Майдан для двоих

Майдан для двоих

Отрывки из повести

Ресторан назывался «Криiивка», что в переводе на русский означало убежище. Как и подобало настоящему подполью, вход в него был тщательно замаскирован. Обыкновенная, ничем не примечательная арка в здании, построенном ещё во времена Австро-Венгрии, в Старом городе. Спуск вниз по крутой лестнице. Массивная деревянная дверь без стука не откроется.

Паспорт? – спрашивает хриплый голос изнутри.

Моя рука тянется к нагрудному карману за краснокожей книжицей.

Здесь документы не нужны. Паспорт – по-украински означает пароль, – объясняет мне подруга и громко кричит: – Слава Украине!

Дверь со скрипом отворяется, и небритый мужик в полевой военной форме с немецким автоматом Второй мировой войны на груди сурово приветствует:

Героям – слава!

Из помятой фляжки он наливает нам по стопке медовухи.

И вы всем так наливаете? – спрашиваю я.

Всем, – отвечает привратник, но предупреждает, что если эта медовуха попадёт в рот москаля, то сразу рвота, и никакая реанимация не поможет. Я не всё понимаю, но Катя помогает с переводом.

Не бойся, пей. Ничего с тобой не будет. Это просто прикол такой.

Окинув нас для острастки свирепым взглядом, охранник открывает потайную дверь в книжном шкафу. Мы спускаемся ещё глубже вниз, в настоящее подземелье.

Ресторан стилизован под штаб украинской повстанческой армии. Это самое популярное место во Львове. Его ежегодно посещает около миллиона туристов со всего бывшего Советского Союза.

Катя проводит меня по узким бревенчатым коридорам псевдопартизанского бункера в сводчатый кирпичный зал. На стенах висит старое оружие, националистические плакаты. В нише выбивает морзянку ламповая радиостанция. За дощатыми столами сидят приличного вида люди, едят, выпивают.

Тоже садимся за пустой стол. Подлетает бойкий хлопчик в полевой форме и, подавая меню, что-то лопочет по-украински.

Я заказываю фирменное блюдо и триста граммов горилки. Естественно, по-русски. И сразу заходит бандеровский патруль.

Слава Украине! – кричит на весь зал шуцман, услышав в ответ «Героям – слава!», направляется ко мне: – Тут появилась информация, что среди вас есть москалик.

Спрашивает, сотрясая у меня под носом маузером:

Может, ты знаешь, где – москаль?

Я понимаю, что это – игра, но она мне неприятна. Видел бы это мой прадед! Молчу, как партизан.

А ну скажи «пыво»!

Пиво, – автоматом отвечаю я.

Ага, ты есть москаль! – радуется шуцман и велит бросить меня в карцер.

Несмотря на Катины протесты, меня отводят в тёмную камеру рядом с туалетом.

Зарешёченное окошко в двери распахивается, и бандеровец даёт мне выбрать:

Короче, москаль, если споёшь нам украинскую песню – отпустим, а нет – пристрелим.

Кроме «Червону руту» Софии Ротару я ничего из украинской эстрады не знаю, но и этого хватает. Меня выпускают из карцера.

На первый раз – прощаем. Но если ещё раз попадёшься, пощады не жди.

На столе уже дымятся сковородки с запечённым под сыром мясом, полевая фляжка небрежно валяется рядом. Я разливаю горилку по чаркам и без тоста, не дождавшись Катю, выпиваю. Потом ещё и ещё. Официант приносит вторую фляжку. Когда снова входит патруль, я уже изрядно пьян. Забирают парня из-за соседнего стола. Он даже радуется экзекуции. Я неуверенно встаю со скамьи и во всеуслышание заявляю:

А в Бухенвальде-то какая натура простаивает! Там бы не в карцер москалей и жидов, а сразу – в крематорий! И название фашисты придумали. «Дорога на небо»!

В зале устанавливается гробовая тишина. Патруль оставляет свою жертву и подходит ко мне.

Вы пьяны, молодой человек. Пожалуйста, покиньте наше заведение, – на чистом русском и на полном серьёзе предлагает мне воскресший из ада украинский националист.

Но меня уже не остановить. Во мне проснулся мой прадед, воевавший с «оуновцами» семьдесят лет назад.

А почему на твоей форме нет знаков отличия, служивый? Клиенты не поймут? Но коли начали стёб, то уж идите до конца. Дивизия СС «Галичина»!

Меня хватают под руки, волокут по кротовым норам и вышвыривают на улицу.

Тебе повезло, что ты – наш гость, москаль, – сквозь зубы произносит здоровяк и, оглядевшись по сторонам, со всей силы бьёт меня под дых.

Я падаю на мостовую, из подвала выскакивает испуганная Катя и помогает мне подняться на ноги.

 

Ты слишком категоричен. Никакой пропаганды фашизма я здесь не вижу. Обыкновенная историческая реконструкция, – отчитала она меня с утра.

Но я стоял на своём и не собирался каяться:

Как ты не понимаешь, что вас исподволь приучают к нацизму!

Пить надо меньше! – фыркнула она и замкнулась.

Мы не разговаривали целый день, всю дорогу от Львова до Киева. Но дома мы помирились, мама Кати была в отъезде.

За две с половиной недели нашего воссоединения это была уже вторая серьёзная размолвка. Будь на месте Кати любая другая девушка, я бы давно с ней расстался. Все её недостатки я видел. Слишком большое значение она придавала деньгам, материальному статусу. А для меня деньги всегда являлись средством, но не целью. Когда они у меня водились – я их тратил, когда не было – жил экономно. Копить, откладывать – это не в моём характере. Об её толерантности к украинскому нацизму я вообще не говорю. В этом вопросе мы были крайними антагонистами. Чтобы я спал с поклонницей Степана Бандеры?! Но ведь сплю же, занимаюсь с ней любовью. Стоит ей провести пальчиками по моей руке или прошептать на ухо ласковые слова, я забываю обо всём, и ничего больше не вижу, кроме сочных спелых губ и белой нежной шеи…

 

Женитьба – дело серьёзное. Ты познакомил бы меня с невестой? – сказал мне отец по телефону.

Нет проблем, батон. Прилетай в Киев в начале ноября. Мы с Катей как раз вернёмся из Трускавца. Представлю тебя и ей, и маме. Они – очень гостеприимные, будут тебе очень рады. Хоть развеешься.

Поезд из Трускавца в Киев пришёл рано утром. Мы только успели забросить вещи к Кате домой, принять душ, переодеться, и вместе с её мамой поехали в аэропорт. Оксана Марковна лихо управлялась с переключателем на механической коробке передач компактного американского джипа, и город она знала хорошо, поэтому мы быстро проскочили центр, объехав пробки по второстепенным улочкам.

Отца я узнал не сразу. Обычно склонный к полноте, сейчас он выглядел каким-то высохшим и маленьким. Особенно рядом с рослой Катиной мамой, бывшей волейболисткой. Но прежний лоск старался сохранять. Чёрный плащ от «Версаче», кожаный саквояж, может, и ввели моих киевлянок в заблуждение относительно материального статуса их обладателя, но я-то знал, что этим вещам – уже добрый десяток лет, ничего нового отец себе давно уже не покупал.

Привет, папа! Вот знакомься. Это – Катя. А это – её мама, Оксана Марковна.

Очень приятно, – устало улыбнулся мой предок и снял фуражку.

У него почти не осталось волос. Короткая стрижка была мерой вынужденной, дабы скрыть залысины.

А это – Владимир Святославович, мой отец.

Ух ты! С таким именем, как у крестителя Руси, вам точно нужно жить в Киеве! – радостно выпалила Катя. – У Данилки, впрочем, тоже – имя громкое. Даниил Галицкий!

Насчёт жизни не знаю. А вот погреться на киевском солнышке после сибирских холодов я точно не возражаю.

И что, у вас уже так холодно? – спросила Оксана Марковна.

С утра было минус тридцать.

Надо же! Такие морозы в начале ноября! – удивилась старшая Иванова.

 

Мне Киев очень нравился. И не Россия, и не Европа, а так – серединка на половинку. Древние православные храмы с золотыми куполами, монументальный мемориал Славы на берегу Днепра – всё вроде по-нашему, по-славянски и по-советски. Прохожие на улицах говорят на русском, экскурсии по памятникам архитектуры – тоже. Много сходства с Москвой. Та же столица, но компактная и какая-то домашняя. Крещатик – Тверская, Подол – Арбат. «Динамо» Москва – «Динамо» Киев. Но едва уловимые отличия всё же проскальзывали: и в архитектурном облике старинных зданий, и в тесноте центральных улочек, и в самом воздухе, напоенном запахом высохших листьев и ароматом свежего кофе. Кофейни здесь встречались на каждом шагу. Возле станций метро мололи и варили кофе даже на автомобильных и мотоциклетных фургонах под открытым небом. А может быть, тёплый южный климат, другие деревья – каштаны и вязы – вводили приезжего человека в заблуждение относительно отличия матери городов русских от других больших поселений некогда необъятного отечества.

 

Ужинали мы в японском ресторане. Батя с Марковной произносили тосты за нашу с Катей любовь, пили украинский коньяк и закусывали его дальневосточными экзотическими блюдами.

Инвестиции в киевскую недвижимость с последующей сдачей её в аренду – самый выгодный бизнес, – убеждала моего отца будущая тёща. –Только не надо ухмылок! Сейчас квадратный метр хорошего жилья в Киеве стоит, как в вашем Томске. Через каких-то четыре года затраты полностью отбиваются, и вы получаете квартиры в европейской столице бесплатно. Не забывайте, что Украина вот-вот вступит в ЕС. Тогда наша недвижимость взлетит в цене до небес!

 

Утром мой отец исчез. Ему постелили в гостиной, но, проснувшись, я заглянул туда: диван был собран, одеяло и простыня аккуратно лежали в стопке. Солнце стояло уже высоко, и часы показывали начало одиннадцатого. Я позвонил ему на мобильник, но он был вне зоны доступа. Перезвонил отец только через час, когда мы с Катей и Оксаной Марковной уже собирались отправляться на его поиски.

Данила, как твои будущие родственницы относятся к опере? – как ни в чём не бывало спросил мой пропавший родитель.

Поинтересовавшись их мнением, я ответил, что – положительно.

Замечательно! – отозвался отец. – Я купил четыре билета в оперу. Дают «Женитьбу Фигаро». Классика! Начало – в 19 часов. Не опаздывайте.

А ты, собственно, где? – я задал вопрос.

Гуляю по Киеву.

И давно?

С шести утра.

От транспорта и сопровождения он отказался, сказал, что встретимся вечером возле Оперного театра.

 

Он сидел на лавочке под фонарём, усталый, но довольный. Радуясь, как мальчишка, доложил нам, что отстоял заутреннюю службу в Успенском соборе, ходил по пещерам в Лавре, завтракал в монастырской столовой, гулял по парку Победы над Днепром. София Киевская, Михайловский собор, Майдан независимости, Крещатик. Даже в кино мой батя успел сходить.

И как вам Киев? – поинтересовалась Оксана Марковна.

Замечательный, красивейший город! Только в нём очень много обозлённых людей.

Театр, где застрелили премьер-министра империи, реформатора Столыпина, вызвал у меня настоящий восторг. Прежде я никогда не бывал в Опере. А тут – золотая лепнина, массивные бронзовые люстры, занавес из тяжёлого красного бархата и скрипучие кресла, обтянутые подстать занавесу. Арии певцов на итальянском языке. Настоящая эпоха Возрождения!

Я не ведал за своим отцом музыкального пристрастия и был приятно удивлён его эрудиции в оперном искусстве.

Прошёл дождь, тротуары блестели лужами в электрическом освещении, холодало, пар шёл изо рта. Мой отец говорил очень громко, почти кричал, как пьяный:

Друзья мои, лучшие в мире оперные театры – вовсе не в Милане, Вене, Нью-Йорке, Москве, Санкт-Петербурге или Сиднее! Поверьте, я там был. Такой душевности, камерности, гармоничного сочетания пения и архитектуры нет нигде, только на Украине. В Киеве, во Львове и Одессе!

 

Новый год мы встречали в Киеве.

Только в центр, пожалуйста, не суйтесь! А то там – настоящая революция. Недетские беспорядки. Хотя «Евромайдан» и «Антимайдан» объявили перемирие на Новый год и Рождество, но я почему-то ни тем, ни другим не верю, – наказывала мне Оксана Марковна перед уходом к подруге. – Ты, Данила, – мужчина, следи, пожалуйста, за этой революционеркой. А то её точно на баррикады понесёт.

Но её предостережения оказались напрасными, после полуночи моя экзальтированная невеста потащила меня на Майдан Незалежности.

Ты ничего не понимаешь! Это на Европейской площади, может быть, проплаченные политиками «активисты», а на Майдане – сам народ! – уверяла она меня на подходе к палаточному городку сторонников интеграции Украины в Европу.

Новый год, безусловно, внёс свои коррективы в майданный быт. В окружении праздничных иллюминаций, сверкающих ёлок и гирлянд, сам палаточный лагерь с кострами казался декорацией к какой-то рождественской сказке. Тем более – многие из палаток светились изнутри, как будто в них проживали гномы или тролли. Часть революционеров всё ж разъехались по домам, встречать праздник с семьями. Война – войной, а обед – по расписанию. Но самые стойкие бойцы отрядов самообороны остались на площади Независимости. А вдруг милиция нарушит перемирие и, пользуясь праздниками, снесёт их палаточный лагерь.

Здесь тоже праздновали Новый год. Небритые мужчины в пуховиках, утеплённых спецовках и даже старых горнолыжных костюмах с закопчёнными из-за длительного нахождения у костров лицами радовались и поздравляли друг друга. Среди них встречались и женщины в бесформенной одежде, перевязанные платками, больше похожие на рыночных торговок, чем на революционерок.

Катя уверенно направилась к одной из палаток. Навстречу вывалился подвыпивший парень.

Привет, Катюха! Жрачки принесла?

А як же!

Хлопцы, нам закуску принесли! – прокричал он в палатку.

Кастрюля с котлетами исчезла в брезентовом домике.

Вот, Данила, познакомься. Это мой однокурсник из магистратуры Игорь. А это – Данила, мой жених.

Парень сразу протрезвел.

Из Москвы, что ли?

Да.

И каким ветром тебя сюда занесло?

К невесте приехал на Новый год.

А мы вот тут второй месяц уже чалимся.

А как же учёба?

Игорь закурил и предложил мне. Я отказался.

Декан пообещал отчислить. Теперь нам обратной дороги нет. Если победим, то и декана, и ректора заменим, а нет – они нас в шею выгонят.

 

На открытие Зимних Олимпийских игр в Сочи билеты достать мне не удалось. Зато подфартило с церемонией закрытия. Ради этого я даже отказался от олимпийского хоккейного финала. И угадал, наша сборная всё равно вылетела из турнира раньше, проиграв американцам.

С работы меня отпустили только на неделю. Катя прилетела в Москву вечером, а наутро мы улетели в Сочи.

Я обалдел, когда увидел город, где не был семь лет. Современные стадионы, скоростные автобаны, толпы иностранцев. Пальмы, синее море, откуда дует тёплый ветер. Можно ходить в одной рубашке, а поднимешься немного в горы – укрытые снегом высоченные хребты, лёгкий морозец, настоящая зима!

Кате тоже очень понравился Сочи.

Здесь даже круче, чем в Альпах! Лазурный берег отдыхает! – восхищённо говорила она.

Дважды ездили в горы. Посмотрели женский биатлон. К Катиной радости медаль завоевала украинская спортсменка. В мужском гигантском слаломе лыжники из бывшего Союза не блистали. Но впечатлённая соревнованиями Катя уговорила меня взять напрокат горные лыжи и дала мне первый урок по скоростному спуску. Она летала по склону, как ракета. Я же постоянно падал, хорошо хоть лыжи не сломал. Но какой был кайф – снять с ног тяжелейшие горнолыжные ботинки!

 

Данила, Данила, проснись! «Евроньюс» передаёт. В Киеве вооружённое восстание. «Беркут» стреляет на поражение. Десятки убитых!

Она судорожно набрала телефон матери. Та долго не отвечала, видать, спала. Нервничая, Катя отгрызла длинный накрашенный ноготь. Наконец Оксана Марковна взяла трубку.

Мама, мамуля, как ты там?

Мать успокоила дочь, как могла. Что в их районе всё спокойно, стреляют только в центре, из дома она далеко не выходит, только в магазин. Пока ситуация не успокоится, Кате лучше в Киев не возвращаться.

В этот день на стадион мне пришлось идти одному. Невеста осталась в номере и не отрывалась от телевизора. Смотрела только новости по CNN и BBC.

На экране телевизора прыгали торжествующие правосеки и скандировали во всё горло:

Москаляку – на гиляку! Кто не скачет, тот – москаль!

Мою возлюбленную словно подменили. От былых радостных восторженных глаз не осталось и следа. В них теперь поселилась глубокая печаль.

В Москве она немного отошла. В «Охотном ряду» мы купили ей очаровательную короткую норковую шубку и модные итальянские сапоги. Из-за беспорядков в Киеве свадьбу решили сыграть в российской столице. Она обещала прилететь на 8 Марта, и мы должны были подать заявление в загс.

Но не прилетела. Я звонил ей по несколько раз на дню. Вначале она ссылалась на учёбу, потом – на нездоровье матери, затем – бабушки, дедушки. А в итоге заявила:

Извини, Данила. Мы не можем быть вместе. Мы – слишком разные. Ты любишь свою страну, а я – свою.

Да при чём здесь наши страны? – взорвался я. – За тысячу лет они то расходились, то снова сходились. Страны живут в другом измерении, а люди – в другом. Да, я люблю свою страну, но мне это не мешает любить тебя! Главное, что мы любим друг друга, и что бы ни происходило в мировой политике, мы должны быть вместе!

Но твоя Россия оккупировала наш Крым. Тот Крым, где мы встретились с тобой! Понимаешь, его больше нет!

Но мы-то есть!

Молчание. И короткий ответ:

Я – патриотка Украины. Прощай.

Я сошёл с ума. Не мог ни работать, ни есть, ни тренироваться. Думал только о ней. Она постоянно стояла перед моими глазами. Я знал, я чувствовал, что Катя – не такая. Она – добрая, нежная, ласковая. Она – моя родная женщина. Просто её околдовали, напустили на неё порчу демоны. Или кусочек льда из-под колесницы Снежной Королевы попал ей в глаз, и её сердце сковало льдом. Только я могу спасти её. Стоит мне её обнять, расцеловать, и её замёрзшая душа оттает, колдовские чары спадут, и ко мне вернётся моя прежняя тёплая Катя.

В пятницу сразу после работы я поехал в Шереметьево. Купил билет на первый рейс до Киева. Полтора часа над облаками пролетели как мгновение.

Аэропорт Борисполь, ставший мне родным за последние девять месяцев. А вот и та милая девушка из погранслужбы, неоднократно строившая мне глазки, интересовавшаяся, не прихожусь ли я родственником её школьному учителю-историку по фамилии Козак? Встаю в очередь к её пропускной кабинке. Подходит мой черёд. С улыбкой, как старой доброй знакомой, подаю свой паспорт, и нарываюсь на растерянный взгляд:

Извините, но вам въезд в Украину запрещён.

Я начинаю качать права, девушка вызывает старшего офицера и просит меня отойти в сторону и не задерживать очередь.

Ко мне подходят двое: майор-пограничник и штатский в кожаной куртке. Просят мой паспорт, внимательно его рассматривают и возвращают. Офицер объясняет:

Ничем помочь не можем. Мужчинам в возрасте от 16 до 60 лет, являющимся гражданами России, въезд на территорию страны запрещён. Просим вас перейти в зону вылета и приобрести билет обратно в Москву.

Но по какому праву?

По праву военного времени, москаль, – штатский правила приличия не соблюдает, националист, скорее, с Западной Украины. – На Донбасс, поди, намылился? Пострелять захотелось. Да будь моя воля, я бы тебя тут же шлёпнул, как собаку. Твоё счастье, что ты – на нейтральной территории.

Как бы мне ни хотелось съездить по этой наглой физиономии, но я себя сдержал и решил схитрить:

Какой Донбасс? Да я – такий же москаль, як ты. Москаль – по фамилии Козак, умора. Я к невесте прилетел. Она всю зиму хлопцев на Майдане кормила. Знаешь, кто у ней батька? Я только позвоню, она тут же приедет и заберёт меня.

Националист смутился. Видно было, что на погранпункте он всё решает, командир пограничников – так, исполнитель.

А звони! Побачим твою дивчину.

Я трижды набираю Катин номер, но она так и не отвечает. Звоню Оксане Марковне – тоже молчание.

Бандеровец ликует:

Что, москаль, не по зубам тебе наши жинки? А ну, ноги – в руки, и вали скорее в свою Москву, пока мы их тут тебе не обломали.

 

Я боялась, что они сломают моему мужу ногу или руку. А ему через неделю в рейс. Убить бы не посмели. Там же гаишники стояли рядом. Но пинали ногами жестоко, без жалости. А потом заставили жевать придорожный песок и приговаривали: «Жри, жидовско-москальская морда! Передай своим одесситам, так будет со всяким, кто украинскую землю предаст». Отдохнули в Трускавце, называется. Чтобы я ещё хоть раз поехала к западенцам, да ни в жисть! А Саша кое-как довёл машину до Одессы, поставил в гараж и слёг на три дня. А потом встал и заявил, что ни в какой рейс он не пойдёт, а поедет на Донбасс и будет, как говорил Путин, «мочить в сортире» этих сволочей. Он же – родом из Мариуполя. Там – его родители, сёстры. А нас с Гавриком и больной бабушкой кто кормить будет? Меня из театра уволили, на съёмки никто не приглашает. Да и не буду я пропагандировать фашизм! Все живём на его капитанскую зарплату. Я хотела уйти с ним в рейс, чтобы не видеть всё это безобразие, так нет – не выпустили. Боятся, что сбежим.

Я слушал мать с упоением, как она мою исповедь, и в груди становилось тепло, на глаза накатывались слёзы, но зрение моё возросло многократно, я видел то, чего раньше никогда не видел или старался не замечать. Очень родного и близкого мне человека, женщину, давшую мне жизнь, и очень любившую меня. Я словно вернулся домой после долгой войны.

Мама, мамочка, прости меня! – я разрыдался и упал перед ней на колени.

Она сидела на стуле, гладила меня по голове узкой ладошкой и приговаривала:

За что мне тебя прощать, сынок? Жизнь так сложилась. В молодости мы все – максималисты, видим родительские ошибки и строго спрашиваем за них, а проходит время, и сами теряем голову, такого накуролесим, что расплачиваемся потом всю жизнь. Увы, но в области чувств ни мужчины, ни женщины – сами себе не хозяева, они играют пьесу, написанную провидением. В ней может быть много актов, но финал всегда один, – удручённо произнесла актриса.

Она нервно затушила окурок в пепельнице.

А теперь вот и ты влюбился. И, как водится у Козаков, с надрывом, вразнос! Ты уже третий из этого рода приезжаешь на Украину за женой. Смотри, твоим предшественникам это больно аукнулось. Тем более, Катя – ещё та штучка! Но я ни в коем случае не собираюсь тебя отговаривать, переубеждать. Знаю, что занятие это бесполезное. В любви мы учимся только на своих ошибках, и то – не всегда.

Хлопнула калитка. Но собака на привязи молчала.

Это – Гаврик. Из школы пришёл. Что-то рано, – всплеснула руками мать, ожидая и боясь первой встречи своих сыновей.

Но её страхи оказались напрасными. В комнату ворвался разрумянившийся от бега, крепко сбитый коренастый подросток. Невысокий, темноволосый, с носом-картошкой, но нашими, бархатными, глазами.

Гаврила! – протянул мне ладонь с растопыренными пальцами.

Данила, – представился я столь же церемонно и пожал руку брата.

Мать с умилением смотрела на нас:

Какие вы – разные. Но как похожи!

От проявления дальнейших эмоций её воздержал вопрос проголодавшегося школьника.

Ма, а что у нас на обед? А то я на физре так набегался, что корову проглочу.

Иди мой руки, Робин Бобин. На первое – борщ, на второе – тефтели с овощами.

Фу, опять – овощи. Лучше бы пюре из картошки сделала.

Ешь что дают. Вот мы завтра с Данилой поедем в Киев, будешь перед бабушкой выбрыкивать, а передо мной – не надо, – строго сказала мама.

Я тоже хочу в Киев, – заканючил брат.

Я с удивлением посмотрел на мать.

Вы… то есть ты – со мной?..

А ты что думал: я тебя одного через пол воюющей страны отпущу? Да тебя с российским паспортом СБУ сразу арестует, только сунешься на вокзал или аэропорт. Я тебе оформила приглашение, я за тебя и в ответе.

И что же делать?

На машине поедем, – твёрдо решила мать. – Правда, из меня ещё тот водитель. Но права есть. С божьей помощью доберёмся. Мне же тоже интересно посмотреть на твою избранницу!

Против такого аргумента возражать было бесполезно.

Я неплохо вожу. Могу подменить. И права у меня с собой.

Вот и договорились. Завтра с утра и поедем.

Данила, а ты футбол любишь? – спросил меня Гаврик, допивая компот.

Конечно. Я даже в прошлом году в Праге был на розыгрыше Суперкубка УЕФА. Когда «Бавария» по пенальти обыграла «Челси».

Ух ты! – выдохнул от зависти подросток. – А на чемпионат Европы к нам не ездил?

Только на матчи в Донецк. А ты что спрашиваешь: киевское «Динамо» к вам приехало?

Нет. Харьковский «Металлист». Но игра будет жаркой. Давай сходим?

Я – не против. Если мама отпустит.

Она улыбнулась и согласно кивнула головой.

 

Мой брат оказался совсем не простым школяром. Едва мы вышли со двора и помахали провожавшей нас матери, домашняя маска мигом слетела с его лица, и передо мной предстал во всей красе юный агитатор-антифашист.

Ты что, всерьёз подумал, что мы пойдём на футбол? Это – отмазка для маман. Сейчас в Одессе такое творится! Решается судьба Новороссии. Или мы объявим свою республику, как в Крыму и на Донбассе, и останемся частью русского мира. Или нас нагнут бандеровцы и установят здесь свои фашистские порядки.

Он достал из кармана ветровки две георгиевских ленточки, одну прикрепил булавкой себе на грудь, а другую отдал мне.

Вчера одна провокаторша из нацистов сожгла на Вечном огне две такие же. Они называют нас «колорадами», по расцветке огородных вредителей. А для нас – это память о Великой Отечественной войне и символ сопротивления неофашизму.

Я тоже пристегнул знак отличия на лацкан пиджака и поинтересовался:

Так куда же мы всё-таки идём?

Как куда? – удивился Гаврик. – На Куликово поле. Там – наш одесский «Антимайдан». Сегодня будет митинг антифашистов. Все одесские патриоты соберутся. Поступила информация, что «правосеки» готовят провокацию. Под видом футбольных фанатов из Харькова к нам понаехали радикалы со всей Украины. Только вчера из Киева пятнадцать автобусов с евромайданщиками пришло. Боятся Дня Победы!

В центре много улиц были оцеплены милицией и перекрыты для движения транспорта. На одном из перекрёстков собралась толпа.

Наши! – с гордостью произнёс брат и потащил меня в гущу.

Он пользовался здесь авторитетом. Солидные мужики здоровались с ним, как с равным. А молодёжь даже подчинялась его приказам.

Привет, Гаврош! Как дела, Гаврош? Зададим фашистам жару, Гаврош? – слышалось с разных сторон.

Неожиданно из переулка вышел капитан милиции и отозвал Гаврика в сторону. Брат представил меня, сказал, что я – из России, тогда блюститель порядка заговорил без утайки:

Будьте осторожны. Готовится серьёзная заваруха. Это – никакие не футбольные фанаты, и даже не активисты «Правого сектора», а переодетые в гражданку военные из специальных батальонов. Они вооружены битами и цепями, у многих топоры и пистолеты. На головах каски, а лица – под масками. Их – тысячи. На Соборной площади яблоку некуда упасть. Будет не мирное шествие, а побоище. Предупреди товарищей, Гаврош.

Я вас умоляю, товарищ милиционер, не паникуйте. Шо имели, то сказали. Гаврик знает за облаву, – с развязностью одесского хулигана ответил юный карбонарий.

Милиционер скрылся так же внезапно, как и появился. Гаврош стал искать глазами командиров, но все они были возле импровизированной трибуны. Один оратор сменял другого.

Одесса помнит погромы и власть под пятой румынских оккупантов. Украинский национализм и неонацизм мало чем отличаются от румынского фашизма. Поэтому мы будем стоять до конца. Пока нога последнего оккупанта не покинет наш город. И власть в Одессе будет одесская. Мы не согласны ни на каких гауляйтеров из Киева.

Украинскому государству нельзя игнорировать ментальные различия между Западом и Юго-Востоком страны. Так исторически сложилось, что мы – разные. Мы говорим на разных языках, у нас разные взгляды на наше общее прошлое, но у нас одно государство. Жители Юго-Востока страны имеют право защищать свои традиционные ценности, свой язык, свою историю, своё право быть такими, какие мы есть. Но сегодня мы обязаны найти возможность урегулировать ситуацию мирно, без крови. Поэтому я обращаюсь ко всем одесситам – русским, украинцам, представителям других национальностей – с просьбой воздержаться от кровопролития. Сегодня наше общее будущее и целостность государства зависят от благоразумия, мудрости и сдержанности.

В нашей колонне самым резким был плакат: «Одесса! Гони Бандеру в шею!», но когда я увидел шествие радикалов, то первое сравнение, пришедшее на ум, было с маршами гитлеровских молодчиков. Единичные лозунги «За единую Украину» и «Слава Украине!» терялись среди чёрно-красных транспарантов «Смерть врагам», «Москалей на ножи» и портретов Степана Бандеры. А на тротуаре симпатичные дивчины, весело смеясь, разливали из канистр по бутылкам зажигательную смесь – «коктейль Молотова».

На Греческой площади нас атаковали бандеровцы. Ловко орудуя палками и битами, они легко расчленили нашу колонну на две части. Кому-то удалось забежать в супермаркет и забаррикадироваться там, но большинство отступило – на Куликово поле. Милиционер сказал правду: силы оказались не равны. Радикалы, осознав своё превосходство, крушили всё на своём пути. Падающих противников забивали насмерть. Палаточный лагерь «Антимайдана» был раскурочен и подожжён.

Отступаем в Дом профсоюзов! – успел передать мне команду чумазый от дыма и сажи братишка.

Я ринулся за ним, но сильный удар в затылок поверг меня наземь. Не знаю, сколько времени я пролежал без сознания, а очнулся, когда здание уже всё пылало. Задыхавшиеся от дыма люди выпрыгивали из окон со второго и третьего этажа. На них тут же, как стервятники, налетали бандеровцы, с криками «Умри!» и «Слава Украине!» добивали несчастных топорами и битами. Не щадили никого: ни стариков, ни женщин. Я видел, как один толстяк в каске и бронежилете стрелял из пистолета в людей. Как другие бравые радикалы бросали в окна бутылки с «коктейлем Молотова», закатывали в двери горящие автомобильные шины, разворачивали пожарные машины, мешали пожарникам тушить пламя. В одном из дымящихся оконных проёмов я увидел искажённое болью лицо брата, но оно быстро исчезло в огне.

Георгиевская ленточка сорвалась с моего пиджака, видимо, когда я упал. Это меня и спасло. А потом капитан, что подходил к нам с Гавриком в начале демонстрации, вывел меня за оцепление и на милицейской машине отвёз на Фонтан.

Уже темнело. Цветущие деревья в сумерках выглядели зловеще, как на кладбище. Мама одиноко сидела на лавочке возле дома и ждала сыновей.

Вот, Майя Александровна, принимайте сына, – виновато произнёс милиционер, помогая мне вылезти из «уазика».

Спасибо, Паша. А где Гаврик? Уже так поздно, а его всё нет.

Капитан потупил взгляд в землю.

Он оказался в Доме профсоюзов. Будем надеяться на лучшее.

 

Но лучшего не случилось. Ни в одну из городских больниц семнадцатилетний подросток не поступал. А в морге ответили, что можете приехать на опознание тела.

Мама вернулась утром. С чёрным лицом, впалыми глазами, и вся – седая. Я тоже не спал всю ночь. По «скорой» увезли в больницу с сердечным приступом её мать, и я остался в доме один.

Белая, как привидение, она бесшумно подошла ко мне и беззвучным голосом сказала:

Он задохнулся от угарного газа. Только обрела одного сына, но потеряла другого. Теперь ты у меня остался один, Даня. Не бросай меня.

Да как я мог её бросить в таком состоянии! Мать – в больнице, муж – в плаванье посреди Тихого океана. Такова участь моряков, даже на прощание с самыми близкими людьми просто физически порой попасть не могут. Спасибо маминым родственникам и друзьям, они помогли в трудную минуту, организовали похороны.

43 одессита погибли в тот день от рук националистов, но в городе говорили о сотнях жертв, что власть прячет в подвалах целые горы трупов. Гаврика хоронили с другими погибшими. Панихида превратилась в настоящий митинг против киевской хунты. Молчаливая чёрная живая лавина грозно растекалась вслед за гробами по улицам самого весёлого и бесшабашного черноморского города, а вдоль берегов этой траурной скорбной реки с каменными лицами стояли автоматчики из национальной гвардии.

Местные власти даже выделили матери материальную компенсацию в несколько тысяч гривен. В городе был объявлен трёхдневный траур по погибшим.

Я позвонил на работу и попросил продлить отпуск без содержания ещё на неделю в связи с гибелью брата.

Поминки на девятый день организовали дома. Несмотря на горе, а может, и благодаря ему я быстро освоился в Одессе. На Фонтане все принимали меня, как брата Гавроша, и даже торговки на Привозе делали для меня особую скидку. Ведь людская молва распространяется быстро, особенно – в Одессе.

За столом собрались в основном одноклассники и единомышленники Гаврика. Поминки не обошлись без политики.

В офисе киевского президента нашу Хатынь назвали «провокацией ФСБ». Дескать, ватники сами себя подожгли и отравили каким-то газом. Человек в здравом уме до такого даже не додумается.

Это ещё что! Я на сайте «Правого сектора» такое вычитал! Вот распечатку сделал. Послушайте: «В этот день небезразличная общественность ликвидировала шабаш путинских наёмников и рядовых дегенератов в Одессе. Пьяницы, наркоманы, другие люмпены, а также проплаченные российские активисты и засланные диверсанты позорно бежали от разгневанных украинских граждан». Во как! Полный бред!

Ни в какой Киев мы с мамой, естественно, не поехали. На следующий день после поминок прилетел из Манилы отец Гаврика. Я оставил маму на попечение мужа и вернулся в Москву. Мне расхотелось знакомить её с Катей.

 

В Киев я всё-таки дозвонился. Катя соизволила взять трубку. Мне так многое нужно было ей сказать, но, едва услышав её родной певучий голос, я забыл обо всём и только, как попугай, твердил, как сильно люблю её. Она слушала меня долго, а потом тихо и грустно сказала:

Я тебя тоже полюбила, Дан. Но мы – теперь по разные линии фронта. Прости.

Звонок оборвался. Больше её номер доступен не был.

После этого разговора я вообще сошёл с ума. Одесская трагедия, гибель брата отрезвили мой мозг, а общение с Катей, её признание в любви навели новое наваждение. Я снова думал только о ней. Но теперь это чувство окрасилось в цвета ненависти к украинским нацистам, убившим моего брата и укравшим мою любовь.

 

Границу наш отряд численностью около сотни бойцов переплыл ночью на лодках по Северскому Донцу. Затем на трёх автобусах нас привезли в Донецк. В военкомате полностью экипированную роту с радостью зачислили в состав ополчения и поставили на довольствие. В первом бою под ударами украинских «Градов» мы потеряли восемь человек убитыми и шестнадцать раненными. Из Донецка прислали нового ротного, кадрового военного, пять лет отслужившего во Французском иностранном легионе и семь – в чеченском СОБРе. Мне очень пригодились знания, полученные на военной кафедре университета. Навыки, приобретённые на армейских сборах, я сохранил, поэтому легко подтвердил звание лейтенанта и свою военную специальность – «командир мотострелкового взвода». Цевьё автомата Калашникова сразу легло мне в ладонь, словно я с ним никогда не расставался.

Любой нормальный человек, прошедший войну, старается о ней не вспоминать. Я – не исключение. Не буду смаковать ужасы. Я – не садист, психическое здоровье мне ещё пригодится. Чтобы не сойти с ума на войне, надо относиться к ней, как к опасной работе. Ведь работают люди спасателями, шахтёрами, пожарниками, вулканологами. Надо просто хорошо делать свою работу. Без рефлексии. Цинковые гробы во Львов, Ивано-Франковск, Винницу, Житомир, Киев совсем не способствовали укреплению дружбы между народами. Но не я первым начал это кровопролитие. Какая могла быть жалость к тем, кто сжигал заживо людей на Куликовом поле в Одессе, кто из самолётов расстреливал мирных жителей в Донецке, кто в Краматорске засовывал в зад мужикам арматуру, а потом сбрасывал на дно шахты, как гитлеровцы – молодогвардейцев. Кто насиловал женщин, расстреливал из пушек и танков стариков и детей. Какая антитеррористическая операция! Это – настоящий геноцид жителей Юго-Востока, истребление собственного народа.

Наш ротный прошёл много «горячих точек» по всему миру, но такого, как на Донбассе, он не видел нигде. Под огнём «Градов», «Ураганов», «Точек «У» наша рота потеряла много бойцов. Это – чудо, что мы выжили под Саур-Могилой, когда хохлы утюжили своей артиллерией каждый квадратный метр в районе падения «Боинга». Там был настоящий Сталинград. Конституционный порядок таким способом на собственной территории не наводят. Это – война на истребление.

Украинские войска старались избегать прямых боевых столкновений. Из-за низкого морального духа личного состава. Большинство солдат не понимали причин и целей этой войны. А долбить из пушек и танков издалека – вроде бы как на учениях. И если бы мы не стреляли в ответ, они сохранили иллюзию безнаказанности. А так прилетало и по ним, у них тоже не было запасных жизней, как в компьютерных играх, они умирали навсегда. Только страх возмездия останавливал карателей.

Иловайск, Дебальцево, Донецкий аэропорт… Сотни украинских парней полегли на полях сражений, а ещё больше попало к нам в плен. Если бы не приказы командиров остановить наступление, то мы давно были б в Киеве. Но после каждой победы следовала команда сверху – перейти к обороне. Политики в высоких кабинетах начинали торг.

Донецкий аэропорт я помню современным красавцем, когда он принимал гостей Евро-2012 со всего мира. Трансокеанские лайнеры взлетали и садились каждые пятнадцать минут. Многоцветье флагов, многозвучье языков. А сейчас – сплошные руины. Откуда ещё и стреляют.

Аэропорт уже находился под нашим контролем, но в подвале ещё оказывали сопротивление национальные гвардейцы. Моему взводу была поставлена задача – провести разведку боем подземных коммуникаций. Под Дебальцево много бойцов ранило. Им на смену пришли местные добровольцы. Отряд получился смешанный: половина – старожилов, половина – новобранцев. На стрельбах новички показали себя неплохо, но как поведут они себя в условиях реального боя, я не знал. Нам выдали приборы ночного видения, и мы по одному спустились в подземелье. У меня с детства страх перед всякими подвалами, и я очень не люблю темноты.

Я отправил вперёд пятерых добровольцев из Сибири. Парни выросли в тайге и были хорошими охотниками. Тыл замыкал Барса со своими европейскими воинами-интернационалистами. Сам же остался посередине колонны, окружённый в основном новобранцами. Неожиданно впереди завязался бой. Видать, сибиряки нарвались на противника. Началась перестрелка. Сверкающие очереди трассирующих пуль освещали подземелье.

Только приказал солдатам залечь, как под лопатку мне уткнулся автоматный ствол.

Спокойно, командир. Не дёргайся. Сдай оружие по-хорошему. Нельзя быть таким доверчивым.

Меня обезоружили и стащили с головы прибор ночного видения, прежде чем я успел разглядеть лица предателей. Но по голосам я понял, что это – мои новобранцы.

Если в их задачу входил мой захват, то кричать, звать на помощь Барсу и сибиряков было бесполезно. В узком проходе диверсанты положили бы всех, ведь мои бойцы наверняка постарались бы не стрелять по своему командиру. Похитители приказали мне спуститься в канализационный люк, потом свернули в какой-то боковой тоннель, и ещё долго шли по нему, пока не попали в столб пробивающегося сверху дневного света. Ещё ткнув для острастки меня в бок автоматным стволом, перебежчики приказали мне подниматься по железной подвесной лестнице наверх.

Выйдя на свет божий, я оказался в каком-то перелеске, разрушенное здание аэропорта чернело вдали, на расстоянии километра. Меня окружали бойцы в камуфляжной форме с жёлто-синими нашивками на рукавах.

 

Потешный карцер в львовской «Криiивке» аукнулся мне настоящим тюремным застенком у бандеровцев. За время своего плена я сменил три тюрьмы. Славянск, Днепропетровск, Киев. Общие камеры, одиночки, карцеры. Везде – избиения и пытки. Из кормёжки – тюремная баланда, хлеб да вода. Меня допрашивали разные следователи от отъявленных садистов до вполне интеллигентных образованных людей. Относительно себя я ничего не скрывал. Откровенно рассказывал про любовь к Кате, гибель брата в Одессе, что пробрался в Донбасс и записался добровольцем в ополчение по своим убеждениям. Относительно военных тайн был нем, как рыба, за что и получал побои и увечья. К Киеву я уже недосчитался трёх зубов, сильно болели рёбра, часто кружилась голова, и случались обмороки. Я таки достиг своей цели: оказался в Киеве. Но только не в роли воина-освободителя, а в качестве военнопленного.

Георгиевским крестом и орденом «За воинскую доблесть» бандитская власть простых террористов не награждает. Вы хоть понимаете, Данила Владимирович, что вы – военный преступник? – задал мне риторический вопрос следователь, мой ровесник, в киевской тюрьме. – По закону военного времени вас могут даже расстрелять.

Сделайте одолжение. А то все только пугают, но никто не осмелится, – безразличным тоном ответил я.

Послушайте, Козак, вы же умный человек, юрист, блестящую карьеру сделали, что вас занесло в эту шайку убийц?

Вы это о чём, пан следователь? О национальной гвардии? Так я там не был.

Перестаньте ёрничать. Вы прекрасно понимаете, про что я говорю. С нами – вся Европа, весь мир. А Россия после агрессии в Крыму и Донбассе стала страной-изгоем. Скоро в Северную Корею превратится.

Раньше вы – в Сомали.

Моя дерзость остаётся без ответа. Следователь вызывает конвой.

 

На следующем допросе меня ждёт сюрприз. Рядом со столом следователя на стуле сидит Катя Иванова. У меня язык присыхает к нёбу. Я не в состоянии выдавить из себя даже слова.

Вот, Козак, к вам – гостья. Надеюсь, хоть она сможет повлиять на вас.

Следователь уходит, и мы остаёмся с Катей наедине. Господи, как долго я ждал этой минуты, сколько мне пришлось пережить на пути к ней. Вот она, милая, родная, желанная, к ней я стремился через смерти и войну.

Катя бесшумно встаёт со стула и подходит ко мне.

Бедный Данилка, как же тебе досталось! – она проводит кончиками тонких пальцев по моему лицу и шее, но в моей душе ничего не шевельнётся.

Она – пуста, как эта допросная камера.

Зачем ты здесь? – заставляю себя спросить её.

Она падает мне на грудь и, целуя моё окровавленное лицо, причитает:

Даня, Данечка, Данила, следователь сказал, что тебя ещё можно спасти. Ты только должен выступить по телевидению с осуждением донецких сепаратистов. Текст уже готов, ты только зачитай его перед камерами. Да, будет суд, но, учитывая твоё раскаяние, тебе дадут условный срок. И ты даже сможешь послужить в украинской армии. И мы, возможно, когда-нибудь снова будем вместе. Нам же так хорошо было вдвоём.

Я – безмолвен, как истукан. Не такой я представлял нашу встречу, не об этом мечтал. Вместо того, чтобы вырвать невесту из лап демонов, сам попался к ним в плен, и теперь она предлагает мне самому стать демоном. Хороша перспектива!

Я отстраняюсь от Кати и ледяным тоном говорю:

Ты ошиблась, пана. Я Родину на бабу не меняю.

Она испуганно пятится к двери и что есть мочи колотит кулачками по гулкому железу.

 

2015 год

 

С полным текстом повести можно ознакомиться на сайте

Томской областной библиотеки имени А. С. Пушкина

https://elib.tomsk.ru/purl/1-14723/

Или на сайте военной прозы Луганского информационного центра http://okopka.ru/b/barchuk_d_w/majdandljadwoih.shtml

 

 

У Дмитрия Викторовича 30 мая был юбилей. Искренне поздравляем с 60-летием и желаем крепкого здоровья!