Журнальный мир

Аспидно-чёрная туча, как гигантский кальмар, распластала жирные щупальца и быстро заполнила небо. Стало темно, будто сгустились вечерние сумерки. Огненным росчерком вспыхнула молния. Раз, другой, третий. Небо раскололось на множество мелких осколков. Но прежде оно на мгновение покрылось паутиной серебристых изломов, словно треснувшая от времени поверхность старинной китайской фарфоровой вазы. Ахнул гром. Его раскаты один за другим сотрясли вертикаль стратосферы и прошлись над землёй так, что по пыльным высоткам раскалённого города поплыла зыбкая рябь. Сверху что-то с противным звуком лопнуло, хлынул ливень. Неистовые порывы ветра рвали почву из-под ног. Мутная, грязная вода собиралась в бурлящие потоки и местами доходила до щиколоток. Было трудно не то что двигаться, но даже дышать в этой толще воды.

Ни единой живой души. Только она ‒ Гульнара, плотнее закутываясь в промокший насквозь тонкий пиджачок, уныло пересекает огромный пустырь с разным строительным хламом. Злой ветер неистово хлещет и бьёт по ногам подолом её мокрой длинной юбки, хлюпающие туфли вязнут в противной жиже, а лицо царапает холодный колючий дождь. Тьма то окутывает землю, в мгновение ока накрывая всё сущее непроницаемым пологом, то разрывается в клочья беснующимися красными стрелами молний.

Спроси всего сутками ранее, чего она боится более всего, Гульнара призналась бы, что грозы. И страх сей зародился ещё в раннем детстве, когда после дождя девочка разыскивала запропастившихся где-то бабушкиных коз. Она нашла их почти сразу же за выгоном. Восемь неподвижных животин лежали под ещё дымящимся старым дубом. Нестерпимо пахло палёной шерстью, и над полуобуглившимися трупами животных уже роились зелёные жирные мухи. Гуля осторожно подошла ближе, её взгляд внезапно наткнулся на открытый, застывший навыкате глаз белого козлёнка. Она, вскрикнув, бросилась наутёк…

Тот детский страх укоренился надолго. Но теперь… Глупая. Какая же она была глупая! Бояться стихии… Самое страшное уже свершилось. Чего уж теперь?! Да, её уже опалило ‒ опалило так, как не удалось бы ни одному грозовому разряду.

Какая же она идиотка! Опасаться нужно не стихии… Надо страшиться себе подобных!

* * *

По традиции первого сентября в общежитии организовали дискотеку для студентов. На улицу вынесли большие динамики. И понеслось. Вначале вялые подёргивания первокурсников. Затем подтянулись изрядно подвыпившие интерны. Музыка грохотала на два квартала, и прохожие благоразумно обходили эту вакханалию стороной. Мы с соседкой, разумеется, тоже не усидели в комнате. Принарядившись ‒ наложив на веки густые синие тени и сменив чёрные юбки на более яркий вариант, ‒ спустились вниз и, враз оглохнув, тут же потеряли друг друга из виду в разношёрстной толчее. Я растерянно отошла подальше, к скамейкам, где вальяжно развалившись, сидели двое. Один из них ‒ худощавый, с густой каштановой шевелюрой ‒ присвистнул:

‒ А ничего так себе первокурсниц стали набирать. Небось королева красоты какого-нибудь Усть-Урюпинска? ‒ и, довольный своим остроумием, пьяно загоготал.

Пока раздумывала, расценить данный комментарий как комплимент или посчитать за оскорбление, другой ‒ более крупного телосложения, ‒ откинув в кусты пустую бутылку из-под водки «Смирнов», миролюбиво произнёс:

‒ Хватит пугать девчонку, Лёха. Давай лучше зажжём с такой цыпой!

И, подхватив растерянную меня под руки, увлёк в толпу танцующих. Музыка всё гремела и гремела, и я уже стала сожалеть об опрометчивом решении ‒ принять участие во всеобщем празднестве. И стала незаметно продвигаться в сторону двери, ведущей в наш корпус. То есть мне казалось, что незаметно.

Не тут-то было. Мой случайный кавалер, который назвался Эдуардом, был начеку и, видимо, разгадав мой нехитрый манёвр, цепко схватил меня за предплечья.

‒ А куда мы собрались? ‒ его зрачкам как-то не сразу удалось на мне сфокусироваться.

‒ Мне надо… ‒ неуверенно замямлила я, отчаянно придумывая повод, дабы разорвать становившееся с каждой минутой всё более тягостным случайное знакомство. Как в тот же момент потеряла точку опоры. И не только. Но и логическую связь событий.

Странно, зачем Эдуард поднял меня на руки? Ухаживает, что ли? Я глупо хихикнула. Вот он по-хозяйски перекинул меня через плечо и пошёл в сторону противоположную от моего корпуса.

‒ Ты чего? ‒ обомлела я от такой наглости.

‒ Ничего. Идём ко мне.

‒ Пусти! Я тебе сказала, пусти!

Но он упрямо удерживал меня, бьющую ему ладонями в спину и нелепо болтающую ногами прямо у него перед носом.

Навстречу попался крепкий паренёк в спортивной форме.

Я взмолилась:

‒ Молодой человек, пожалуйста, скажите ему, пусть оставит меня в покое!

Прохожий удивлённо придержал шаг. Но тут Эдуард, сплюнув сквозь зубы, небрежно бросил:

‒ Пацан, не лезь! Это моя чикса, понял?! Поцапались мы с ней, и все дела!

Парень облегчённо выдохнул и пошёл своей дорогой.

‒ Э-э! ‒ от удивления я даже оторопела. ‒ Погодите! ‒ прокричала ему вослед. – Ну хоть в милицию позвоните, что ли!

Но по тому, как он ускорился, стало ясно, что рассчитывать на его помощь не стоило. Мой похититель тем временем широкими шагами приблизился к соседнему корпусу. Прошёл напролом через вертушку, где в кабинке сидела вахтёрша ‒ тощая тётка в огромных очках с толстыми стёклами, у которой буквально на лбу написано «я инвалид третьей группы и меня не трогайте».

Всё же я сделала робкую попытку:

‒ Помогите! Я не хочу с ним идти! ‒ и встретилась с ничего не выражающим рыбьим взглядом, который, впрочем, тут же уткнулся в толстенную амбарную книгу, в коей была сделана какая-то, вероятно очень важная, запись. И плоская пучеглазая камбала на вахте как ни в чём не бывало уставилась в запылённое окно.

Эдуард втащил меня, упирающуюся, на третий этаж, каждому попадавшемуся на пути поясняя, с девкой своей поссорился, мол, мириться счас будем, ох, как же мы жарко будем мириться! Причём на мои бурные протесты никто и не думал обращать внимания.

Так гораздо проще и удобней. Не замечать проблему, точно и нет её. Красота! Да, живётся не в пример спокойней. Это казалось совершенно невероятным! Какой-то всеобщий заговор невмешательства и тотального игнорирования. Словно я являлась существом из какого-то параллельного и никому не видимого измерения.

Иллюзия неуязвимости, поскольку рядом находились другие люди, начала рассеиваться. Правда, слишком поздно.

Мой мучитель втолкнул меня в комнату, в которой громыхал тяжёлый рок, а за столом сидела уже изрядно подвыпившая компания. Эдуард вывалил меня, словно куль с мукой, в узкий проём между стареньким дребезжащим холодильником «Юрюзань» и колченогим платяным шкафом, при этом бросил своим дружкам команду: «Стеречь! Пока я свою берлогу отопру».

С готовностью цепного пса подскочил один из жильцов этой прокуренной конуры и загородил мне выход. Нетрезвые глаза плотоядно ощупывали мою фигуру с ног до головы. И тут наконец до меня запоздало дошло ‒ всё, что происходит сейчас, вершится не понарошку, а происходит именно со мной и в данный конкретный момент времени. Наверное, такое чувство охватывает, когда внезапно обнаруживаешь себя лежащей на рельсах, уткнувшейся подбородком в просмоленные шпалы, а в глаза уже бьёт слепящий свет паровоза. Понимать-то понимаешь, но изменить что-либо уже не в силах.

В отчаянии схватила грязную суповую тарелку с разваренными и присохшими остатками спагетти. Замахнулась в желании грохнуть её об пол. Сделать хоть что-нибудь! Заявить свой протест! Привлечь хоть чье-то внимание!

Но глухо пробасив: «А ну, поставь на место, с-сука!», ‒ мою руку перехватывает дружок Эдуарда.

Далее – как в дурном сне. Мой разум предпочёл абстрагироваться и воспринимать происходящее вроде как со стороны. Словно это произошло не со мной. Нет. С кем угодно, но только не со мной. С ней. С Гульнарой.

То был внутренний протест против циничного использования моего тела.

* * *

Меньше минуты – и вот её вталкивают в соседнюю комнату, где Эдуард, оставшись с ней наедине, демонстративно поворачивает ключ в замке и кладёт его в карман брюк. И тут девушку словно прорвало: «Помогите! Помогите же кто-нибудь!»

Негодяй лишь ощерился сладострастной улыбкой.

А за стеной громкость музыки только прибавили.

‒ Вы слышите?! Откликнитесь! ‒ она начала стучать кулачками по стене.

‒ Всё. Хватит комедию ломать! ‒ мужчина, ухватив волосы Гульнары под самый корень толстой косы, грубо дёрнул к себе. Она неуклюже замахнулась и заехала ему локтем по скуле. На что, мгновенно озверев, он схватил жертву за ворот пиджака и изо всей силы швырнул головой о стену… и бессознательное тело безвольно сползло вниз.

На несколько мгновений мир погрузился в непроглядную темноту… Гуля очнулась оттого, что, упираясь коленкой ей в живот и держа за горло рукой, уже без всякого усилия Эдуард смог разорвать кольцо её защиты и разжал её сомкнутые губы влажным шершавым языком. Похотливо шлёпая губами, его слюнявый рот блуждал по её лицу, шее, груди, толстые пальцы выкручивали сосок, а ухо заложило от хриплого частого дыхания и утробного урчания.

Его тело казалось огромной медвежьей тушей, которая подмяла её под себя, накрыла, словно гранитной погребальной плитой. Грудь продавилась, и не было никакой возможности сделать вдох… Шок и отчаяние парализовали её. Она сотрясалась под резкими толчками, казалось, целую вечность, а в голове крутилась мысль: «Только бы это поскорее закончилось! Только бы поскорее!» Иначе она просто умрёт. Наконец он содрогнулся и, зарычав от удовольствия, скатился на бок.

Полежав недвижимо пару минут, она попыталась незаметно отползти в сторону, собирая на груди скомканные лоскуты блузки.

‒ Куды? Лежать! Лежать, я сказал! ‒ и он встал, слегка пошатываясь. В тот момент на нём была лишь застёгнутая на две пуговицы мятая рубашка, так что избитая девушка могла видеть его причинное место, в данный момент скукоженное и особенно противное. Он, подтянув к себе брюки, бросил их на пружинную кровать и сверху упал сам. Через некоторое время раздался громкий храп.

Уйти. Немедленно покинуть это ужасное место. Но дверь заперта. Окно ‒ пятый этаж… Выброситься из окна. Позор! Скажут, истасканная вся, пьяная выкинулась. Мать не переживёт.

Глаза остановились на стоящей в углу книжной полки массивной фигурке бульдога. Гульнара взяла собаку в руки. Взвесила в руке. Тяжёлая. Чугун? Килограмма три-четыре, не меньше. Занесла над головой спящего Эдуарда. Искушение проломить ему череп было слишком сильно. Но… При любом раскладе ей грозит скамья подсудимых. Всеобщее осуждение. Позор. И снова позор. Ведь приятели Эдуарда дадут показания явно не в её пользу. Иначе пойдут как соучастники. Тощая бессловесная рыбина в роговых очках, что на вахте, тоже не примет её сторону. Иначе потеряет работу.

Весь мир априори против. Против неё. Против Гульнары.

Хотя кого я обманываю… Весь мир против меня…

* * *

Я будто обезличена. Окончательно и бесповоротно. Внутренняя сила внезапно иссякла, словно у упавшей на пол марионетки. Нет желаний. Нет мыслей.

Села на пол, обхватив руками колени. Заплакать? Хотелось бы. Очень. Зарыдать. Забиться в истерике. Но отчего-то не получалось. Прошло ещё несколько томительных бесконечных часов.

Опустошённая и разбитая, я просидела без сна, пока серое мрачное утро не заглянуло в унылый квадрат тусклого окна без штор. Эдуард заворочался, повернувшись на бок так, что карман сброшенных брюк оказался у самого его лица.

Тут с меня спало оцепенение. Я подкралась и, стараясь не разбудить, не потревожить, холодея от страха, осторожно запустила пальцы в карман в поисках ключа… Внезапно мерзавец с шумом выдохнул, и мне показалось, что дыхание его обожгло мою руку… Замерла на мгновение, но после, собравшись с духом, запустила пальцы поглубже. Вот он. Ключ.

Дверь открыта. Наконец-то. Медленно, всё ещё не веря обретённой свободе, иду по коридору. Затем поворачиваю на лестницу. А вот теперь уже бегу что есть сил прочь отсюда, не останавливаясь. Забегаю в общежитие. Ловлю осуждающий взгляд заспанной старухи-вахтёрши, сбиваю кого-то на повороте, долго не могу открыть свою комнату, затем, всё же попав внутрь, прямо в обуви падаю на кровать.

* * *

‒ Только вчера полы помыла. А ты грязь разносишь, ‒ проворчала спросонья соседка по комнате.

‒ Грязь? ‒ мысли мои неповоротливые, вязкие, напоминающие осенних мух, угодивших в яблочный сироп.

‒ Вообще, где тебя носило? ‒ в её голосе неприкрытое раздражение.

‒ Погоди. Ты сказала «грязь», ‒ у меня в голове зародилась мысль, мгновенно превратившаяся в идею фикс:

‒ Грязь… на мне грязь… Ты права!

И через несколько минут я уже стояла в душе, который располагался в подвале нашего корпуса. Пол и стены были облицованы синим кафелем, испещрённым многочисленными трещинами, местами отклеившимся, под которым обнажилась бетонная основа. Из проржавевшей лейки душа постоянно гулко капала вода. Скинув одежду на деревянную потрескавшуюся скамью, встала под струю воды. Ледяной. Горячей просто не было. Замерла. Словно заиндевела. Затем лихорадочно начала тереть себя мочалкой. До красноты. До ссадин. До одури. Опомнилась. Всё же догадалась намылиться. И всё по новой. Всё тело. Раз за разом. Раз за разом. Сверху донизу, сверху донизу. От холода заломило зубы и суставы.

‒ Так тебе и надо! Так тебе и надо! Дура! ‒ зло бормотала я сама себе. ‒ Надо было предвидеть, чем всё это закончится, и активнее сопротивляться! Следовало противостоять этому. А не стоять, как жертвенная овца на заклание! Идиотка! Какая же ты идиотка! Что теперь-то рыдать? Поздно. Всё уже случилось! ‒ и вправду по щекам текли слёзы. Хотя из-за душа и не поймёшь. Я затряслась от рыданий. Захлёбываясь ими, буквально упивалась собственными упрёками. Виновата. Да! Сама во всём виновата!

Ещё с детства у меня была эта особенность. Стоило приключиться чему-то, что выбивало меня из привычного окружения или мироощущения, как личность моя будто раздваивалась ‒ на ту, что виновато молчит, и на ту, что мудро и строго поучает. Пациентка психиатрической больницы, да и только! Ну вот, очередной приступ шизофрении расцвёл пышным цветом.

Я чувствовала себя неизлечимо заразной и неотмываемо липкой, словно перепачканной машинным маслом. Будто уничтожить всю эту въевшуюся гнусь можно не иначе как самосожжением с использованием напалма, в отчаянии понимая, что преследующее зловоние неистребимо… Отречься бы от постылого тела…

Захотелось вывернуться наизнанку, подобно старому носку, и вывалить впитавшуюся пакость из самого нутра… Меня внезапно вырвало… И вот к моим душевным страданиям добавились свербящая в носу неприятная горечь и противный привкус желудочного сока во рту. Заколотила дрожь. Зубы принялись выстукивать чечётку.

Чувствуя себя хуже побитой собачонки, поднялась к себе. Слава Богу, соседка уже ушла на лекции. Всё, что мне хотелось, ‒ это не вылезать из-под одеяла целую вечность. Свернуться клубочком в позе эмбриона и делать вид, что я не рождалась в этот жестокий и равнодушный мир. Я, всхлипывая, завернулась в колючее шерстяное одеяло, как в кокон. Не надо думать. Не надо ни о чём думать. И не заметила, как погрузилась в подобие сна ‒ тревожную, полную кошмаров дремоту…

* * *

Как же так. Первый день учёбы ‒ и я опоздала. Хотя, конечно, уже не первый… верно. Второй. Ведь вчера я целый день малодушно пролежала в постели, отчаянно жалея себя. Быстро иду по запутанным коридорам медицинского института, пытаясь найти нужную кафедру. Остановилась в растерянности на втором этаже. И спросить не у кого. Пустые коридоры. Пары-то уже давно начались.

‒ Приветик! Тоже опаздываем? ‒ игриво приобнял меня кто-то сзади.

Я шарахнулась в сторону.

‒ Совсем дикая? Не узнаешь? ‒ исступленно перемалывая жевательную резинку, возмутился Рим, с которым, насколько я знаю, мы должны были учиться в одной группе.

‒ Пойдём, покажу дорогу. Д-деревня, ‒ и он вальяжно, по-хозяйски зашагал впереди.

На последнюю реплику я и не обиделась вовсе. Деревня так деревня. Куда мне до него ‒ сына декана. Прошли до вывески «Кафедра неорганической химии». Стоило поравняться с неприметной дверью, как её распахнул Рим: «Заходи». Крошечная комната. Стол завален какими-то колбами, ретортами. Видимо, лаборантская.

‒ Не поняла… ‒ моя фраза споткнулась о его кривую самодовольную ухмылку. Однокурсник закрыл дверь на шпингалет.

Нет, ерунда какая-то! Моё сознание отказывалось верить в действительность происходящего. Не верю! Не верю, и всё тут.

‒ А ты, говорят, «классная давалка!»

‒ Чего?

‒ Да ладно, не прикидывайся. Про тебя уже Эджен растрепал, он же мой брательник двоюродный!

Пока моя тугодумная голова соображала что к чему и складывала воедино кусочки рассыпанного пазла, прошло несколько секунд, в течение которых он подошёл ко мне вплотную. Пахнуло перегаром.

‒ Ясно! Значит, моральное уродство ‒ это у вас наследственное, а не результат случайной генной мутации! ‒ безбашенно заявила я.

‒ А ну захлопни свой грязный рот, шмара! ‒ и он что есть силы ударил меня кулаком в грудь, припечатав к отштукатуренной стене. Грудная клетка с неожиданным хрустом просела аж до самого сердца… Я беспомощно открывала и закрывала рот в бесплодной попытке вдохнуть очередную порцию воздуха.

‒ Отстань! Убери от меня свои грабли, подонок! ‒ наконец выдохнула я. Но поняла, что голос мой предательски дрожит. Ведь противопоставить грубой самцовской силе мне решительно нечего. Ибо все школьные годы по настоятельному требованию матери я проходила в музыкальную школу, будь она неладна, на ненавистный мне курс фортепьяно, а не на секцию по восточным единоборствам. И мой очередной вялый протест против мужского скотства грозит обернуться грандиозным провалом. Впечатление сродни чувству неуверенного балансирования на краю высокого обрыва… Ещё чуть… и я просто сойду с ума.

Вдруг хлипкую дверь лаборантской сотрясли пара крепких пинков. Раздался окрик: «Э! Братан! Ты чё там творишь?»

Я малодушно пискнула: «Выпустите меня отсюда!»

Ещё пинок, и слетела хлипкая щеколда. На пороге – Искандер, тоже наш однокурсник, но уже отслуживший два года фельдшером в танковых войсках. Стервец приготовился дать отпор.

‒ Римыч! Остынь! ‒ и бывший сержант схватил подвыпившего буяна в охапку, по дороге смахнув со столика с десяток колб. Во все стороны брызнули осколки стекла.

‒ Быстрей вали отсюда! Чего вылупилась? ‒ гаркнул мой спаситель. Я метнулась вон из комнаты.

На моё счастье, этих двоих в тот день больше не видела. Кое-как отсидев три пары, поехала в травмпункт, поскольку каждый вдох мне давался с неимоверной болью. Рентгенография выявила, что утреннее неповиновение обошлось мне в два сломанных ребра…

Вечер. В полумраке комнаты я одна. Завёрнутая в пуховую бабкину шаль, сижу на пружинной кровати и бестолково раскачиваюсь вправо-влево, вправо-влево…

Почему-то вспомнилось, что бабушкин дом находился на одной улице с интернатом для детей, отстающих в развитии. Так вот, они частенько выстраивались вдоль деревянного забора и часами могли раскачиваться, переваливаясь с ноги на ногу, в одном известном им ритме. В детстве мне это казалось верхом слабоумия. Теперь же сама никак не могу войти в гармонию с хрупкой тканью бытия, не могу нащупать другого способа попасть в резонанс существующей действительности.

Беспросветная мгла в душе, будто омертвела сердечная чакра… Знаете, как в кресле стоматолога: дёсны обколоты новокаином или какой-нибудь другой анестезирующей дрянью, и во рту ничего не болит, но всё распухло и отекло. Язык огромный, заморожена гортань, и глотание даётся с трудом. Вот так и здесь ‒ в груди враз всё онемело, появился какой-то ком, который разросся до огромных размеров и давит ‒ давит откуда-то изнутри. Не хватает места этой гигантской опухоли, она затрудняет дыхание, смещает средостение со своего привычного окружения, и ты не можешь найти себе места в этом мире, в этой жизни, не представляя, как от этой напасти избавиться. Наподобие фильма ужасов «Чужой». Сидит нечто внутри, неуловимо поразившее клетки твоего тела, ‒ инородное, чуждое, противное, мерзопакостное, и нет, совершенно нет никакой возможности от него отрешиться… Нечто сродни заразной чумной болезни… Проходит совсем немного времени, и каждый твой поступок преломляется сквозь кривые грани этой опухоли. Ты уже не тот ‒ жизнерадостный и беспечный, каким был раньше… С удивлением отмечают перемену близкие, друзья, самое главное, сам не уверен, что ты ‒ это и есть прежняя личность!

* * *

Стук в дверь. Я не сразу реагирую. Снова стук и командный голос:

‒ Немедленно откройте дверь, это участковый!

Включаю свет. Нехотя впускаю сотрудника правоохранительных органов.

‒ Из травмпункта к нам поступил сигнал, что гражданке Гайнуллиной 1978 года рождения нанесена криминальная травма.

‒ А-а, д-да… ‒ не сразу сообразила я. Конечно, мне следовало догадаться, что по факту любой насильственной травмы работники травмпункта сообщают в милицию.

Участковый средних лет разложил на столе планшетку, сел на табурет и приготовился записывать, как он выразился, «мою версию событий». Я уставилась в окно и сухими скупыми фразами обрисовала момент нападения на меня в лаборантской. Внимательно выслушав, милиционер задал вопрос, после которого я полностью потеряла доверие к работникам правоохранительных органов.

‒ Может, вы сами каким-то образом его спровоцировали?

‒ Не поняла… ‒ за весь разговор я, пожалуй, впервые осмелилась поднять взгляд. На лице его было откровенно скучающее выражение.

‒ Ну, сами подумайте, напал в общественном месте средь бела дня…

‒ Утром… ‒ поправила я, скорее, по инерции.

‒ Ну тем более, с утра пораньше. Уж, наверно, не без причины. Отчего-то домогался он именно вас. Может, вы сами даёте повод думать, что можете помочь ему разрешить проблемы сексуального характера.

‒ То есть, даже если бы он… ‒ я подсознательно хотела избежать употребления ЭТОГО слова, обозначающего насилие над женщиной, ‒ довёл свои гнусные намерения до конца, то и тогда вы бы предположили, что я сама мотивировала подлеца?

Полагаю, тяпни участковый полынной настойки, то и тогда его гримаса не была бы столь красноречивой. Он с шумом выдохнул. Дёрнул за верхнюю пуговицу рубашки, ослабляя воротник.

‒ Ты хоть соображаешь, о чём говоришь? В курсе, какая у парня фамилия? ‒ как-то резко и грубо он перешёл на уничижительное «ты».

‒ Подумаешь… сын декана…

‒ А я не о его отце сейчас говорю. О дяде…

И он буквально с придыханием произнёс общеизвестную тогда в нашем городе фамилию.

Значит, Рим и Эдуард ‒ двоюродные братья, а всемогущий дядя Рима, что вполне логично, приходится отцом подонку Эдуарду. Ах вот оно что… Теперь мне понятно, почему ни вахтёрша, ни остальные в общаге не стали принимать участия в моей судьбе в тот роковой для меня вечер…

‒ В прошлом году одна не в меру ретивая провинциалочка хотела уже призвать к ответу одного из их многочисленного клана, и где она теперь? В столичных вузах больше не значится, подумай об этом, ‒ милиционер состроил злорадную улыбочку. ‒ Ну, не передумала ещё правду искать?

‒ Неужели не понятно? ‒ надтреснутым голосом выкрикнула я ему прямо в лицо. ‒ Не нужна мне никакая правда. Не нужна мне справедливость. Я хочу лишь одного: чтобы все, понимаете, абсолютно все оставили меня в покое!

‒ Вот и хорошо… вот и ладненько, ‒ с нескрываемым облегчением захлопнул он планшетку с девственно чистыми листочками бумаги. Незапятнанными, как и репутация сынков власть имущих.

‒ Вы не поняли? ‒ устало добавила я. ‒ Это вас тоже, между прочим, касается. Уйдите уже, а?

* * *

Вдохнуть полной грудью очень больно. Даже думать ‒ и то больно. Каждая, даже самая незначительная мысль буквально царапала поверхность мозга. Жить ‒ тоже больно.

Мне не хватало воздуха. Ощущение удушья стало нестерпимым. Отовсюду давили стены. Потолок бетонным грузом то и дело наваливался к самому темени. Появилось желание: выйти, немедленно выйти отсюда.

Принялась бесцельно бродить по городу, выпав из реальности в стороннее симультанное измерение, где всё по-другому: вечные сумерки и нет солнечного тепла, ровно глядишь на мир сквозь осколок закопчённого стекла, а глаза избирательно выхватывают из окружающего пространства предметы лишь чёрного и серого оттенков, самых уродливых форм ‒ грязную заплёванную урну, разбитую бутылку пива с роём жужжащих ос, унылого вонючего бомжа на нестриженом газоне.

Этот тёмный мир затягивал моё мироощущение, словно в зыбучие пески, ‒ незаметно, исподволь.

* * *

И случилась та самая гроза. С неба обрушилась стена проливного дождя. Тугие струи беспощадного ливня, словно плетьми, хлестали по лицу. Гигантская яркая вспышка огненным зигзагом вспорола свинцовое, безобразно распухшее брюхо зависшей над самой головой тучи. Угрожающе заклокотала небесная канонада.

Девушка заставила себя распрямить плечи и пошла, высоко задрав подбородок, желая, чтобы её припечатало нешуточным электрическим разрядом сверху и всё наконец встало на свои места. Не нужно будет этого ежедневного фарса: вставать, умываться, идти в институт, делая вид, что её заботит собственное будущее, меж тем понимая, что нет у неё больше никакого будущего. Его просто не может быть! Как не может быть завтрашнего дня у сорванного цветка граната¹. Вот он вроде бы здесь: всё ещё живой, даже ещё не утратил своего печального аромата… Но ненадолго… До поры, до времени… Ибо не может быть грядущего у человека со сломанным достоинством, со сломанным стержнем, с корнем вырванным и растоптанным в угоду сиюминутной прихоти сильных мира сего.

А всполохи молний продолжали разрывать небесное полотно в лоскуты на фоне ревущей неукротимой стихии. Как вдруг странное затишье. Только приглушённое шуршание дождя. И непроглядная чернота вверху. Гульнара остановилась в недоумении, прикрывая глаза от воды козырьком ладони. В ушах раздался какой-то высокочастотный свист и шипение, в воздухе повисло ощущение неимоверного напряжения, ещё секунда – и волосы, несмотря на то что промокли, готовы встать дыбом…

Внезапно пурпурными трассирующими² пулями над самой её головой вспыхнула огненная змея, спиралью извилась вдоль ствола одинокого чахлого тополя, и крона дерева заполыхала.

И нет больше того детского страха перед ненастьем… И никакого страха нет вообще.

* * *

Прошёл месяц. Поздний вечер. Комната скудно освещалась лишь настенным бра над письменным столом. Соседка ушла в душ. Я легла с желанием поскорее заснуть. Зарылась с головой в большую перьевую подушку и отвернулась к стене. Минут через десять дверь с лёгким скрипом открылась. Я не шевельнулась, предположив, что вернулась соседка по комнате.

Неожиданно кто-то резким движением сдёрнул с меня одеяло. Попыталась вскочить, но крепкие пальцы ухватили меня за лодыжки, и я рухнула обратно в постель. Тут же сверху упало крепкое мужское тело, выворачивая мне руки. С удивлением обнаружила, что нападавший мне совершенно не знаком, а вот тот, кто удерживал мои ноги… Это был Рим!

‒ Держи её! Держи! ‒ бормотал незваный гость, пытаясь стянуть с меня сорочку.

‒ Рим, ты в своём уме? ‒ ошеломлённо выкрикнула я, тщетно взывая к благоразумию сокурсника.

‒ Ты думала, я так просто от тебя отстану? Э-э, нет… Вот мы тут сидели, пили в комнате напротив, а соседи-то, оказывается, и не знают, что на девочек по вызову можно бабосы не тратить. Кхе-кхе… горячая штучка прямо рядом… Зашли, а ты уже готовая, в постельке…

Да когда же это всё прекратится?! Или этому конца и краю не будет?

Как разорвать этот устоявшийся ненавистный шаблон: трафарет, в котором я ‒ неизменно жертва. Что это? Незавидный жребий? Карма? То есть получается, чтобы всё стало иначе, ‒ не знаю как, но как-нибудь иначе, ‒ нужно переждать, когда всемогущее колесо Сансары сделает оборот вокруг оси мироздания и поменяет общепринятый порядок вещей? Например, когда в следующей жизни я воплощусь в теле тигра или крокодила и смогу сожрать своих обидчиков с потрохами? У меня в голове шла какая-то тяжёлая мыслительная работа, может, и не совсем вовремя, но я, кажется, нащупала способ переменить всё… А меж тем моя ночная рубашка сбилась и скомкалась уже у самой шеи…

‒ Да погоди ты со своими ласками… ‒ кажется, я произнесла это вслух.

‒ Ты посмотри, Римыч, а тёлочка любит без прелюдий! Эт-то я удачно зашёл!

Мне захотелось выкрикнуть: «Заткнись, не мешай думать!» ‒ но боялась усугубить ситуацию. Хотя куда уж усугублять… По-моему, с меня стягивают пижамные штаны…

Надоело вялое существование, в котором все тебя используют. Уж лучше… Да по-всякому лучше… Как угодно, лишь бы не так! То, где я сейчас нахожусь, уже самое дно! Куда уж падать дальше?

Ждать следующей реинкарнации недосуг, а значит, следует перевоплотиться сегодня, сейчас, немедленно… Оборотиться, не ожидая полнолуния, не надеясь на магию, знахарок или иное участие сверхъестественных сил в своей злополучной судьбе. Нужно собрать всю свою боль, негодование, чувство отверженности, злость, наконец, сдобрить исступлённым желанием содрать позорное клеймо «падшей», а если понадобится, то и вместе с куском плоти, и воплотить в едином порыве лютости и ярости…

И я, схватившись обеими ладонями за металлическую раму старой пружинной кровати у изголовья, с утробным рыком вырвала её и опустила на голову пьяного развратника. Он слегка окосел и завалился на пол.

Прыжком соскочила с кровати, мне было наплевать, что стою в трусах и разорванной рубашке, и, размахивая над головой изогнутой рамой, заявила ошеломлённым поздним посетителям:

‒ Только попробуйте прикоснуться ко мне хоть пальцем! Знайте, я живой не дамся! Выцарапаю глаза и перегрызу всем глотку ли, яйца ли ‒ не важно! Но сделаю всё, чтоб хирургу, который вас потом будет собирать, не хватало деталей! Слышали?!

Рим рванул к выходу. А его приятель, осторожно приподнимаясь, попятился, не спуская с меня настороженных, быстро трезвеющих глаз.

‒ Ну ты и Горгона!

Тут меня осенило.

‒ Да! ‒ гордо подтвердила я. ‒ Я ‒ Горгона! Я ‒ Медуза!

Вот она отныне ‒ моя суть. Суть каждой униженной и поруганной женщины. Смотреть на каждого половозрелого мужчину как сквозь оптический прицел винтовки крупного калибра. Жалить взглядом прежде, чем тебя обидят. Едким словом припечатывать, замораживать любое проявление чувств. Не ждать, пока тебе сделают больно. Больно делать самой. Упреждать удар ранее, чем оскорбят. Разъедающей кислотой язвительных слов, словно ядом гадюки, ранить мужское самолюбие.

Так повелось испокон веков. Ещё со времён всемогущего и сексуально озабоченного Посейдона ‒ владыки морей, принёсшего в жертву своей похоти невинную и беспечную красавицу по имени Медуза. С позором была изгнана девушка из храма Афины, и на веки вечные прокляла её богиня-воительница, разгневанная осквернением своего храма, пометив голову несчастной космами из клубка змей.

Когда-то Медуза была желанной, вдохновлявшей героев на подвиги, а поэтов ‒ на оды… Но теперь её мир навсегда перевернут… Её превратили в неприкасаемого монстра. Медуза изначально была символом непорочности, а стала ужасным символом зла.

Отвержена всегда она ‒ жертва. Во все времена и у всех народов. Потому-то и не переведутся на земле Горгоны.

Я стояла посреди комнаты на каком-то энергетическом подъёме и словно даже мурашки по коже прошли… И громко, словно пробуя на вкус, перекатывая слова на языке на разный манер, произносила словно некую мантру:

‒ Я ‒ Медуза! Я ‒ Горгона! Я… МЕДУЗА… ГОРГОНА³!

И казалось мне, что разметавшиеся по моим плечам длинные волосы слегка зашевелились, одобряя…

* * *

И вновь, как и тысячелетиями ранее, чужая беда отражается от непробиваемого стекла вашего незыблемого, такого правильного до тошноты мироздания, словно отголосок сторонней пагубы может вас ненароком замарать, запачкать…

Ничего. Я привыкла. Я сильная. Ведь я ‒ Медуза. Ведь я ‒ Горгона.