двух знатных особ, пребывающих на самом верху феодальной лестницы Ливонии: достопочтенного рижского епископа Альберта и благородного магистра ордена Меченосцев, доблестного рыцаря Фолквина — уж этих, будьте уверены, я бы за версту отличил от других… Спросите, как? Да очень просто: по многочисленной свите и особому почтению, что оказывали бы горожане, появись они тут.

Зато мне повстречались два великолепных пеших рыцаря. Я, как увидел их, прицепился к солидному горожанину с вопросами. В выборе эксперта я не ошибся: тот с готовностью растолковал, что один из них — светский рыцарь-пилигрим, недавно прибывший из Тевтонии для участия в войне с язычниками, чтобы таким образом замолить грешки, содеянные им на родной земле, а второй — меченосец, как и положено, облаченный в белый плащ, на деле оказавшийся серым, с грубо вытканным на левой стороне красным крестом — символом католической церкви, а под ним красным мечом — знаком защиты христианской веры. Оба рыцаря, разумеется, были при оружии, но без доспехов, в кожаных камзолах с овальными отметинами на них от снятых кольчуг, оба с непокрытыми головами. Их железные шлемы держали в руках молодые, если не сказать — юные, почти мои ровесники, — оруженосцы, сосредоточено и молча следовавшие за своими господами. Рыцари вели оживленную беседу о новостях славного немецкого города Любека, откуда оба были родом. Меченосец, который сто лет — никак не меньше — не бывал на родине, с жаром расспрашивал, а второй ему подробно ответствовал. Они поминутно останавливались, и то один, то другой восклицали: «Спаси, Господь, и помилуй наши души!», или «Да не накажет Господь меня за гордыню!», или еще «Клянусь святым Георгием!»

Потом, как я понял, у рыцарей возникло желание заглянуть в харчевню, чтобы пропустить стаканчик-другой вина. Я навострил уши, вознамерившись отправиться туда же, ведь пустой живот давно напоминал о себе. Харчевня находилась тут же, на рыночной площади, у внушительных контрольных весов и позорного столба с клеткой для городских дебоширов и пьяниц. Срамной столб для публичных наказаний нарушителей принятого уклада жизни города пустовал, а вот в железной клетке на потеху горожанам, закиданный отбросами и объедками, валялся бедолага-пропойца, еще не протрезвевший после ночного пьяного дебоша…

Рыцари подошли к харчевне — двухэтажному деревянному дому с вырезанным из жести кабаном, торчащим на крыше на высоком шесте, с вьющимся сизым дымком над сей незатейливой вывеской, и тут внезапно передумали. То ли наличности пожалели, то ли жалкий вид пропойцы заставил вспомнить одну из божьих заповедей насчет пагубности пьянства, то ли еще что-то, только они развернулись и бодро зашагали в сторону орденского замка.

Дразнящий запах жареного мяса, доносившийся из открытых настежь дверей харчевни, напомнил о том, что мне давно пора заморить червячка, хотя, сказать по правде, я мог бы съесть и слона. Если не поем тотчас — с голоду рухну. Но чем расплачиваться? Да хотя бы чуднуй для неотесанных средневековых людей зажигалкой, подумал я и решительно направился в кабак.

Вошел в сырое полутемное помещение, насквозь пропитавшееся запахами беспрерывно приготовляемых харчей. Ступив на хрусткую солому, обильно устилавшую деревянный пол, я увидел очаг с жарким огнем. Там на вертеле аппетитно скворчала приличная тушка порося — видать, фирменное блюдо этого заведения. Свет едва проникал сквозь затянутые пузырем узкие оконца, свечи не были запалены — видимо, хозяин берег их для вечера. В харчевне не было никого, кроме пары служек, суетившихся у огня. Один медленно поворачивал вертел за кривую рукоять, а другой поливал поросенка водой из кувшина, чтобы сделать мясо сочней.

Рядом со входом к услугам гостей стояли деревянные лавки и широкий дубовый стол, как я понял, предназначенные для простолюдинов, а в глубине помещения имелись отдельные «кабинки» на четырех человек с дощатыми перегородками, там стояли небольшие столы и неуклюжие деревянные кресла с подлокотниками — не иначе, как для важных персон. Неизвестно откуда ко мне тут же выпорхнул доброжелательный тучный хозяин в грязном кафтане, весь лоснящийся от жира — настоящая пивная бочка. При этом он оказался на удивление проворен. Отвесив мне поклон, он любезно поинтересовался, чего желает моя милость. Хочу ли я откушать мяса?.. рыбы?.. или свежих овощей с зеленью?.. В большом ассортименте — пиво и вино, а на любителя — превосходная медовуха из Торейды… Мой вид, кстати говоря, его ничуть не изумил: понятное дело, на своем веку и в своем заведении он чего только не повидал.

От алкогольных напитков, разумеется, я отказался — не хватало только сразу захмелеть на голодный желудок. Я попросил морса, на что хозяин ответил, что у него имеется отменный клюквенный морс (все у него было «отменное» и «превосходное», просто райское место). А вот насчет выбора еды — тут вышел настоящий цирк. Не знаю даже, какой черт меня дернул за язык, но я ни с того ни с сего решил слегка поумничать и вежливо справился, имеется ли у них в меню заморское блюдо под названием «пицца».

— Пицца? — опешил хозяин. — А что это такое?

— Ну, это… скажем так, древнейшая сицилийская еда, — как можно более доходчиво пояснил я, — чего попало надо накрошить на лист теста и бросить на раскаленную сковороду — это и есть пицца, блюдо — просто пальчики оближешь.

Сказал так, а про себя подумал — как же тут приготовить пиццу, если европейцы в глаза еще не видали ни одного помидора? А без томатной приправы — какая ж это пицца! Хорошо еще, что сыр есть…

Хозяин, переминаясь с ноги на ногу и смущенно улыбаясь, повторил вслух незатейливый рецепт с некоторым сомнением в голосе:

— Чего попало, говоришь?.. Накрошить на лист теста… И на сковороду?

— Да, на раскаленную сковородку с растопленным коровьим маслом или свиным жиром. Можно употребить и обычное сало, но лучше всего, конечно, пустить в дело оливковое масло — тогда вкус получится более утонченный. Жители солнечного королевства Сицилия именно так и поступают, — уверенно закончил я.

— Оливковое масло? — удивился хозяин. — Да где ж его взять?

Толстяк окинул меня быстрым оценивающим взглядом и с уважением произнес:

— Благородный юноша, ты я вижу, хоть и молод еще, но много чего повидал на своем веку, прямо не по годам. Где же ты путешествовал, в каких заморских странах?

— Где был, там меня уж давно нет, — высокопарно изрек я и продолжил в том же духе, — да, немногим из тех, кто теперь объявился в Риге, привелось столько увидеть, как мне…

Тут я, пожалуй, не преувеличивал, если вспомнить все мои мытарства по лабиринтам времени. Сделав многозначительную паузу, ничуть не тушуясь, я начал с жаром фантазировать, начисто забыв о зверском голоде. Вышел столь эффектный экспромт, что я даже сам удивился собственной прыти.

— Сейчас вот явился сюда из земель эстов, а до того был в обширных русских краях, а еще раньше — там, где северные эсты и близкий к ним народ — они называются карелами — обитают в болотных топях и глухих лесах. Видел я и другой народ — окраинный — это совсем уж чудные люди, если сравнивать с нами: они обитают на самом краю света и очень счастливы, я рядом с ними целый год прожил…

Я ненадолго задумался, глянул зачем-то на черный прокопченный потолок, словно наверху находился источник неисчерпаемого вдохновения, и, глубоко вздохнув, решил, что про лопарей, нанайцев или любой другой северный народ, известный мне, врать будет скучно. Тогда о ком вести речь дальше?.. И тут я вспомнил одну давнишнюю редакционную дискуссию, участником которой был и я — тогда, помнится, разгорелся нешуточный спор насчет загадочной Гипербореи…

Да, конечно же, Гиперборея — вот то, что мне нужно! И я с упоением стал развивать эту тему, не заботясь о том, что передо мной не аудитория образованных журналистов, а всего-навсего средневековый безграмотный трактирщик со своими обалдевшими помощниками, забывшими про поросенка и внимающими мне, открыв рты (откровенно говоря, я вел свою речь больше для себя, чтобы хоть таким образом ненадолго вернуться в свое время и в свою среду).

— …их кличут гиперборейцами, — Со знанием дела закончи я. — Так сей народ прозвали еще древние греки.

Ошарашенный хозяин харчевни тем временем понемногу приходил в себя.

— Как ты сказал? — спросил он, округляя глаза. — Гиперборейцы?

— Ну, да, — ответил я, — гиперборейцы.

— Никогда не слыхал про такой народ.

— Ты, по-видимому, сочинения древнеримских ученых мужей никогда не держал в руках… Читал, может, Плиния Старшего, его «Естественные истории»? Слыхал про такого?

Чего это на меня нашло? Будто я имел дело с ученым где-нибудь на кафедре универа… Признбюсь — занесло!

— Нет… Я ведь грамоте не обучен, — сокрушенно пробормотал хозяин и пристыжено заморгал одним глазом, совершенно стушевавшись под моим напором; по-моему, у него начинался нервный тик.

— Как это печально, — с заумным видом произнес я, — в наше время не читать Плиния Старшего… Если б ты его прочел, то знал бы, где находится страна, что зовется Гипербореей. Там создан настоящий рай на земле для свободных людей: нет ни бедных, ни богатых, всего в изобилии и всем хватает. А по месту — чтоб ты знал — это далеко на севере, там, где солнце, встав единожды, полгода по небу ходит, никуда не скрываясь.

После столь внушительного спича единственное, что оставалось хозяину — без лишних слов почтительно взять меня под руки и посадить за стол, предназначенный для особо важных персон, да накормить до отвала, не потребовав платы. Весьма впечатленный моим рассказом, толстяк ни на шаг от меня не отходил, предупредительно подливая в глиняную кружку морса и подгоняя служек, чтоб не задерживались с основным блюдом, то есть поросенком, а заодно продолжал забрасывать меня вопросами.

Но первое, что он спросил — как меня зовут.

— Называй меня Конрадом, — особо не мудрствуя, ответил я.

Хозяина, как оказалось, величали Альфредом из Бремена.

— Сколько же ты был в пути, Конрад?

— От Риги до Ревеля, как ты знаешь, добираться по крайней мере девять дней, — ответствовал я. — А от Ревеля до главного города Гипербореи — он, кстати, так и зовется — не меньше трех месяцев пути, а то и больше, если погода позволяет. И то имей в виду — можно идти только летом, весной и осенью из-за распутицы туда не добраться, а зимой можно сгинуть из-за сильных морозов и непрестанно дующих ветров… разве что ехать на собаках.

— На собаках? — выпучил глаза Альфред.

— Да, в собачьих упряжках, в которые собак запрягают, как лошадей, по десятку в сани. Только сани поменьше будут — на одного или двух ездоков…

Врать было легко, да и складно все получалось, поскольку в детстве я зачитывался книгами Джека Лондона про золотоискателей с берегов Клондайка. Впрочем, дело не обошлось одной лишь прозой именитого американского романиста: в ход пошли и заполярные байки, услышанные в редакции от Долгова.

Альфред, воображение которого я распалил, спросил меня, услужливо смахивая со стола крошки несвежим полотенцем:

— Дорога длинная и такая опасная — дикие звери и лютые разбойники, наверное, на пути не раз встречались. Как же ты, Конрад, не убоялся идти в одиночку?

Я немного помолчал, собираясь с мыслями, а потом убежденно сказал:

— Верую я, что меня сам Господь Бог бережет, поскольку я — чистый сирота и творю богоугодное дело, прославляя Всевышнего на своем пути… По-другому и быть не могло… Слава Иисусу Христу, Господу нашему! — и я трижды осенил себя крестным знамением, как и положено католику: слева направо.

— Во веки веков! — отозвался хозяин харчевни и тоже перекрестился.

Пикантность ситуации, думаю, очевидна: по всему выходило, что я — никто иной, как безбожник, примазывающийся к тем, с кем выгодно. Ну, какой я, к черту, католик? Я ведь даже не православный, поскольку рожден в атеистической стране, и родители мои тоже были убежденными атеистами. Что касается меня, то я с детства — видимо, здесь виной случившаяся со мной трагическая история сироты, — занимаю промежуточное положение между верующими и неверующими. Проще говоря, я — обыкновенный агностик, но об этом тогда ни гу-гу, а то, сами понимаете, несдобровать бы мне в средневековой и католической Риге.

По завершении трапезы, к немалому своему удивлению, я получил предложение о найме на работу. Если вы подумали, что Альфред хотел дать мне престижное место шеф-повара или простого официанта, по-местному — подавальщика, уже не говоря о второстепенной роли мойщика посуды или уборщика заведения, то вы глубоко ошиблись. Копайте глубже — главбуха! Это я так обозначил должность для собственной значимости. Понятно, что Альфред подобного слова не знал, но, судя по его сбивчивым пояснениям, ему нужен был бухгалтер.

Возможно вы в курсе, что в те времена грамоте и счету обучались только священнослужители. Даже знатные люди вместо подписи на документах вынуждены были ставить крест, если не обладали собственной печатью, — что ж говорить о простолюдинах, сплошь безграмотных. Альфред был из числа последних — хоть и хваткий мужик, а умел считать лишь на пальцах рук. Не представляю даже, как в его заведении сходился дебет с кредитом? Добавлю, что по всей Европе употребляли исключительно римские цифры, арабских еще не знали, что сильно затрудняло процесс всевозможных вычислений. Нуля тоже не было, а каждая римская цифра имела только одно значение. Поэтому расчеты были сопряжены с немалыми трудностями, особенно над большими числами. Что до элементарных действий — сложения там или вычитания — тут более-менее понятно… а вот как они умудрялись делить и умножать — ума не приложу…

Словом, Альфред решил доверить мне, как человеку образованному, ведение всей своей доморощенной бухгалтерии. Кроме того, Альфред, как истинный предприниматель, заинтересованный в том, чтобы о его заведении в народе шла добрая молва и харчевня ломилась от посетителей, быстренько предложил мне по совместительству выступить в роли… не поверите! — шпильмана, предполагая устраивать ангажемент по субботним и воскресным дням.

Слово «шпильман» для меня оказалось непонятным, поначалу я перепутал его с другим, схожим по смыслу, — английским «менестрель», так называли средневековых певцов-поэтов — и ужаснулся… До чего же я докатился?!

— Шпильмана? — переспросил я, широко округлив глаза. — Мне еще в раннем детстве слон на ухо наступил…

Я подумал, что слишком образно выразился, и вряд ли Альфред меня поймет, но, как оказалось, переживал зря.

— Что ты, Конрад! — в свою очередь рассмеялся Альфред. — Петь совсем не надо. Достаточно твоих великолепных рассказов о путешествиях в дальние страны. Помяни мое слово: о тебе заговорит вся Рига. И давай-ка устроим представление в ближайшую субботу!

Что ж, роль чтеца-декламатора или затейливого рассказчика, называйте как хотите, мне подходила как нельзя лучше — я всегда был мастак помолоть языком… Да и выбирать не приходилось: как-никак, Альфред за мою будущую работу обязался кормить и поить меня до отвала, а также предоставить крышу над головой, что разом решало все мои жизненные проблемы. Что тут еще скажешь? От добра добра не ищут. Я не стал долго раздумывать, и мы ударили по рукам.

— А что за день недели сегодня? — осведомился я.

— С утра была пятница.

— Значит, пят-ни-ца…

Я вскочил с кресла и громко выпалил, напугав бедного хозяина:

— Время не ждет! Надо поскорее приниматься за работу!

— За какую такую работу? — не понял Альфред.

Я как мог пояснил, что перво-наперво надо провести шумную рекламную кампанию предстоящей акции, чтобы поставить на уши всю городскую общественность. Если уж браться за дело, то со всей серьезностью. Но Альфред никак не мог взять в толк, к чему городить огород, и зачем нужна какая-то компания, состоящая из непонятно каких лиц, когда мы вдвоем и так обо всем столковались…

Как вы догадываетесь, объясняться мне приходилось на смеси немецкого с вкраплениями русских слов, отчего и происходили подобные непонимания. Осознав, что бессмысленно пытаться объяснять разницу в значении омонимов, я плюнул и призвал Альфреда просто довериться мне. Потребовал предоставить мне кой-какой столярный инструмент, несколько длинных палок или жердей (по ходу дела родилась одна шальная идейка). Все это он мне тут же незамедлительно выдал, в придачу достал из сундука приличный кусок белого льняного полотна, ножницы, стальную иглу да нитки. Все тут же пошло в работу.

Надо заметить, что с малых лет я неплохо обучен столярному делу. Это заслуга школьного трудовика, у которого я ходил в фаворитах. Он не раз ставил меня в пример за отличные вещицы — к примеру, за образцово сработанный табурет. Из жердей я споро сварганил укороченные ходули со ступенями для ног, чтобы удобно привязывать их к голени — стоя на них я оказывался высотой около двух метров — в самый раз, чтобы разительно выделяться в толпе горожан. Для более устойчивого положения, чтобы не терять равновесия, изготовил крепкий посох. Белое полотно пошло на раскройку длинных клешеных штанов, по-быстрому сметанных на живую нитку. Не хватало лишь грима, поэтому пришлось у «фрау» — законной супруги Альфреда — позаимствовать самопальной «помады» из свеклы на сале, которой я ярко нарумянил щеки.

Солнце за крепостной стеной уже клонилось к закату, но было еще светло, когда я появился на рыночной площади в всамделишном облачении циркового клоуна, громко зазывая прохожих на завтрашнее мероприятие. Пожалуй, не хватало шутовского колпака, но, по-моему, вместо него отлично сгодилась бейсболка, одетая задом наперед. Да, чего только не сотворишь на сытый желудок?! У зевак разного сорта мое появление вызвало ажиотаж. Правда, «рекламной акции» здорово мешали приблудные собаки, звонко облаивая меня, кидаясь со всех сторон и пытаясь ухватить за штанины. Но я их быстро образумил, вмазав ходулей по наглой морде одной из шавок. Та с визгом отлетела в сторону, тотчас отстали и другие, исчезнув куда-то всем скопом. Своим диковинным выходом я убил двух зайцев — отрекламировал предполагаемый перформанс в харчевне, а также закорешился с городскими сорванцами. Уж они-то точно пребывали в полном восторге от моего ходульного шествия, а когда я им пообещал подарить пару ходуль на всю их гоп-компанию, то и подавно завоевал их расположение.

Взрослые рижане с любопытством рассматривали мою странную фигуру, дивясь долговязым ногам, не ведая об устройстве механизма, скрытого от глаз под клешами. Постепенно догадываясь, иные смогли оценить по достоинству одну важную функцию — любая грязь ходулям нипочем, перефразируя крылатое выражение применительно к танку — ходули грязи не боятся. Ведь все, кто в Риге был позажиточней и берег кожаную обувь, пользовались допотопными деревянными опорками на толстой подошве с веревочными ремешками, одеваемыми прямо на обувку, — я обратил на них внимание сразу, как появился в городе. Чудные башмаки, правда, мало чем помогали и даже имели обыкновение соскакивать с ног в самый неподходящий момент, когда их владельцы перемахивали через многочисленные лужи. А уж о ходулях рижане и слыхом не слыхивали… до моего променада.

Завернул я в тот вечер и на Русскую улицу, только златокудрой девушки не увидел: окно на втором этаже было плотно затворено, как и другие. Над закрытой входной дверью был приколочен деревянный щит с красным медведем, стоящим в полный рост и державшим в лапах бочонок меда — эмблема торгового дома русского купца. На прочих домах также располагались знаки, указывающие на занятие владельцев. Номеров на домах, сами понимаете, не было — для них время пока не пришло, как и время фамилий… Но зачатки фамилий-прозвищ уже водились; не удивлюсь, если кудлатого купца величали «красным медведем» или «медведем с Русской улицы».

Как я убедился в первый же день, Рига начала ХIII века оказалась совсем небольшим городком с крепостной стеной, протянувшейся не более чем на два или два с половиной километра, а население, думаю, составляло около тысячи человек. Словом, это был даже не город в современном понимании, а поселок.

Скажу без ложной скромности, что моя подготовительная работа не пропала втуне. Вечером следующего дня в харчевне яблоку не было где упасть, народ толпился у входа, но предприимчивый хозяин с помощниками успели соорудить временные столы и лавки из досок и чурбаков, расставив их на улице у растворенной двери. Вино, пиво и медовуха лились рекой, служки с ног сбились, таская подносы с едой и напитками. Альфред был на седьмом небе, что не прогадал со мной. Я же не ударил в грязь лицом, хоть слегка и волновался. Понятно, что никакой эстрады в харчевне не было, однако место для выступления я выбрал правильное: сбоку от меня ярко горел очаг, огонь освещал меня причудливыми всполохами, отражаясь на стенах и потолке длинными тенями, создавая экзотическую атмосферу.

Все зрители, включая важных персон, внимали мне буквально с открытыми ртами, так же, как и Альфред накануне. Начал я дебют со доверительных слов: «Я хочу вам рассказать…» Этим немудреным вступлением я разбивал все последующие части монолога. Не скрою, к представлению я подготовился основательно, тщательно продумав, как и о чем конкретно поведу речь. Разумеется, главную часть повествования отдал рассказу о далекой загадочной Гиперборее. Дойдя до подробного описания красот северной природы, включая неповторимое полярное сияние, я обнаружил, что публика поголовно остолбенела, включая и Альфреда, которому о северном сиянии я не упоминал. Как потом выяснилось, народ расценил это природное явление не иначе как печать божьей благодати далекого края. Не знаю, как вышло — я заранее не планировал, но неожиданно для себя завершил вечер на поэтической ноте. Шестое чувство подсказало мне, что следует сделать… И, ничтоже сумняшеся, без лишних предисловий я прочитал сочинение Генриха Гейне, которое учил по школьной программе в десятом классе «Петришуле» — его знаменитое романтическое стихотворение «Лорелея»:

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,

Dass ich so traurig bin,

Ein Mдrchen aus uralten Zeiten,

Das kommt mir nicht aus dem Sinn²…

Истинный гимн рейнской деве, что на вершине скалы расчесывает свои кудри, поет чарующие песни и завораживающим пением заманивает моряков на прибрежные скалы Рейна, губит их подобно сиренам из древнегреческой мифологии. Каюсь, взял грешок на душу, пришлось выдать поэтический шедевр Гейне за народную поэзию. А что еще я мог сделать? Как представить еще не родившегося немецкого поэта? Почему прочитал именно это стихотворение, сказать не могу; возможно златокудрая девушка, увиденная поутру, не давала мне покоя, внешне ассоциируясь с образом Лорелеи, несущей бедствие несчастным морякам… С выражением продекламировав стихотворение я «добил» аудиторию и стал подлинным героем не только нынешнего вечера, но и последующих недель.

Я с удовлетворением наблюдал за зрителями, находившимися в экзальтированном шоке. Несколько минут все сидели, не шелохнувшись, затаив дыхание, будто бы ожидая от меня еще каких-то слов, еще какого-то действа. Но я ничего более не добавил к сказанному, а только с достоинством низко поклонился почтенной публике. И вот тогда-то аудитория взорвалась неистовыми хлопками, кое-кто из простолюдинов вскочил со своих мест, кто-то топал ногами, иные стучали ладонями и кружками об стол… в общем, народ безумствовал. Поразительно, тогда подумалось мне, эти неотесанные мужланы тоже умеют чувствовать, и я, похоже, сумел разбудить их эмоции, пронять до печенок. Вот так волею случая я и сделался артистом разговорного жанра…

Поскольку я — историк, и мои познания жаждут выхода, прошу вас набраться терпения и узнать о том, что происходило в Ливонии в двадцатые годы ХIII столетия, в самую середку которых я влетел, и тогда весь ход событий, происходивших со мною в дальнейшем станет понятным.

К двадцатому году ХIII века или более точно — к двадцать второму году епископства Альберта немецкая экспансия в Ливонии достигла значительных успехов. Давным-давно окрестили все языческое правобережье Даугавы с проживающими там племенами ливов, леттов и селов. Крестоносцы подчинили и окрестили жителей почти всей территории Эстонии, за исключением острова Эзеля, что в Балтийском море. Произошло это за достаточно короткий срок — всего лишь за одно поколение.

Местом своего постоянного пребывания епископ Альберт избрал Ригу. В стародавние времена на холме, где сейчас находится центр Риги, находилось древнее поселение тех самых даугавских ливов, которые летом 1201 года на свою голову весьма опрометчиво предоставили право епископу Альберту строить замок на земле своих предков. Эта земля, была расположена по соседству с городищем на обширном поле — аккурат между правыми берегами Ридзене и Даугавы. И лучшего места для епископского замка было не сыскать, поскольку Ридзене в данном случае играла роль естественной защиты резиденции Альберта, созданной самой природой. С немецкого форпоста, возведенного там, где сейчас находится Иоанново подворье, и началось строительство будущего города. Как водится, в подобных делах между туземцами и незваными пришельцами драгоценную землю уступили за сущие гроши: Альберт в награду за предоставленное ему право преподнес ливским старейшинам «дары» (предполагаю, никчемные побрякушки).

Стоит несколько слов сказать и о ливонских вендах. Их считают курземскими ливами. Это народ, когда-то обитавший в Северной Курземе — на северо-западе современной Латвии, в низовьях реки Вента; от нее и пошло их прозванье. В ХI веке воинственные курши прогнали их из родного края. Непродолжительное время венды обитали на берегах Ридзене — там, где сегодня находится исторический центр Риги. Но и здесь курши не дали им покоя: жгли дома, насиловали, убивали. В то жестокое для вендов время они были доподлинно бедны и жалки… Для выживания и сохранения племенного рода им пришлось податься дальше на северо-восток к берегам Гауи, где на горе Риекстукалс они построили себе городище. В 1207 году венды попали под власть Ордена в результате раздела ливских земель между меченосцами и рижским епископом — практически без сопротивления были покорены и обращены в католическую веру, а на месте их деревянного городища крестоносцы возвели каменный замок, названный Венденом.

Любопытно, что во времена Альберта река Ридзене звалась ливами Ригой, поэтому город, который строился немецкими мастерами на ее берегах, унаследовал это языческое имя. Хотя по уму было бы правильней назвать новоиспеченный «бург» как-то по-другому — более по-христиански, что ли. Новый Любек, к примеру. Или — Новый Бремен, что еще вернее, если учесть, что Альберт прибыл в Ливонию из Бремена, где он служил каноником и где перед отбытием в земли прибалтийских язычников был посвящен в епископы.

Во второй половине 1222 года началось великое эстонское восстание. Немецкую власть смели повсеместно: захваченных в плен католических священников принесли в жертву языческим богам, немецких купцов и крестоносцев зверски убили или взяли в заложники во всех эстонских замках, где они стояли гарнизонами. Немногим из них посчастливилось добраться живыми до Риги и поведать в подробностях о постигших их бедах. Вскоре до епископа Альберта дошли тревожные слухи о том, что взбунтовавшиеся эсты предложили русским из Новгорода и Пскова объединиться в совместной борьбе с немцами. Епископ прекрасно понимал, чем чреват подобный военно-политический союз между русскими и эстами: он грозил самому существованию немецких завоевателей в Прибалтике. Перед общей угрозой давнишние соперники — рижский епископ и Орден меченосцев — вынуждены были примириться и объединиться, как, впрочем, бывало и прежде. Орден поневоле уступил епископу в вопросе принадлежности эстонских областей. По договору, заключенному между двумя сторонами в самом начале 1223 года, Эстонию — настоящее яблоко раздора между рижским епископом, Орденом меченосцев и датским королем — поделили на три части, из коих одна досталась епископу рижскому Альберту, другая — эстонскому епископу Германну, родному брату Альберта, и третья — Ордену. Датчане в этом разделе остались как бы не у дел в связи с совпавшим по времени немецким пленением их короля Вальдемара II, однако смогли сохранить за собой власть над Ревелем и еще парой-тройкой эстонских замков.

Соединив все силы, немцы весьма оперативно — еще до прихода в Эстонию большого русского войска — подавили отчаянное сопротивление восставших. Дружины эстов были разбиты при реке Имере, что на границе с Ливонией, а их хорошо укрепленный замок Феллин и крепость на реке Пале были взяты и сожжены крестоносцами. В том же 1223 году русские, явившись по зову эстов с двадцатитысячным войском, овладели важнейшими крепостями Эстонии — Дорпатом, известным у нас как Юрьев, и Оденпэ, называемым по-русски Медвежьей Головой. Затем, вместо нанесения молниеносного кинжального удара в самое сердце Ливонии, то есть стремительного похода на Ригу, русские дружины почему-то отправились на север по направлению к Ревелю, владению датского короля Вальдемара II, где целый месяц без всякой пользы для себя осаждали замок датских крестоносцев Линданизэ. С этого момента стратегическая инициатива русскими в войне с немцами была безвозвратно упущена, а их войску после неудачной осады датского замка и последовавшего за ним основательного разорения эстонской области Гервен вскоре пришлось уйти восвояси назад в Русь.

Всю первую половину 1224 года шла жестокая борьба вокруг Дорпата, опорного пункта русских в Эстонии, где князем был Вячко, злейший враг немецких крестоносцев. Немцы не могли ему простить безжалостное истребление братьев-рыцарей в Кукенойсе, где он княжил шестнадцатью годами ранее и рассчитывали на то, что Вячко пленят и повесят, в назидание русским, на высоком суку. Однако подобным планам не суждено было сбыться: Вячко героически погиб при обороне города, до самого конца бесстрашно сражаясь со своими дружинниками, так и не дождавшись обещанной помощи из Новгорода.

Падение Дорпата в августе того же года окончательно решило дело в пользу немцев. Эсты покорились, и новые владетели Эстонии — два епископа и Орден — вступили в свои права.

Период относительного мира в Ливонии, следующий за упомянутыми выше событиями, был отмечен приездом папского легата, епископа Вильгельма Моденского, который должен был, с одной стороны, информировать римскую курию об общем положении дел в Ливонии, в ту пору мало кому известной стране, а с другой — уладить остающиеся территориальные разногласия между датчанами и немцами, а также между рижским епископом и Орденом. Случилось это в мае 1225 года. В июле папский легат покинул город. Почти все лето он совершал ознакомительный объезд Ливонии, инспектировал северо-восточные области. Тем не менее, многие из рижан продолжали вспоминать подробности и незабываемые впечатления, полученные от майской встречи с ним и его многочисленной свитой, а также большим числом сопро-
вождавших рыцарей-пилигримов, которые по указу папы римского прибыли из Тевтонии на войну с язычниками. Представляете себе, как мало тогда происходило событий, если визит папского легата продолжали смаковать многие месяцы! В тот день с великой радостью горожане встретили высокое лицо и затем проводили его с должными почестями в город. Все радовались вокруг, как дети, и в очередной раз славили Господа Бога за то, что после многих бедствий и горьких войн вновь наступил долгожданный мир.

Несмотря на то, что в Риге легат апостольского престола Вильгельм Моденский пробыл совсем недолго, надо отдать ему должное: он зря времени не терял, умудрившись принять за короткий промежуток времени великое множество послов из окрестных стран, включая языческую Семигалию и православные Псков и Новгород, в которых также прознали о приезде в Ливонию столь важной персоны. Все вокруг только и болтали, что о величии Риги и Ордена. Все — и русские, и эсты, и литвины с семигалами — хотели дружбы и мира с Ригой после показательной бойни, учиненной немцами в Дерпте год тому назад, и устрашившей весь окружающий мир, потому и прислали отовсюду своих послов.

В сентябре, пожелав увидеть и других новообращенных Ливонии, легат со свитой убыл на корабле вверх по течению Даугавы знакомиться с прочими бывшими языческими областями. Как и летом, в новой поездке легата его сопровождал ливонский клирик, приставленный к нему самим Альбертом для исполнения обязанностей советника и толмача. Но на сей раз им стал другой человек, хоть и сносно владевший языками местных народов и хорошо знавший местные обычаи, но все равно не такой высокообразованный и эрудированный, как первый, которого звали Генрихом Ливонским. Вильгельм Моденский был удручен заменой, но иного варианта у рижского епископа не было. Дело в том, что Альберт решил создать подробную историю покорения немцами языческой Ливонии — год за годом. Так зародилась идея написания «Ливонских хроник».

С прибытием в Ригу папского легата у Альберта появлялся удобный случай представить римской курии через ее посланца подробный отчет о ходе колонизации Ливонии — разумеется, в выгодном для себя свете, — дабы ввести в курс творящихся в колонии дел и римскую курию, и самого легата, чтобы тот, будучи в Риге, принял в спорных вопросах решение, наиболее благоприятное для епископа. И кому, как не Генриху Ливонскому, этому ходячему кладезю мудрости, епископ мог доверить исполнение столь важной миссии? Ему ведь было известно, что Генрих давно вел дневник о событиях, происходивших в Ливонии, в которых он лично принимал участие или слышал о произошедшем от других очевидцев. Генрих не кичился знаниями, и его любимой присказкой было крылатое сократовское изречение «я знаю, что ничего не знаю», потому-то в беседах клирик предпочитал больше молчать и слушать других.

Итак, родился он, по его словам, в 1187 году в небогатой многодетной семье типичного немецкого министериала, иначе говоря, мелкопоместного рыцаря, владевшего небольшим земельным наделом близ Бремена. Генрих с младых лет тянулся к знаниям, был чрезвычайно набожен и мечтал отдать себя без остатка Богу. Потому у родителей не было причин готовить младшего сына к другому поприщу, кроме как к месту священнослужителя. Лет в десять по совету приходского священника его отдали на обучение в школу при одном из соборов Бремена, настоятелем которого в конце ХII века состоял — кто бы вы думали? — правильно, будущий рижский епископ Альберт. Он сразу обратил внимание на пытливого мальчика, выделявшегося познаниями среди прочих школяров, с успехом постигавшего азы наук тривиума и квадриума — средневековых составляющих полного школьного образования.

В 1203 году (через два года после основания Риги) в один из очередных вояжей из Ливонии в Тевтонию Альберт, наряду с рыцарями-пилигримами, забрал с собой и шестнадцатилетнего юношу, сделав его своим учеником. В Риге способный паренек продолжил обучение при дворе епископа, а весной 1208 года, по достижении Генрихом двадцати одного года (именно в том возрасте, по церковным законам, разрешалось посвящение), был рукоположен в священники. Он получил приход на реке Имере, в далеком и опасном краю леттов, на границе с враждебной Эстонией, куда отправился проповедовать вместе со стариком Алебрандом. Став приходским священником, Генрих продолжал активно участвовать в жизни немецкой колонии: временами сопутствовал ливонским епископам в их предприятиях на правах толмача и знатока местных обычаев, при этом часто наведываясь в Ригу и даже отправляясь в военные походы с крестоносцами.

Зимой 1208 года, когда эсты совершили очередной набег на Толову, одну из обширных областей Ливонии, граничившей на севере с Эстонией и населенной преимущественно леттами, Генрих, прибывший исповедовать новообращенных летов и отпускать им грехи, оказался в одном из тамошних замков — Беверине. У стен замка разгорелось ожесточенное сражение между язычниками-эстами и крещенными леттами. Чтобы ободрить и поднять дух осажденных, Генрих поднялся на замковый вал и стал осенять крестным знамением сражающихся леттов, не обращая внимания на летавшие вокруг него смертоносным роем стрелы, копья и дротики. Он громко молился, пел псалмы и даже… играл на трубе. К слову сказать, для эстов неведомая труба, блиставшая медью, была не просто экзотической дудкой, а даже волшебной, ведь из заморских музыкальных инструментов той поры они знали лишь арфу и цитру. Поэтому, заслышав трубные зовы, пробирающие до печенок, они пришли в минутное замешательство, и этого оказалось достаточно, чтобы летты, вдохновленные героической проповедью, смяли ряды эстов и обратили их в бегство.

В те времена много хлопот рижскому епископату доставляла и Турайда. С незапамятных времен эта область, прилегающая к Турайскому замку, была населена племенами гауйских ливов, пришедших сюда с Урала и живших небольшими общинами в укрепленных городищах и маленьких селениях, зачастую вовсе неукрепленных. В начале XIII века территорию завоевали немецкие крестоносцы. Турайда во времена Генриха звалась Торейдой и была местом стратегическим, поскольку здесь пролегал торговый путь, соединявший Русь со средневековой Ригой. Его контролировали каменные замки, воздвигнутые крестоносцами по обе стороны реки вместо сожженных деревянных, принадлежавших покоренным ливам. Правобережье реки Гауи отошло к рижскому епископу, а левый берег достался Ордену меченосцев.

Как водится, не обошлось и без предательства. Один из ливских князей, Каупо, владыка Турайды, несмотря на упорное сопротивление большей части своих подданных, включая и собственных родственников, твердо встал на сторону крестоносцев, продвигая идеи христианства, и одним из первых, если не первым из ливов, окрестился. Впоследствии соплеменники с позором изгнали его из Турайды, лишили личной собственности, однако Каупо смог отомстить, вернувшись в родной край с чужеземцами. Помогая немцам в порабощении своего народа, он принял самое активное участие в подавлении нескольких восстаний бывших сородичей, выступив в роли типичного коллаборанта, выражаясь современным языком. И еще — он стал первым ливом, совершившим морское путешествие в Тевтонию, проехал через всю Германию, посетил Рим, где в 1203 году был принят самим Папой Римским, подарившим ему в качестве награды за преданность сто золотых монет. Правда, некоторые историки предполагают, что Каупо крестился задолго до прихода крестоносцев в Ливонию — еще в 1191 году. Тогда, кстати, говоря, в ливонских землях уже начал свою миссионерскую деятельность первый епископ Мейнхарт, который на свой страх и риск обращал в католичество первых ливов, поначалу добровольно. Все имена новокрещенных, кстати, перечислены в «Хронике» Генриха.

В конце XII века племена ливов находились в вассальной зависимости от православного Полоцка, и вполне возможно, что отец Каупо, ливский князь, закрепил договор о вассалитете династическим браком с русской княжной, православной христианкой, и принял христианскую веру, впрочем, оставшись по сути язычником. А вот сына, родившегося в этом династическом браке, крестили уже по всем законам православия, так что он вырос уже не язычником, а христианином.

Каупо был просто прагматичным правителем малого народа, понявшим раньше других всю бессмысленность борьбы против немцев, а также выгоду, которая сулила ему новая власть. Он, к слову сказать, пытался спасти своих соплеменников в 1212 году во время восстания ливов. Восстали они тогда против непомерных податей и разных притеснений со стороны немцев. Он пытался заступиться за них во время переговоров ливских старейшин с крестоносцами. Это зафиксированный летописью факт.

Вернемся к эстам. Зимой 1217 года эсты с острова Эзель перекрыли вход в гавань в устье Даугавы, что рядом с монастырем Динамюнде. Они намеренно затопили корабли и лодки, груженые камнями, а также устроили вместилища из бревен, тоже заполненные камнями, стремясь хитрым способом перегородить для рижан выход в море. Подобную дерзкую попытку немцы, конечно, не могли оставить без ответа. В 1217 году, несмотря на то, что христианское войско и дошло по льду до острова, но взять приступом хотя бы один из эзельских замков не сумело из-за сильнейших морозов, крестоносцы ограничились грабежом нескольких деревень. Многие погибли от холода на обратном переходе в Ригу. Через год рижане снова назначили сбор войска для похода на непокоренный остров, однако в ту зиму шли обильные дожди, лед на море сошел рано, и до Эзеля было не добраться. Словом, остров долго оставался для крестоносцев крепким орешком. Но, похоже, теперь эзельским язычникам пришел конец: немцы сосредоточили в устье Пернау двадцать тысяч человек. Силы серьезные!

Поход был назначен на следующий день после празднования дня Фабиана и Себастьяна. В праздник 20 января епископ Альберт дал возможность людям отдохнуть, набраться свежих сил перед тяжелым и продолжительным ледовым походом. Предстояло преодолеть почти сотню километров, хотя по прямой через сушу, а потом по льду до замка Монэ, первой точки в длинном списке нынешней крестоносной экспансии, расстояние составляло не более пятидесяти. Однако его преосвященство по какой-то причине отдал приказ идти по льду непосредственно от устья Пернау вдоль западного эстонского побережья. Предполагаю, что для немцев более долгий путь являлся проторенной дорожкой, по которой они уже добирались до Эзеля.

Замок Монэ располагался на острове Моон. В наше время от него не осталось и следа. Моон — это один из четырех крупных островов Моонзундского архипелага, третий по размерам. Эсты его называли Муху, что означает «шишка на голове». Если посмотреть на карту, то Моон, или Муху, — как хотите, так и зовите — и вправду, точно шишак на лбу, нависает над восточным берегом Эзеля. Два острова разделяет узкая полоска пролива Малый Зунд. Предполагалось, что после взятия замка Монэ крестоносное войско пойдет дальше — вглубь Эзеля, самого большого острова архипелага.

Обратив в пепел замок Монэ, христианское войско поспешило к замку Вальдэ. Как я уже раньше упоминал, он был самым большим и самым укрепленным городом среди других эзельских городов. Если бы состоялась осада замка, то под его стенами, без сомнения, сложили бы головы многие воины христианского войска, не говоря уже про язычников — тех истребили бы всех до единого. К счастью, этого не произошло. Услышав леденящий душу рассказ о страшном избиении соплеменников, который поведал гонец, посланный Альбертом из замка Монэ, а также увидев, сколь огромное и непобедимое войско немцев собралось у стен замка, вальдийцы испытали ужас и смиренно сдались на милость победителя. Старейшины, одетые в праздничные одежды, вышли из замка с дарами и мирными речами, упрашивая епископа Альберта совершить таинство крещения и обещая вечно платить дань немцам. Тут все христианское войско охватило ликование, и крестоносцы в религиозном экстазе дружно запели хвалу Господу Богу.

Конечно же, рижский епископ дал вальдийцам мир, но, как водится, в подобных случаях, взамен потребовал заложников — сыновей самых знатных людей. После того, как дети были отданы, епископ Альберт лично омыл в источнике святого крещения местного владыку, седого согбенного старца, а вслед за ним и других знатных вальдийцев, после чего их повели в город, дабы проповедовать им Христа и заставить их низвергнуть Тарапиту и прочих языческих богов.

Вскоре к замку Вальдэ явились эзельские послы со всех концов острова, прося мира и добиваясь таинства крещения. Само собой, радости немцев не было предела. Вновь потребовали от прибывших малолетних заложников. Немцы также велели, чтобы эзельцы немедленно вернули свободу всем пленным шведам, захваченным в ходе прошлогодних разбойничьих набегов. Безусловно, требования крестоносцев были выполнены без проволочек. И пошли немецкие священники, охраняемые меченосцами, крестить языческий народ по городам и весям Эзеля. Основное крестоносное войско продолжало стоять у стен Вальдэ, как гарант повсеместного Святого Крещения на острове.

10 февраля, в день поминовения христиан, павших при штурме замка Монэ, священники, включая и Генриха, отслужили заупокойную мессу. Произошло это на седьмой день после смерти рыцарей, как принято у католиков, в отличие от православных, у которых поминки справляются, как известно, на девятый день.

К исходу февраля 1226 года, когда уже начался Великий пост, работа над «Хроникой Ливонии» практически завершилась. Оставалось немного — дописать последние страницы, повествующие о приезде в Ригу папского легата и инспектировании им ливонских и эстонских областей. Но тут возникла заминка. С описанием летнего и осеннего объездов у Генриха сложностей не возникало, так как он был очевидцем тех событий: как уже упоминалось, он летом в качестве толмача сопровождал Вильгельма по ливонским областям. Второй объезд легата по Двине оказался довольно коротким и не столь богатым на эпизоды, достойными повествования. Зимняя же — последняя — поездка по покоренной Эстонии, куда легат отправился сразу после праздника Крещения, еще не закончилась, оставалось ждать вестей оттуда или возвращения легата в Ригу, чтобы лично от него узнать подробности, и тогда завершить работу, оживив историю новыми деталями.

В период вынужденного простоя Генрих зря времени не терял: по высокому повелению его преосвященства епископа Альберта сколотил сноровистую бригаду из монахов, организовал, так сказать, безостановочный конвейер по переписыванию набело всей «Хроники». Надлежало возыметь ее как минимум в трех рукописных экземплярах. Первый — для папского легата, чтобы рукопись отправилась за моря к римскому двору с Вильгельмом Моденским, второй — для личного пользования епископа Альберта, застрельщика манускрипта, а третий — в библиотеку монастыря Святой Марии на вечное хранение в архиве. Генриху предоставили нескольких расторопных монахов-переписчиков и переплетчиков, которые дневали и ночевали в скриптории, не жалея ни свечей, ни красок, ни пергамента.

Вильгельм Моденский вернулся в Ригу в последний день февраля. Вернулся, как обычно, в окружении многочисленной свиты: клириков, слуг, братьев-рыцарей, охранявших его на всем пути, и избранных знатных горожан, пожелавших сопровождать его преосвященство, не убоявшихся зимних лишений и невзгод на протяжении почти полутора месяцев. Маршрут путешествия на сей раз оказался обширным — Гервен, Вирония, Гариэн; все спорные эстонские земли, которые осенью жестко и решительно были взяты под непосредственную власть Папы Римского. Вильгельм сотворил из них своего рода отдельную папскую область, дабы устранить распри и пресечь кровопролитие между тевтонами и датчанами. Уже ближе к концу он посетил датский Ревель. Как позднее будет отмечено в «Хронике», он везде с радостью проповедовал слово Божье, наставлял в католической вере и принимал новообращенных под власть верховного первосвященника.

В поездке заключили и мир — поначалу между тевтонами и датчанами, затем — с эстами всех областей. Будучи в Ревеле, Вильгельм Моденский совершил очередное богоугодное дело, обещанное им старейшинам Виронии: заставил датчан под страхом церковной кары вернуть родителям задерживаемых ими в заложниках бедных виронских мальчиков. От себя добавлю, что столь бессердечное жестокое удержание в качестве заложников детей языческой знати — дело тогда вполне обычное. Из этих неокрепших умов немцы готовили себе будущих верных помощников. Случалось, что детей отправляли за море в Тевтонию, навсегда разлучая с родителями, чтобы они вернулись в Ливонию законченными тевтонами. Но на этот раз датчане вынуждены были подчиниться высокому повелению, и виронских мальчиков, всех до единого, отпустили домой. После этого легат отправил из Ревеля в Зонтагану верных священников, чтобы окрестить необращенных поморцев — мужчин, женщин и детей, сам же возвратился в Ригу, следуя через Саккалу, другую пограничную эстонскую область.

На берегах Даугавы стояли трескучие морозы. Несмотря на недомогание — на обратном пути легат сильно простудился — он все же соизволил безотлагательно принять летописца Генриха, поскольку был посвящен Альбертом в дело, которым неустанно занимался Генрих на протяжении полугода, к тому же знал и прекрасно помнил его, как прекрасного помощника. Увы, как ни торопилась подгоняемая Генрихом бригада монахов, к середине апреля был готов лишь один экземпляр рукописи — предназначенный к отправке из Ливонии в личном багаже епископа Вильгельма. Папский легат, образно выражаясь, давно сидел на чемоданах, однако покинуть Ливонию на корабле мешал лед на Даугаве. Зима в том году оказалось затяжной, и отплытие плавно передвигалось от запланированного на 20 апреля ближе к маю. Спрусите, почему путешествовали в Тевтонию и обратно исключительно морем? Все просто: в то время через враждебную Литву из Германии в Ливонию нельзя было проехать посуху.

Папский легат погрузился на корабль, отплывающий в Тевтонию, утром 28 апреля. Рига к тому времени в буквальном смысле слова поплыла — в город пришла долгожданная весна.

То, что легат отплыл из Риги, еще не означало, что он в скором времени доберется до Тевтонии. Путешествия по морю в те времена были длительными и опасными: если не штормы или морская стихия, то прибрежные пираты в лице кровожадных эзельцев и куршей, рыскавших в поисках легкой добычи по Балтике, могли запросто потопить судно и корабль охранения. Следуя в Ригу морем, немцы всегда заходили в порт Висби, что на острове Готланд (это примерно середина расстояния), как и на обратном пути. Мне, человеку будущего, который в наше время уже познакомился с пока еще ненаписанной ХХХ главой творения Генриха, было доподлинно известно, что Вильгельму Моденскому на море будет уготована встреча с эзельцами, и это столкновение повлечет за собой развитие новых событий — кровавых и ужасных…

А пока папскому легату, едва начавшему морское путешествие, пришлось почти сразу его прервать из-за шторма, разыгравшегося на Балтике. Корабли встали на якорь в устье Даугавы — у монастыря Динамюнде, и эта вынужденная остановка продлилась более трех недель. Море бушевало по причине неослабевающего северо-западного ветра, он чувствовался и в Риге, зарядили дожди, наступила отвратительная сырая и холодная погода.

Тем временем в южном солнечном Риме Папа Римский Гонорий III подписал важную грамоту, взывавшую «ко всем королям русским» принять как данность власть римско-католической церкви в Прибалтике. Папская грамота была написана по результатам отчета легата Вильгельма Моденского о встрече с послами Новгорода и Пскова в Риге осенью 1225 года и носила откровенно угрожающий тон: мол, не мешайте распространению веры христианской на местные языческие народы, а то заработаете божественное наказание, как недруги Ливонской церкви, которую, как всем известно, хранит сама Матерь Божья. Хоть грамота и не имела точно указанного адресата, но была, без сомнения, предназначена для тех русских князей, чьи владения граничили с землями немецких крестоносцев. Как видите, и в те стародавние времена Запад разговаривал с Востоком исключительно с позиции силы — на языке угроз.

Примерно за неделю перед Пасхой — в том году католики праздновали ее 22 апреля — пришли первые корабли из Тевтонии с купцами и пилигримами, а с ними та самая папская булла «Ко всем королям русским». В свете недавних событий, связанных с покорением Эзеля, документ был крайне важным и своевременным. Все вокруг судачили о том, что с крещением эзельских эстов русские непременно «прижмут хвост». Автора грамоты, Папы Римского Гонория III, к тому времени уже не было в живых, он скончался 18 марта, но весть о его смерти и избрании нового папы, само собой, до Ливонии дойдет еще не скоро…

История Ливонии шла своим чередом. О покорении Куронии и Семигалии «Хроники» Генриха пишут следующее: «В лето Господне 1228, в пятницу, 18 августа, злейшие ненавистники христиан куроны в союзе с другими язычниками семигалами овладели монастырем и замком Динаминдом, и монахи там были бесчеловечно умерщвлены различным образом. Посему, прознав про это, магистр ордена Меченосцев и его братья-рыцари вместе с множеством пилигримов, собрались в многочисленное войско, чтобы отомстить за смерть монахов. И вскоре двинулись в незваную землю и предали огню и мечу многие деревни Куронии и Семигалии, подчинив тот дикий народ христианам…»

«Хроника Ливонии» писалась по воле епископа Альберта, а тот умер в январе 1229 года, унеся в могилу свою волю. Новый же, четвертый после него, епископ Николай — человек, тихий кроткий и совершенно не озабоченный идеей создания собственного жизнеописания, — мог и не чувствовать нужды в личном историографе, предоставив человеку с дарованиями летописца и писателя спокойненько ловить миног.

Был ли епископ Альберт тщеславным человеком, жаждал ли он славы? Мне трудно судить, но предполагаю, что мысли об увековечивании собственной персоны посредством летописного жизнеописания ему в голову все же приходили. Колонизация земель балтов, проповедь католичества среди местных языческих народов стали делом жизни Альберта, почти половину которой он провел в Риге — городе, основанным им самим. В конце жизни его взоры обратились к левобережью Даугавы — к землям, населенным непокоренными пока что куршами и земгалами, — но продвинуть немецкую экспансию к западу от Даугавы ему уже было не суждено…