Журнальный мир

Юлий Викторович Потехин был молодым в те годы, когда мужчины мазали волосы бриолином, а девушки носили широкие цветастые юбки, получившие название фестивальных. Тогда в ходу была популярная песенка про Мишку, которую некоторые остряки, переиначив, пели так: Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка?

В те годы тоже играли в футбол, ибо в футбол играли всегда, но ни в одной команде мира — ни тогда, ни после — не было такого игрока, как Вячеслав Печеночкин.

— Слава, Славка, Печеночка, давай, давай, не подведи! Трибуны обожают Славу. Трибуны влюблены в него, особенно в его удар слева от ворот.

— Мяч слева от ворот, — сообщает телекомментатор, — пробьет Печеночкин, восьмой номер.

Ну, еще бы! Конечно, Печеночкин, восьмой номер. Ведь он это делает так, как до него никто, нигде, никогда…

— Нет бога, кроме Давида Кипиани, — говорит, нарочно поддразнивая Юлия Викторовича, его лучший друг драматург Никифоров.

— Ах, оставь, — морщится Юлий Викторович, у него начинается одышка.

Дело в том, что Давид Кипиани — бог не столько для Никифорова, сколько для него, и он мучается тем, что, безраздельно любя Печеночкина, вроде бы изменяет Кипиани.

— Печеночкин! — взывают правые трибуны. — Славик!

— Раз, два, три! — неистовствуют левые. — Печеночка, дави!

И еще всякие глупости, и все в том же роде. Синее небо над зеленым овалом поля, плеск флагов на ветру, серебристые голуби, парящие в глубине между синим и зеленым. Это — стадион. Он существует вечно (не именно этот, а вообще — стадион). И вечно к кому-то взывают трибуны, кого-то обожают, кого-то хлещут наотмашь.

— Печенка, уходи с поля! Штрафные разучился бить!

Нет ничего непостоянней футбольной любви.

— Послушай, — говорит вдруг Юлию Викторовичу Никифоров. — Это всего лишь игра. Чего с ума сходить?

— Ах, оставь, — морщится Потехин. — Тебе хорошо, тебе не с чего сходить.

— Ха-ха-ха! — громко хохочет Никифоров, уходя в буфет. — Намек понял.

Никифоров — болельщик ненастоящий. Таких ненастоящих в ложе прессы много, пожалуй, не меньше, чем настоящих. Есть даже одна дама, которая не может отличить правый угол ворот от левого, но всегда приходит в ложу — себя показать и других посмотреть.

Ненастоящие болельщики думают, что футбол — это игра. Что ж, людям свойственно заблуждаться. Когда-то, в мальчишеском своем детстве, Юлий Викторович (тогда еще просто Юлька) тоже думал так. Но в те годы, когда мазали волосы бриолином, а любимые девушки ходили в фестивальных юбках, он уже не заблуждался на этот счет, а твердо знал: футбол — не игра. Футбол — это жизнь. Не модель жизни, как когда-то назвал спорт великий Кубертен, а сама жизнь: синее небо над зеленым овалом, плеск флагов на ветру, серебристые голуби и мяч — такой же круглый, как солнце, и в таких же, как солнце, пятнах.

Нет, как хотите, но правильно кто-то сказал: если бы футбола не было, его следовало бы выдумать.

Юлий Викторович работает заведующим спортивным отделом в одной из самых влиятельных в городе газет. То есть, если, конечно, иметь в виду влияние этой газеты на умы футбольных болельщиков. Когда предводительствуемый Потехиным отдел писал, например, что в любимой всеми команде недостаточно укреплена линия защиты, болельщики с трибун на ближайшем матче поучали тренера:

— Защиту меняй! Укрепляй защиту!

В следующем футбольном выпуске сотрудники Потехина писали, допустим, что полузащитник сдал, потому что нарушил режим. Болельщики ревели:

— Эй, ты там! Бормотухин! Рожа!

Фамилия полузащитника была Рожин.

Словом, болельщики, читающие по утрам газеты, не прощали команде ничего.

Не прощали ей и те, кого раньше (не тогда, когда носили фестивальные юбки и мазались бриолином, а гораздо раньше, когда Юлия Викторовича еще и на свете не было) называли отцами города. Отцы города не прощали команде ничего. И правильно делали. Ведь что такое команда? Лицо города. А лицо города обязано быть безупречным.

Между прочим, кто первым сказал, что команда — лицо города, тот и установил раз и навсегда, что футбол — не игра. По всему видать, это был умный человек.

Сотрудники спортивного отдела работают так, как другим и не снилось, то есть всегда. Они никогда не уходят с работы, потому что с работы они идут на стадион (а разве стадион — не работа?), а возвращаясь домой, немедленно включают радио, транзистор и телевизор, чтобы каждую минуту знать, что происходит (или уже произошло) в спортивном мире. Во-первых, в местном, ибо, кроме стадиона, в городе есть еще спортивные залы, тартановые беговые дорожки, плавательные бассейны, и успеть всюду просто невозможно. Во-вторых, что произошло в целом по стране. И, наконец, что случилось за рубежом, пока они сидели на стадионе. Узнав все новости, сотрудники спортивного отдела до позднего вечера перезваниваются друг с другом по телефону, и это тоже работа, что бы там ни говорили жены, считающие, что их мужья, мало того, что ничего по дому не делают, но еще и на целый вечер занимают телефон. Так вот, что бы там ни говорили жены, телефон — тоже работа. Как же можно лечь спать, не обсудив захватывающую новость: «Динамо» Тбилиси сыграло вничью с «Черноморцем»! «Динамо»! Тбилиси! Вничью! С «Черноморцем»!

Только насладившись вместе с истинными болельщиками этой поразительной новостью, можно, наконец, погасить свет и уйти с работы. То есть, говоря другими словами, лечь спать.

Сотрудники спортивного отдела, естественно, все поголовно — истинные болельщики. А Юлий Викторович Потехин, их шеф, или начальник, или Дед, или Батя, или Сам, естественно, самый среди них истинный, он болел еще тогда, когда иных попросту не было на свете.

В ложе прессы Сам никогда не садится рядом со своими сотрудниками. Не потому, что хочет выдержать дистанцию (Юлий Викторович — простой, демократичный человек), но рядом с почти такими же специалистами, как он (а его молодые оглоеды, как он называет своих коллег, — все сплошь специалисты), рядом с ними футбол что-то теряет в своем очаровании, потому что всякий матч — это таинство, фокус, волшебство и, как всякому волшебству, ему вредит избыток знаний.

Рядом с Никифоровым смотреть футбол — в самый раз. Толстый Никифоров не раздражает Потехина (пока, правда, не начинает говорить о Кипиани), даже дама, не отличающая левый угол ворот от правого, его не раздражает, пусть себе. Искусству нужны и дилетанты.

— Почему бы тебе не написать пьесу о футболе? — спрашивает Потехин в перерыве между таймами, закусывая вместе с Никифоровым бутербродами с красной икрой.

— Да ведь сцена мала, — отвечает Никифоров.

— Что значит — мала? — дожевывая второй бутерброд, удивляется Потехин.

— Ну, как на сцене, будь это хоть Большой театр, сыграешь в футбол? — хохочет Никифоров.

— Да ну тебя! — машет рукой Потехин. — Я тебе серьезно говорю: футбол — это же драма, сколько страстей, какие характеры…

Но футбол не только драма, футбол — это еще и наука, бездна проблем: психологический фактор, соотношение психологических и физических нагрузок и еще такой феномен, как дух команды, — чем и как можно влиять на него?

Обо всем этом Потехин не раз беседовал с тренером, который, после драматурга Никифорова, является его ближайшим другом.

Почему после Никифорова? Да потому, что быть совсем на равных с тренером Юлий Викторович все же не может, тот знает что-то такое, чего Потехин не знает, что-то сверх того, что доступно пониманию.

Но вот перерыв подходит к концу, и все рассаживаются по своим местам.

— Должно быть, все решится в третьем периоде? — щебечет дама. Она, оказывается, не только путает правый угол с левым, но и футбол с хоккеем.

— Здесь нет периодов — здесь таймы, — сдерживаясь (все-таки дама!), объясняет Потехин. — И таймов этих всегда два.

— Печеночкин! — ревут трибуны. Надежда только на Печеночкина. Если он постарается, а он умеет стараться, когда в настроении (психологический фактор!), то и все остальные девять (дух команды!) будут так быстро бегать, и не только быстро, но и осмысленно, что сопернику ничего другого не останется, как дрогнуть. И вот когда он дрогнет…

Возвращаясь с футбола, Потехин и Никифоров любят посмаковать перипетии игры, особенно если команда в выигрыше. Ну, а если в проигрыше, то Никифоров неизменно заводит разговор о Кипиани.

— Ну что ты мне опять талдычишь о Кипиани? — кипятится Юлий Викторович. — Он уже давно не играет, он тренер.

— Какая разница? — резонно замечает Никифоров. — Раньше-то он играл.

— Ну, играл…

— Вот именно — играл! А Печенкин твой…

— Печеночкин, — машинально поправляет Потехин.

— Нет, именно Печенкин, — язвительно настаивает Никифоров, хотя неизвестно, какая из этих фамилий звучит благозвучней. — Так вот, Печенкин просто не умеет играть.

— О-о! И ты, Брут! — стонет Юлий Викторович. — Замолчи, ради Бога! Если бы это еще говорила та дама, которая не отличает футбол от хоккея, но ты, ты!

Беседуя таким образом, приятели доходят до трамвайного круга и разъезжаются в разные стороны.

Футбол есть жизнь, но жизнь проходит не только на футболе.

С этой очевидной истиной Потехин сталкивается лицом к лицу, как только возвращается домой. То есть лицом к лицу он сталкивается с женой, но это одно и то же.

— Ну? — говорит жена. — Проиграли?

— Ты видела по телевизору? — мрачно спрашивает Юлий Викторович.

— Зачем мне телевизор? Я это вижу по твоему лицу.

Проходит еще некоторое время, и жена, всплеснув руками, восклицает:

— Неужели ты ничего не замечаешь?

Что он должен замечать? Он внимательно смотрит на жену. Новая прическа? Пожалуй, нет. Платье? Но на жене старый халат. Ах, вот что! Новая люстра.

— Новая люстра! — кричит Юлий Викторович как можно радостней, чтобы вполне угодить жене.

— Нет, тебя надо отправить в дурдом, — говорит жена, и в голосе ее звенят слезы. — Эта люстра висит здесь уже второй год.

— Тогда не задавай глупых вопросов, — свирепеет Юлий Викторович и уходит в ванную.

Через минуту его начинает мучить совесть: зачем обидел жену?

— Раечка, — говорит он нежно, выходя из ванной. — Ты сейчас будешь смеяться. Славка сегодня едва не забил гол в свои ворота.

Это, разумеется, явное преувеличение, но чего не сделаешь ради единственной жены?

Она, однако, не видит в этом ничего смешного, и слезы уже не звенят в ее голосе, а катятся по лицу.

— Да что случилось? — встревоженно говорит Юлий Викторович. — Где Машка?..

Он вдруг вспоминает, что давно не видел дочери.

— Вот именно — где? — уже вовсю плачет жена. — Наконец-то заметил — Машки давно уже нет, Машка шляется.

— Что значит — шляется? — удивляется Юлий Викторович.

Никогда прежде жена не позволяла себе так говорить о дочери.

— Ты ведь ничего не видишь, кроме своего футбола и своей газеты, а дочку скоро выгонят из института.

— Почему?

— Не почему, а из-за чего. Из-за неуспеваемости.

— Но она всегда успевала.

— А теперь она успевает только на свидания, и то, наверное, опаздывает, потому что красится по полдня.

Вот оно что! Машка влюблена. Ну и прекрасно. Что она еще должна делать в свои годы?

— Она должна учиться! — со злостью кричит жена. — Она должна быть дома до двенадцати часов! Она не должна краситься так по-уродски!

— Ну-ну-ну, — пытается урезонить жену Юлий Викторович. — Откуда столько ханжества? Должна, не должна. Успокойся, вспомни себя, когда бегала ко мне на свидания.

Но жена не желает так быстро сдаваться.

— Я была старше, — говорит она.

— Ну, — разводит руками Юлий Викторович. — Это уж, как любит говорить Машка, твои трудности.

В это время звонит телефон, и рабочий день заведующего спортивным отделом, так внезапно прерванный общением с женой, возобновляется.

— Ну, начинается трепотня! — раздраженно говорит жена и уходит на кухню.

Испокон веку люди в этом городе, как и в любом другом, рождались, жили, умирали, но только им, нынешним, выпало счастье быть современниками чемпиона Славы Печеночкина и его боевых друзей-чемпионов.

Юлий Викторович накануне последнего в сезоне матча, в котором решалось, быть или не быть им современниками чемпионов, собрал сотрудников своего отдела и произнес речь. Он сказал:

— К вам обращаюсь я, друзья мои! Мы стоим на пороге исторического события: Рубикон должен быть перейден!

И Рубикон был перейден, и Карфаген был разрушен, и солнце Аустерлица взошло, и Париж стоил мессы, и так далее, и так далее в том же духе.

Когда трибуны устали орать и наступила секунда тишины, многие услышали, как кто-то, сидящий справа от ложи прессы, сказал:

— Ну, теперь и помирать можно.

И не было в ту минуту на стадионе человека, который не согласился бы с этим. Счастье было так полно, пожар восторга в сердцах так неистов, что залить его было нечем.

На другой день сотрудники спортивного отдела, чувствуя себя именинниками, устало и снисходительно принимали поздравления. Они сидели в холле редакции, развалившись в креслах, вытянув ноги, и сам редактор вышел к ним в холл и очень мило шутил с ними, а уходя, сказал:

— Всем премия в размере месячного оклада.

Словом, это был триумф, это было счастье, это бывает раз в двести восемьдесят лет.

Но, как вскоре выяснилось, город и его отцы не желали понимать, что это бывает один раз в двести восемьдесят лет. Всем так понравилось, что они, как царевна Несмеяна (помните, топнув каблучком, она говорила: «Хочу, чтобы печка вертелась!»), сказали: «Хотим, чтобы это повторилось снова».

Как будто в жизни что-то может повториться.

Для дочери Юлия Викторовича, Машки, каждое утро наступала весна. Меж тем приближался январь и вместе с ним зимняя сессия.

— Ты собираешься за ум взяться? — спрашивала мать.

Но Машка, похоже, не собиралась этого делать, она по-прежнему пропадала вечерами, прогуливала лекции и дома вела себя так, будто уже обрела некие самостоятельные права на себя.

— Что хочет, то и делает! — возмущалась жена. — Какое она право имеет делать, что хочет?

Юлию Викторовичу становилось смешно, но, опасаясь гнева на свою голову, он предпочитал помалкивать.

А однажды случилось невообразимое. Дочь, как всегда, пришла домой поздно, и не одна. Юлий Викторович уже спал, но жена растолкала его, и, не в силах вымолвить ни слова, только тыкала пальцем в стенку, за которой слышались звуки мужских шагов.

— Ты должен, ты должен, — выговорила она наконец. — Ты должен пойти и что-нибудь сделать!

— Что я могу сделать? — обескураженно возразил Юлий Викторович. — В конце концов, ей двадцать лет. В ее годы ее бабушка, моя мать, уже родила меня.

Но это было слабым утешением для жены, и она всю ночь проплакала, уткнувшись в подушку.

Юлий Викторович тоже не спал от осознания, что ночью в комнате дочери — чужой человек.

— А он мне не чужой! — дерзко сказала Машка, когда наутро родители потребовали объяснения. — Вот он вернется, и мы поженимся.

— Откуда вернется? — спросил Юлий Викторович. — Он что, в армии еще не служил?

— При чем тут армия? — неопределенно ответила Машка.

Зимой наступило затишье после футбольной бури. Или, скорей, — перед футбольной бурей, потому что начинать сезон в ранге чемпионов — это что-нибудь да значит. Но что это значит — никто в городе не знал. Юлий Викторович Потехин, как человек во всех отношениях опытный, предвидел неприятности.

— Тут, как ни поверни, — жаловался он Никифорову, — окажешься в дураках.

— Да что тебя мучает? — беспечно говорил драматург. — Ведь выиграли же!

— На всю жизнь, что ли, выиграли? А как начнем проигрывать?

— Ну и что? Законы игры: если никогда не проигрывать, кто же станет выигрывать?

Потехин недовольно морщился.

— Опять ты со своей игрой! Тут уж не игрой пахнет.

— Почему вы так скупо пишете о команде? — спросил, вызвав Потехина к себе в кабинет, главный редактор. — Не слышу звона фанфар!

— Может быть, не надо больше фанфар? — высказал предположение Потехин.

— Нет, нет, нет, — решительно оборвал его редактор. — Город хочет читать о своих любимцах, о своих героях, наконец! Так что не скупитесь, пожалуйста!

Команда в это время находилась в зарубежной поездке, и сотрудники из отдела Потехина висели по ночам на телефонах, чтобы изловить тренера, возвращавшегося в свой зарубежный отель только под утро после очередного приема.

— Все хорошо! — весело отвечал тренер на вопросы ошалевших от бессонницы сотрудников.

Наутро нетерпеливые болельщики читали в газете, что команда чувствует себя прекрасно, все в отличной форме, Вячеслав Печеночкин особенно тщательно тренируется после полученной им легкой травмы, разрабатывая левую ногу, что тренерский совет предложил игрокам новые хитроумные комбинации, и те их уже отлично освоили, и т. д.

Потехин, хоть и сомневался в том, что все это следовало писать и, тем более, печатать, уговорил себя, однако, не расстраиваться, к тому же дома вдруг наступила тишь и благодать. Машка вечерами сидела за учебниками, никуда не уходила, жена не могла на нее нарадоваться и чуть ли не каждый вечер пекла для дочери ее любимое печенье.

— А что случилось? — спросил Юлий Викторович жену. — В Машкиной команде замена?

Потом случайно услышал, как дочь говорила по телефону одной из своих подруг:

— Если он все время будет уезжать, так мне это на фиг надо!

«Ужас! — подумал Юлий Викторович. Его даже не лексикон поразил, а само существо фразы. — Любить, что ли, теперь не умеют? Ведь разлука — это тоже прекрасно!»

Впрочем, он уже давно не понимал свою дочь («старею, должно быть»), не понимал ее вкусов: вдруг решила украсить ванную пустыми флаконами из-под шампуня. Они висели на трубе под потолком.

— А это что еще? — спросил он у жены. Обычно ничего вокруг себя не замечал, а тут заметил.

— Это Машка, — ответила жена.

— Снять все к чертовой матери, — вспылил Потехин. — Что за безвкусица, что за дура растет, Господи!

В другой раз так же случайно стал свидетелем Машкиного разговора с этим якобы женихом, когда тот наконец вернулся и позвонил.

— Да ну тебя! — говорила ему Машка. — Дурак ты, что ли? Да ты опупел! Уши вянут.

Потехин представил себе, что это разговаривает с ним Искра Василькова, с которой учились на первом курсе, а потом ездили вместе на заготовку торфоперегнойных горшочков. Искра на втором курсе уехала с родителями на Дальний Восток и в конце концов перестала отвечать на его письма. Но тогда, когда были влюблены, чтобы вот так: «Опупел, уши вянут»? Да что же это такое?

Благоденствие, однако, кончилось очень быстро. Команда вернулась, и Юлий Викторович, приехав на базу, где футболистам, как не раз писала газета, созданы все условия для занятия спортом и полноценного отдыха, понял: команда не та.

— Что случилось? — спросил он тренера. И тренер в ответ пожал плечами.

— Что это вы все какие-то не такие? — поймал Потехин пробегающего мимо Печеночкина.

— А что? — смутился тот. — Я ничего.

«Перегуляли, — догадался Юлий Викторович. — Я же всегда говорил: труд делает из человека футболиста. Труд, а не пожинание лавров».

Расстроенный, он вернулся домой. В квартире звонил телефон.

— Звонят беспрерывно, — сказала жена, передавая ему трубку. — Что опять случилось?

— Команда вернулась, — устало сказал Потехин. Из комнаты выскочила дочь и протянула отцу ногу.

— Посмотри, что у меня есть! — сказала она, демонстрируя какого-то необычайного вида кроссовки.

— Очень мило, — пробормотал Юлий Викторович, берясь за телефонную трубку.

Первый же матч, сыгранный в родных стенах, команда проиграла.

— Редактор просил вас сразу зайти, как придете, — встретили его наутро сотрудники.

«Я теперь что, после каждого проигрыша на ковре стоять буду? Век бы им не становиться чемпионами», — ожесточенно подумал Потехин. Плохое настроение усугублялось тем, что ночью у дочери (такая
наглость!) опять ночевал «этот тип». Утром Юлий Викторович, набравшись духу, вышел из комнаты, намереваясь сказать «типу» все, что он о нем думает, но того уже и след простыл.

— Где? — грозно спросил Юлий Викторович у спящей дочери.

— Кто? — сказала она, не просыпаясь.

— Тот, кто здесь был! — загремел Потехин, радуясь, что необходимость вести разговор с «типом» отпала.

— Здесь никого не было, папочка, — кротким голосом ответила дочь.

Удивительно! Когда она успела превратиться в столь наглую девицу?

— Плоды твоего воспитания, — шипела жена, жаря яичницу. И вот теперь еще редактор.

— Вы что же? — спросил он, без улыбки глядя на Потехина.

— Что? — переспросил Потехин.

— Проигрываете, — констатировал редактор и после некоторой паузы сказал: — Я надеюсь, Юлий Викторович, что это в первый и последний раз.

Потехину стало смешно, захотелось крикнуть: «Да вы что, с ума сошли?», или хотя бы расхохотаться громко, но он молча, пожав плечами, вышел из кабинета.

В этот раз на базу поехали всем отделом. Тренер был зол и говорить с журналистами отказался. Только Потехину по старой дружбе, отведя его в сторону, шепнул:

— Сбесились, ну что я могу поделать? Печеночкин сегодня ночью на базу не явился, Рожин пришел, но лучше бы не приходил, глаза б мои на него не смотрели. Сбесились.

После базы Потехин поехал к Никифорову. Идти домой не хотелось.

— Ты же сам говорил: футбол — это драма. Чего ж ты теперь так переживаешь? В драме всякое бывает, а коли сбесились, так перебесятся, — утешал друга старый драматург.

И он оказался прав! В конце концов все более или менее наладилось. Правда, чтобы успокоить общественное мнение, тренеру пришлось, так сказать, в порядке экстренных воспитательных мер отчислить из команды полузащитника.

— Что ж, — философски заметил по этому поводу Никифоров. — Царевне Софье, помнится, тоже пришлось когда-то столкнуть на стрелецкие копья боярина Шакловитого…

После всех передряг команда выиграла два матча (один дома, а другой на выезде), и все опять повеселели, и сотрудники спортивного отдела ходили гоголями.

Но быть совершенно спокойным, как когда-то, когда команде и не снились трофеи из благородного металла и никто в городе (а уж тем более редактор, никогда в жизни не бывавший на футболе) командой особенно не интересовался… Словом, те времена прошли безвозвратно и вряд ли повторятся.

Наступил день, который и должен был наступить: команда снова проиграла. Проиграла позорно, не реализовав пенальти.

— Печенка! — не унимались трибуны. — Печенка!

Да, Печеночкин играл в этот раз откровенно слабо, и Юлий Викторович вынужден был это признать. Никифоров (исключительно из благородства) ни разу не произнес имени Кипиани: лежачих не бьют.

Домой возвращались молча. И даже жена с участием спросила, открыв дверь:

— Очень скверно играл?

— Кто? — удивился Юлий Викторович.

— Печеночкин.

— А-а, — махнул рукой Потехин и ушел спать.

Утром, собираясь в редакцию, Юлий Викторович заметил, что жена опять плачет.

— Ну что еще? — спросил он с досадой.

— Я не стала тебе вчера говорить, чтобы окончательно не расстраивать. Машка выходит замуж, уже заявление подали.

— Почему же это должно меня расстраивать? — удивился Потехин. — Выходит замуж — и прекрасно, и наконец-то!

— Тебе лишь бы с рук сбыть, — сказала жена явную глупость.

— Ну ладно, мне некогда. — Юлий Викторович пошел к двери.

— Погоди, — остановила его жена. В глазах ее все еще стояли слезы. — Ты разве до сих пор не догадался, за кого твоя дочь выходит замуж?

— За кого? — испугался Потехин.

— Да за Печеночкина же! — с отчаянием сказала жена.

— Как?! — воскликнул Потехин и сел на стоящую у двери тумбу для обуви. — Теперь мне все ясно.

— Что тебе ясно? — спросила жена.

— Мне ясно, — трагическим голосом сказал Потехин, — почему он так плохо бьет штрафные.

Жена посмотрела, как смотрят на тяжелобольных.

— Мне не нравится эта кандидатура, — высокомерно заявила она.

— Тебе что, Печеночкин не нравится? — рассердился Юлий Викторович. — Тебе-то ведь все равно, как он бьет штрафные!

— Нет, не все равно.

Потехин посмотрел на жену с интересом.

— Мне не все равно, что моя единственная дочь выходит замуж за футболиста. Это несерьезное занятие для мужчины.

Потехин вышел на лестницу, бесшумно закрыв за собой дверь. «Печеночкин женится на Машке? Вот чудеса! — думал он, спускаясь. — Так вот где он пропадал, когда не приходил на базу! В моей квартире! Так вот почему он смущался всякий раз, как я заговаривал с ним. Чудеса!»

— Редактор просил срочно зайти, как придете, — встретили его сотрудники. Они смотрели с сочувствием.

«Ну что ж, цезарю — цезарево», — подумал Потехин, а вслух сказал:

— Сейчас я вас удивлю, ребята. Машка моя выходит, за кого бы вы думали?

— За Печеночкина, — сказали сотрудники.

— Откуда вы… — начал было Потехин, но вовремя вспомнил, как сам не раз говорил, что ложа прессы знает все.

— Ну-с, — церемонно начал редактор, усаживая Потехина в кресло против своего стола. — Опять проиграли? Вы знаете, есть мнение, что в этом виноваты вы.

«Машка! — мелькнуло в мозгу. — И этот знает!»

— Зачем вы продолжали писать о команде в превосходных степенях, трубить, так сказать, в фанфары, вместо того чтобы сигнализировать о недостаточно высоком моральном духе, о просчетах и промахах?

Потехин молчал.

— Страдает кто? — продолжал редактор, и в голосе его зазвучал металл отнюдь не благородного свойства. — Страдает город, его престиж, его лицо. Они не имеют права проигрывать!

— Но это же игра. У игры есть свои законы, — слабо возразил Юлий Викторович.

— Игра? — громко, так, что услышали в приемной, переспросил редактор. — И это говорите мне вы? Заведующий спортивным отделом?

Потехин понял, что он уже не заведующий. «И черт с ним!» — подумал он, и вдруг стало легко, как в детстве, когда они, преданно чтившие игру послевоенные мальчишки, правдами и неправдами протыривались на стадион, понятия не имея ни о ложе прессы, ни о престиже и ни о чем прочем.

Был стадион — зеленый овал под синим небом, сетка ворот и мяч, круглый, как солнце! А все остальное не имело значения.