Медальный зачёт

Медальный зачёт

Мой покойный отец имел нестандартную фигуру. И вел себя нешаблонно. Из-за первой причины шинели, форменные кители и брюки ему шили в ателье «Военторга». А из-за второй он дослужился только до инженер-майора.

За 25 лет службы в ВС СССР его наградили 13-ю медалями. Как и всех – стандартным набором, включающие юбилейные, за выслугу лет и за безупречную службу. Наградами не обошли, считали жестом чрезмерно демонстративным. Но и не баловали.

Многих медалей он недополучил. Не из-за дискриминации по национальному признаку. Они до сих пор отсутствуют в списке государственных наград. Не придумали еще такие медали.

 

Медаль «За освобождение пространства»

 

Рига – город моего прапрадеда и прапрабабки. Да и отец, москвич по рождению и минчанин по месту призыва, провел здесь пять лет, учась в военно-инженерном училище. Есть здесь гений места.

Не так давно нашел дом, где отец бывал часто – он дружил с молодым шахматистом Михаилом Талем. Когда-то улица Горького – теперь Кришьяниса Валдемара, 34. Солидный буржуазный дом, в тесном эркере узкие, как бойницы, три окна, балкончики с балясинами. Магазин с рижским бальзамом на первом этаже. У цоколя – фрагмент старой булыжной мостовой, намеренно выставленный для осмотра. Мощные колонны, узкий пояс цветочного орнамента, римские мечи и шлемы, тяжелые деревянные двери. Квартира номер 4 располагалась на третьем этаже и окнами выходила на улицу и во двор.

Главой семьи являлась мать, Ида Григорьевна. Она тщательно отбирала гостей. Период самостоятельности чемпиона не превышал пятнадцати минут. То бдила она, то будущая первая жена – зеленоглазая рыжая красавица Салли Ландау. Мой отец, как-то глядя на телеэкран, где чемпион мира Таль в строгом костюме вел какую-то шахматную передачу, внезапно «раскололся» – на старый Новый год вместе с друзьями, исхитрившись выбрать момент, они выбросили в окно квартиры почти новый югославский мебельный гарнитур. «Зачем?!» – ахнул я. «Такая традиция была. Избавляться от хлама и прошлых неприятностей. Ходить по тротуарам под окнами в те дни следовало осмотрительно», – смеялся отец.

Остальная мебель, понимаю, оказалась антикварной. В юнкерах мой отец, как выяснилось, любил пошалить. Абсолютно итальянские нравы утверждала «оттепельная» Рига.

Теперь здесь мемориальная доска, заметная издали. На фоне черно-белых клеток профиль чемпиона мира, будто юбилейная медаль. А неподалеку в сквере (больше известном как Верманский парк) – памятник грубоватому, изломанному, измученному своими внутренними демонами Талю, просчитавшему и проигравшему все варианты наперед, да так и не увидевшего для себя лучших ходов, чем те, которые были уготовлены.

 

Медаль «За военную хитрость»

 

В конце каждого апреля мой отец, как и все жители небольшого поселка Рабочий городок, расположенного возле крупного оборонного предприятия в маленьком городе Балашов, боролся с водой, затопляющей погреба. У каждой квартиры был свой сарай, а в нем – погреб, у кого глубокий, у кого – так себе. От американской бомбежки не спрячешься.

Убеждение, что завод, в цехах которого находятся межконтинентальные ракеты, – цель номер один у американцев, не мешало накапливать картошку в закромах, огурцы в банках и капусту в бочках. С августа по ноябрь интенсивно шел процесс, называемый «зимние заготовки». В магазинах, понятно, было пусто.

Профком завода организовывал сбор средств и централизовано отправлял грузовые машины для каждого цеха. В Пензу (400 километров) ездили за картошкой-скороспелкой и белой картошкой сорта Лорх, она в идеале лежала до нового урожая (но не у нас). За яблоками гоняли одним днем в Самойловку, сто километров в одну сторону, но оно того стоило – местная антоновка была солнечно-желтой и невероятно ароматной; привозили и белый налив, на просвет у него видны черные семечки. За арбузами ездили в Камышин, в одну из двух тогдашних арбузных столиц страны (вторая – Астрахань). Уже к октябрю у нас арбузов не оставалось (поверить невозможно, мне нравилось есть арбуз с хлебом).

А соседи нас угощали мочеными яблоками и маленькими солеными арбузиками. Они в коллективных закупках не участвовали. Возили все сами на стареньком «Москвиче-407», очень похожим на такую же старенькую «Волгу» ГАЗ-21, только значительно меньше размером. Машину свою они изнутри забивали мешками, тюками и ящиками. Потом купили багажник на крышу. После чего терпеливый «москвичок» крякнул и просел. И стал ездить, как глиссер, нагло задрав нос кверху, но практически приседая на задние колеса.

В конце марта (еще не все доедено) начинал таять снег. Зимы были долгими и суровыми, с дикими ветрами, и ручьи бежали до середины апреля. Шла борьба за «плавучесть» – не в отсеках подводной лодки, а в погребах.

Вечерком после смены, согнав бабулек с их насеста на лавочках у подъезда, мужички-работяги в теплых синих куртках-техничках (отличались от кожаных летных) покуривали и вели неспешные разговоры. При этом ревниво следили, кто что раздобыл и тащит в дом.

Теперь уже не узнать, кто в Риге преподавал отцу тактику. Но академический белый ромб отец честно заработал. Ибо искусством военной хитрости и маскировки (сегодня бы сказали пиаром) владел в совершенстве. Навык применял беззастенчиво.

В погребе, отсылающем к финальным трагическим кадрам затопленного берлинского метро из фильма «Освобождение», он вылавливал плавающую картошку. Отбирал самую крупную, наиболее жизнестойкую. Протирал ее поштучно специальной ветошью. Выкладывал на отдельную полочку для дальнейшей просушки. Снимал с полочки отлежавшуюся – с предыдущего визита. Сухой крупной картошкой он прикрывал мелкую, полусгнившую, сморщенную, мокрую и унылую. С ведерком неспешно двигался к подъезду.

«Слушай, Наум, а у тебя-то воды в погребе нет?» – затевались соседи. Они регулярно из рук в руки эстафетой передавали дефицитный насос «Кама» для откачки воды. Насос по причине дряхлости ремонтировался через день.

«Нет у меня воды», – беззаботно отвечал отец на голубом глазу. И нагло демонстрировал пластмассовое ведро. Заинтересованная общественность склонялась над объектом. «Странно, и впрямь нет», – терли щетину лапой мужики. И размышляли, может, стоило все-таки заштукатурить стенки погреба, прокупоросить их. Да заодно склепать короб из нержавейки для картошки, благо нержавейки на заводе – носить и не переносить.

Отец поднимался на третий этаж, открывал дверь и сразу же направлялся на кухню. Вываливал дефектную картошку на газетку под чугунный радиатор отопления. И победительно, с чувством хорошо проделанной работы укладывал организм на диван.

 

Медаль «За реализм»

 

Отец как-то выступил по-особенному забавно. Полузабытые нюансы советской повседневности тут играют важную роль. Движителем выступает конфликт между наивно-простодушной верой в неизбежное коммунистическое будущее и умением использовать систему в своих интересах – чтобы она от тебя отстала. Хотя бы на время.

Будучи довольно осмотрительным человеком, отец исхитрился получить последовательно три диплома вечернего университета марксизма-ленинизма (партийное политпросвещение). Функционировало три факультета: общий, партийно-хозяйственного актива и пропагандистский. Вот все три он и окончил. Было бы четыре – окончил бы и четыре, полагаю.

Безотказностью и покладистостью уважения у начальства не заслужил, но присмотреться к себе заставил.

Говоря откровенно, он бы и сам мог там преподавать – да кто ж позволит? Обучение его протекало как-то на удивление дистанционно. А вот работы хватало, и он приходил домой уставший, раздраженный, вымотанный. Какая уж тут учеба.

Лишь дважды в год (сессии) он возвращался позднее обычного, легкомысленно насвистывая что-то опереточное. Попахивало от него дорогим коньяком. Был расслаблен и умиротворен.

Однажды в вечерний университет записали мать. По разнарядке. Отказаться невозможно – она, школьный завуч, кандидат в члены КПСС. Да и учиться матери всегда нравилось.

В первый же вечер, честно отсидев две пары, вернулась уже в ночи с книгой «Коммунистическое воспитание подрастающего поколения», купленной в ларьке при Доме политпросвещения за – отлично помню! – 1 руб. 10 коп. Синяя книжулька, тонкий переплет, подрастающее поколение с рисованным оптимизмом смотрит в светлое будущее.

Отец скептически осмотрел покупку, выйдя из кухни, где готовил ужин. «Мила, а есть ли у тебя рубль? – спросил он вкрадчиво. Что уже подразумевало подвох как минимум. И еще вот эта поза – руки, заведенные за спину. Ей следовало бы насторожиться.

Но мать оставалась нечувствительна к поведенческим нюансам. Школа выработала в ней эволюционное умение вакуумом заглушать истерику внутреннего голоса.

«Есть!» – покладисто откликнулась она, роясь в бежевой сумочке. Вытащила красный кошелек. Нашла бумажку, протянула.

Быстрым, ловким, каким-то обезьяньим движением он выхватил рубль. Разорвал его в клочья. Подбросил к потолку.

«Смотри, что ты сделала!!!» – истошно завопил отец. Испуганное эхо несколько раз плашмя стукнулось об оконное стекло, а потом заперлось в кладовке.

Жест оказался предельно унизительным. Мать оторопело смотрела, как песочного цвета клочки дензнака опадали на широкие доски крашеного пола.

На плите что-то шкворчало. Отец шумно выдохнул, начал успокаиваться. Ушел на кухню. Заширкала лопатка по дну сковородки.

Вместе за обеденный стол они сели нескоро.

 

Медаль «За победу над мышами»

 

Какая-то особая осень была: мыши, оголодав, подъедали все, что находили на кухнях: капусту, кабачки, хрупали перец.

Неизвестно, существовал ли мышиный король, но войско имелось. Заводской поселок готовился к капитуляции. Легче было уничтожить американцев, чем мышей.

На заводе умели ремонтировать ракеты. Как огромные глубоководные рыбы, они лежали на боку. В подземном цехе их чем-то фаршировали.

До бессмысленной конверсии оставалось примерно два десятилетия. Однако ушлые работяги знали, как заработать. Военный завод неофициально производил уйму полезных в быту вещей – даже дефицитные закаточные машинки для консервирования. Через проходную вохра1 беспрепятственно пропускала всю продукцию умельцев.

Слесари, устав от женских визгов в квартире, наладили подпольный сбыт примитивных мышеловок по паре за трояк. Для самозащиты.

Поскольку речь о промышленном дизайне не шла, деревянную основу красили красной краской. Предполагалось, мышиная кровь потечет рекой, как при казни гильотиной французской аристократии. Красное на красном не очень заметно.

Ракеты, возможно, заводу удавались. Как тут проверишь? А вот мышеловки – точно нет. Или мыши где-то прошли обучение. Приманку и наживку они рассматривали как угощение. Что-то вроде сырной тарелки в ресторане. Вместо уничтожения грызунов происходило их вскармливание. Правда, не деликатесными сырами – копченым колбасным. Других тогда у нас не было.

Один особо расторопный мелкий мышонок придумал использовать мышеловку для увеселения. Поест-поест, вывернется – и убежит. На громкий бум прибегали мы все. Он ловко установил связь одного с другим. И взялся нас тренировать. «Хлобысь!» – стучит капкан, и вот мы уже все в сборе. Капкан пуст. А он наблюдает и нас пересчитывает.

Или сядет рядом с мышеловкой под ванной – и давай облизываться и умываться. А мы смотрим. Намеренно злил.

Наглец дважды совершал неспешное дефиле через всю квартиру. Оба раза мать забиралась на стул, рискуя собственной жизнью. Она была, что называется, в теле, а стулья – старые и хлипкие.

Как-то раз отцу удалось застать мерзавца врасплох. Загнал его под массивный шкаф. Опустился рядом на четвереньки – как был в форме, зеленой попой кверху. Свернул газету в кулек. Придерживая галстук, переломившийся пополам на зажиме, продвинул кулек вглубь. Громко отдувался, сосредоточенно кряхтел.

Любознательный мышонок бегло ознакомился с содержанием советской прессы. Поразился и затих.

Победоносно отец вынес плененного в «известинском» кульке на улицу – так школьники букеты носят, на вытянутой руке. Оглянулся – боялся, что застукают. И отправил его жить в пожухлую траву возле металлической лестницы с площадкой, на которую утром взбирались жители, чтобы вывалить мусор в кузов самосвала. Баков в городке не существовало.

Военные становятся сентиментальными и великодушными, стоит им только наголову разбить противника. Отец к противнику умел относиться с уважением. «Ты бы ему еще медаль вручил «За отвагу»!» – ехидно встретила отца мать, отпирая двери.

Время так быстро стирает важность былых побед.

 

Медаль «За выживание»

 

Грамотность может быть всеобщей, а карантин всеобщим – нет. Недостижим. Где-то в Европе, возможно. Или в Латинской Америке – с автоматчиками на джипах, чек-поинтами на каждом углу. И с легкой бронетехникой в фавелах. С комендантским часом и пальбой. Вот там – да. Не у нас.

Когда началась эпидемия ковида, включились полузабытые советские механизмы. Их совсем не учитывают при организации нынешней самоизоляции и введения QR-кодов. Напрасно.

Люди, по которым хотя бы чуть-чуть проехался социализм, себе на уме. У них выработались личные стратегии: государство – в одну сторону, они – в другую. Не от большого ума это происходит, рефлекторно. По себе сужу.

Подход отечественных эпидемиологов «Лучше перебдеть, чем недобдеть» тоже родом оттуда. Впрочем, из организованных тотальных карантинов бегали. По легкомыслию, по производственной необходимости или из-за нежелания радикально менять личные планы. Иногда ситуации закручивались совершенно детективным образом.

 

***

 

У отца имелся самодельный железнодорожный ключ проводника. Важный, крайне необходимый предмет. Им можно было открывать тамбурные двери вагонов и, главное, окна. Кондиционеров не существовало, а была система вентиляции. Жуткий ужас, парилка в вагоне летом всегда. Проводника не допросишься. Ему то некогда, то не хочется. Если имеешь ключ, можно открыть любые окна. Тогда на ходу заметно свежее. Лежишь мечтательно на верхней полке, смотришь в окно, а ветер быстро перелистывает страницы книги.

Ключ проводника выглядел так: «трехгранка» на набалдашнике из какого-то ультрапрочного и легкого сплава, трубка, как баллонный ключ, согнута под прямым углом – так устроена ручка, а на другом конце – ключ с бородкой. Два ключа в одном, очень удобно в поездке. Мне он казался чрезвычайно важным, жезл власти над обстоятельствами.

Я очень любил ездить в поездах – в плацкарте, в общем вагоне, не важно. Днем нравилось находиться в купе, а вечером – сидеть в вагонном коридоре на откидном стульчике между окнами. Я устраивался боком и мог побыть один. Наблюдал за людьми: мужчины задумчиво курили или флиртовали со спутницами. Вечером шли в вагон-ресторан, возвращались оттуда еще больше раскованными и оживленными. Огни съезжали змейками по оконному стеклу, ветер рвал занавески, коридор пустел, и тогда стук колес становился громче. Можно было даже разобрать, о чем стучат колеса.

Два года подряд мы ездили в Евпаторию. Родители сдавали меня в пионерский лагерь министерства обороны «Маяк» (там и впрямь был настоящий действующий маяк), а сами жили в санатории. Я еще не был пионером, вместо местной униформы (пилотка, галстук, шорты) носил не пойми что, а на голове – матерчатую кепку с пластмассовым козырьком и надписью «Тбилиси». На всех фотографиях пытался пальцами удерживать распахивающийся воротник голубой рубашки. Быть «младшеньким», салагой и «Эй, Тбилисо!» было не очень просто.

Смена в лагере тянулась долго. Мне еще не было девяти. Можно было умереть с тоски, если бы не сторожевики, маячившие на рейде, да подводная лодка, которая несколько ночей подряд проходила вдоль берега в надводном положении. Еще на территории пионерлагеря находили полузасыпанные блиндажи и ходы сообщения. Однажды, разравнивая их, на ящике снарядов подорвался мощный бульдозер. Мы сидели в стекляшке-столовой, запивая булочку кефиром, и вдруг бабахнуло мощно, зазвенели стекла и вообще все посыпалось.

Еще ходили невнятные слухи про какие-то страшные болезни. Дескать, города закрывают на карантин, все умирают в этих городах. Военные ходят с огнеметами и жгут заразные тела умерших. Чувствительные дети отлично заговаривают «страшилки», обкатывая их множество раз. Не ясно, всегда ли повторяют за взрослыми или творят, имея собственные представления о реальности. Голливудские фильмы об эпидемиях спилбергами подслушаны в пионерских лагерях.

Родители приходили ко мне почти каждый день часов в пять. Приносили фрукты. Ничего им рассказывать было нельзя. Даже про то, что в лагере вещи тырят и много дерутся – до первой крови. Мать вообще была далека от реалий.

О том, что на Черном море в 1970-м свирепствует холера, она не знала. Отец, вероятно, тоже. Фрукты и ягоды мыли тщательно, было видно по влажному пакету, – насколько позволяли осы, немедленно налетающие на людей, едва пакет извлекался из цветастых болоньевых хозяйственных сумок.

Вернулись домой, и отец тут же засобирался в командировку. Нужно было достать и доставить какие-то электронные детали, без которых горел план. Отправился он, кажется, в Капустин Яр – тогда говорили Капъяр.

Он вообще довольно часто уезжал в командировки. Случались они, как правило, в конце месяца. Завод должен был выполнять план. Конец месяца для всего социалистического производства, включая самое-самое, являлся периодом мужественной штурмовщины. Или борьбы за премии, как посмотреть. Отец всегда был очень мотивирован.

Привозил какие-то дефицитные комплектующие, реле и радиодетали – для ракетных систем. Прямо в обычном чемодане цветом изумрудной зелени, мягкой искусственной кожи. У чемодана было предусмотрено два дополнительных ремня на языках-застежках и замок-молния по всей длине. Надежное изделие. Как-то меня отец спросил: «Ты когда-нибудь видел, как выглядят тиристоры?» И показал, вытащив из чемодана маленького светленького «паучка» в шляпке на трех ножках. Я еще не знал, что тиристоры в цветомузыке главные и их не достать. Энтузиасты безжалостно выдергивали их из поворотников у «КамАЗа».

Отец ездил в форме. Его инженерные «птички» с красной звездочкой, от которой росли пушистые крылья, заметно отличались от «пропеллеров» и узкоплечих «крылышек» авиации. Реагировали на них странно и задумчиво, пытаясь определить секретный род войск. С 1 января 1970-го радикально поменяли военную форму, мало кто успел разобраться и привыкнуть. Он этим беззастенчиво пользовался. Прокомпостировать билеты при пересадке всегда проблематично даже в воинской кассе (нет мест, и все!). Отец любил нагнать туману, срабатывало. Записка помощника военного коменданта станции в кассы обычно решала дело.

Итак, он уехал. И вскоре пропал. Позвонить некуда, да и дома телефон отсутствовал. Мать задавала вопросы соседям-офицерам, те равнодушно пожимали плечами: командировка и командировка, мало ли причин. Вообще-то офицер в командировке – тема отдельная. Своих никто никогда не сдавал.

Наконец мы узнали новости. Отец связался с работой, доложил, что застрял на полустанке где-то между Волгоградом и Астраханью. Нам пересказали исключительно то, что полагалось знать из его сообщения: жив-здоров, когда будет – неизвестно, ждите. Находится в обсервации. Где, где? Ну, в карантине.

И тут он вдруг появляется через дня три-четыре после звонка, грязный, веселый и злой как черт. Вместе с подробностями счастливого освобождения. В лицах рассказал о произошедшем.

Когда поезд встал надолго ночью, а утром никуда не поехал, решили – какая-то авария впереди. Пути ремонтируют. Еще говорили: мост рухнул. К вечеру, когда вагон перестали открывать даже для курения, стало понятно, что заточение надолго. Появившиеся солдаты оцепления вооружены были автоматами с примкнутыми штык-ножами. Ходили вдоль состава, менялись – как положено в карауле – каждые два часа.

Еда в вагоне-ресторане стала заканчиваться к концу первых суток. Ее разносили в судках. Помыть кружку было нечем. Чистую воду привозили все реже и реже. Заливали в титан. Обещали доставлять питание на дизеле-развозке. Жара, вонь и грязь. Дети орут, проводники появляются на полчаса и сразу свирепеют. «Холера – болезнь грязных рук», – уверял санпросвет. Если не заболел до карантина, заболеешь в карантине. Руки мыть нечем.

На вторые сутки, едва стемнело, проводница стала отпускать в степь по одному – подышать и присесть где-нибудь, не отсвечивая. Семьи и вещи оставались в заложниках.

Познакомился отец в вагоне с капитаном-военным строителем. Оказалось, тот тоже служат в Балашове, в стройбате. И живет с семьей в одном с нами городке – в новых панельных домах на месте старого стадиона. Удивительное совпадение.

Наутро кое-как уговорили солдатика внутренних войск (буквы ВВ на малиновом погоне) с автоматом, стоящего у вагона, проводить к дежурному по полустанку. Оттуда с большим трудом по радиорелейке вышли на усилительные пункты и узлы связи. Пробились к оперативному дежурному по рембазе. Потом очень долго пытались выйти на коммутатор дальней связи военных строителей. Все как в армии – стройбат дислоцировался в десяти минутах ходьбы от рембазы, да кто ж туда пойдет?

Дозвонились. Капитан приказал отправить к поезду его служебный «Уазик». Еще через двое суток «Уазик», плутая в степи, добрался, наконец, до полустанка. Водитель с черными погонами объяснялся через открытое окно, его отгоняли, он знаками объяснял.

При помощи отцовского ключа, дождавшись ночи, вскрыли вагонную дверь.

«Не будет же солдатик в своих стрелять?» – нерешительно спросил капитан, когда они оба изготовились. «А эти, значит, не свои?» – нервно хохотнул отец и сиганул с откидной площадки на насыпь. Принял вещи, оглянулся.

Солдат оказался шустрым и понятливым. Стоя в метрах четырехстах от места высадки беглецов, все просек. Но демонстративно отвернулся и засунул руки в карманы. За спиной небрежно болтался автомат. Действительно, не стрелять же в двух офицеров в форме.

Дверь тихо прикрыли за собой, провернув ключ. Соседей-узников вагона офицеры боялись больше караульных – вагон мог разбежаться и увязаться следом. Пролезли под вагонами грузового состава, стоявшего на соседнем пути. Их не застукали.

Гнали без остановки, подменяя водителя, будто удирали от погони. Так и сбежали.

Тем временем у нас в соседнем военном городке у комендантского пруда (большой пожарный водоем, в котором ловили мелких серебристых рыбок-синьгушек, они же уклейки) выставили охрану – курсантов с карабинами. Карабины были заряжены, но стрелять полагалось в воздух, – охотно объясняли курсанты. К пруду никого не подпускали. У почтового пруда возле элеваторов наблюдалось то же самое.

По Хопру туда-сюда сновал милицейский катер с цветами милицейского «бобика» – канареечного с синим. Отчетливо читалась надпись «Милиция». На носу катера стоял ручной пулемет. Видел лично. На корме сидел светло-русый милиционер в белой рубашке с расстегнутым воротом и с галстуком, съехавшим набок. Фуражка у него была тоже с белым верхом, еле-еле держалась на затылке. Иногда он ее придерживал рукой, чтобы не снесло ветром в воду. Мы таких фуражек раньше не видели. Милиция на транспорте, наверное.

Милиционер бубнил в громкоговоритель как заведенный, с одной и той же интонацией – по кругу, как заевшая пластинка: «Граждане, оставайтесь на берегу, кутаться запрещено, отойдите от воды. Граждане, оставайтесь на берегу! Купаться запрещено!»

Собралась большая толпа, все разглядывали катер – целое событие! Люди не то чтобы боялись, но отступали от воды неохотно.

Неимоверную вонь распространяли коллективные уборные: дезинфекционные бригады засыпали округу хлоркой. От автовокзала несло метров за сто. Даже из городского парка, в котором расставлены были гипсовые олени и Ленин, тянуло не прохладой, а хлоркой.

Ходили невнятные слухи: умерло два человека. Оба заразились в Астрахани. Я ехидничал: отец, не про ваш состав ли там рассказывают? Презирал я панические слухи. Напрасно.

Подрос и решил: важную функцию слухи исполняли, повышали готовность. Когда мы наслаждались морем и виноградом в Евпатории, холера прошлась по Крыму (Одессу закрыли, на карантин посадили Ялту и Керчь), зацепила юг Украины, собрала дань на Черноморском побережье Кавказа, быстро подчинила себе Астрахань, по Волге поднялась до Волгограда, Саратова, Куйбышева. Умирало примерно по десятку человек в каждом регионе.

Говорили о многих десятках тысяч человек, запертых в поездах, стоящих на запасных путях крупных железнодорожных станций. По тысяче человек удерживали и на круизных теплоходах, пришвартованных у причала, экипажам запрещалось сходить на берег. Заполнялись спортзалы школ, техникумов. Набивались под завязку пансионаты, окруженные бойцами внутренних войск, – все отдыхающие оказались «под обсервацией». Уверяли, приказ: стрелять на поражение. А еще пугали, можно получить по суду исправительные работы, «химию», если попытаться сбежать.

Система была неповоротливой, нелогичной, изрядно бюрократически бестолковой, издевательской над человеком, обходить ее было несложно, но она справлялась. И справилась.

Когда 1 сентября мы пришли в школу, наш санитар Таня Харина, избранная классом единогласно, раскидав по спине косички и выдвинув вперед левое плечо с повязкой («Красный крест» на белом фоне), чтобы ее полномочия не подвергались сомнениям, встала у дверей класса. Принципиальная и несговорчивая, она проверяла чистоту рук.

Появились новенькие санпросветплакаты на стенах в коридоре, особенно много – у школьного кабинета и у раковин для мытья рук перед столовой. Мы теперь о холере знали все.

Холерная эпопея откликнулась через пару месяцев. Как-то раз отец, что-то делая по дому, треснул молотком себе по пальцу. Рявкнул: «Холера тебя задери!» И засмеялся.

 

***

 

Медицина нынче совершила радикальный рывок, нам поштучно пересчитывают антитела, смело сражающиеся с коронавирусом. А сколько в нас антител, выработавшихся за годы социализма, неизвестно. Мы жили в одном параграфе школьного учебника истории, потом нам страницу перелистнули. И вдруг оказалось, что на предыдущей странице наш абзац не закончился. Может, в каких-то случаях это даже хорошо. А в каких-то – точно не очень.

То ли беда, то ли награда – родиться и жить в то время. Воля и мужество к победе были нужны. И умение выживать.

Я бы лично каждому из нас медаль на грудь повесил, обязав носить в дни больших государственных праздников. Как напоминание и для избегания повторений.

1 От ВОХР – вооруженной охраны.