Журнальный мир

15 октября 2020 года ушел из жизни Михаил Бурдуковский — член редакционного совета журнала «Аврора», писатель, врач-психиатр высшей категории, наш коллега и друг.

Михаил Алексеевич был человеком необыкновенно добрым, жизнелюбивым и неравнодушным. В ходе наших редакционных разногласий, без которых не обходится совместный творческий процесс, он неизменно говорил, что, на его взгляд, у литературы лишь одно назначение: служить высокой гуманной цели. И все, что он писал и делал, подтверждало этот жизненный принцип.

В выпуске № 1 журнала «Аврора» за 2015 год была напечатана повесть Михаила Бурдуковского «Заболевание души». По сюжету, взятому из его профессиональной практики, одержимый галлюцинозом пациент психиатрической больницы тюремного типа захватил в заложники медсестру, а когда прибыл тюремный спецназ, потребовал для себя расстрела. Вести переговоры, спасать и вразумлять больного пришлось главному врачу Олегу Николаевичу Кузнецову. Его прототипом послужил реальный человек. Когда автор создавал повесть, он сам был главным врачом городской психиатрической больницы № 4 г. Санкт-Петербурга, закрытой в 2017 году «в связи с программой оптимизации коечного фонда». Бурдуковский проработал в должности главного врача восемнадцать лет, и потому хорошо знал все то, о чем писал. Так, в работе над своей главной, самой страшной вещью  — романом «Милосердие в аду» — он использовал архивные материалы, годами прорабатывал тему, проживая в деталях историю уничтожения немцами пациентов психиатрической больницы им. Кащенко в селе Никольское под Ленинградом в годы Великой Отечественной войны.

Близкие, друзья, читатели, коллеги, подопечные Михаила Алексеевича знают, как много доброго, запоминающегося, необходимого он сумел сделать. Написал книгу на социально значимую тему. Был не только хорошим врачом, но и хорошим наставником, руководителем, администратором. Добился того, чтобы при психиатрической больнице № 4, принимавшей в свои стены иностранцев и мигрантов, работала еще и поликлиника. Помог журналу и его коллективу выжить в самый трудный период. Он успел сделать очень много и все равно ушел непоправимо рано, осуществив далеко не все запланированное и так мало написав. Михаил Алексеевич поздно пришел в литературу. В первую нашу встречу в редакции в 2014 году он с улыбкой представился: «Молодой автор»…

Уход талантливого человека трагичен вдвойне, но мы верим, что произведения Бурдуковского запомнятся читателям и что его главной книге выпадет долгая жизнь. Надеемся, что «Милосердие в аду» будут читать, переиздавать и, возможно, экранизируют. Выражаем соболезнования родным и близким Михаила Алексеевича Бурдуковского, скорбим вместе с ними.

Мы никогда не забудем Вас, дорогой Михаил Алексеевич!

Редакция журнала «Аврора»

Часть V

XIII

Ксюха

С тех пор, как всех больных затолкали в один корпус, жизнь Ксюхи — низкорослой псины с черной лохматой шерстью, большими висячими ушами и круглыми темно-коричневыми глазами — стала непонятной и невыносимой.

Еды стало меньше. Густая длинная шерсть собаки свалялась и уже не спасала от холода, не скрывала выступающих ребер и торчащих маклаков. Ксюху почти не выпускали на улицу. Лишь по вечерам ее выводили на поводке светловолосый голубоглазый мужчина или невысокая рыжеволосая женщина в белой шкуре. При этом ей запрещалось лаять, да и прогулка была недолгой: обессилевшая Ксюха делала несколько шагов по снегу вдоль стены и, быстро замерзнув, тихо скуля, просилась домой.

И все равно Ксюха была счастлива, потому что только у нее, одной из пяти щенков дворняги Люси со двора при котельной, имелся хозяин. А значит, каждая минута ее жизни имела смысл. Ночью она спала подле хозяина или, забравшись под одеяло, вытягивалась и согревала холодную спину человека своим теплом.

Ее хозяин мало общался с людьми, он вообще издавал не так много звуков. Но ему очень был нужен друг. Каждый раз, когда Аркаша гладил Ксюху, она чувствовала не только ласку, но — через дрожь его рук — еще какое-то теплое человеческое волнение.

В последние дни Аркаша передвигался меньше, чем раньше. Иногда он застывал, словно засыпал с открытыми глазами, сидя на кровати. Тогда Ксюха тыкалась мордой в его холодные руки и колени, лизала ладони, шею, уши и нос. Хозяин фыркал, кашлял и снова гладил ее чуть-чуть потеплевшими пальцами.

В тот последний день, когда они были вместе, Ксюха так же тыкалась в его руки, но вывести его из неподвижности не могла. Ксюха обеспокоенно рычала, покусывала хозяина. К ним подошел светловолосый человек и дал кусочек хлеба. Хозяин оживился, стал давить хлеб тонкими слабыми пальцами, чтобы поделиться с нею, но хлеб не разламывался. Тогда Аркаша откусил немного и принялся жадно жевать и высасывать. Дал откусить и Ксюхе. Она встала на задние лапы, упираясь передними в костистые твердые человечьи колени, и осторожно сточенными резцами откусила кусочек. Когда они съели весь хлеб, Ксюха вновь почувствовала в прикосновении любимых рук особую, согревающую дрожь.

Ночью по прерывистому дыханию хозяина Ксюха поняла, что он совсем замерз. Она залезла повыше, на самую подушку, навалилась грудью и животом на его холодную голову, лапами обняла его лицо. И свершилось чудо: от твердой ребристой белой части стены пошло тепло. Спина Ксюхи прогрелась. Всю теплоту своего тела она передала голове и шее человека. Тогда он тоже согрелся, перестал трястись и задышал ровно, как всегда. Оба крепко уснули, и всю долгую, бесконечную ночь им снился один и тот же сон.

Ксюха с хозяином гуляли по парку среди буйного разнотравья, вдыхая ароматы лета. Вокруг раздавались гомон и щебетание множества голубей и ласточек. Голову Ксюхи украшали три шарика репейника, который хозяин любил прилеплять к ее лбу. «Корона» — говорил он, улыбаясь. Ксюха бежала впереди, часто оглядываясь на хозяина. Они шли по длинной дорожке, и люди, попадавшиеся навстречу, дружелюбно лаяли: «Аркаша, сколько кругов сделал?» Хозяин всегда отвечал одно и тоже: «Тридцать три!» Всем было радостно, все были сыты. Светило солнце, было тепло. Они шли и шли — один круг, другой, третий…

Утром хозяин был весел, и они вместе слонялись по коридору, натыкаясь на оживленных людей. А потом — началось непонятное: вокруг топали ноги, раздавались человеческий лай и даже рычание, визг и скулеж. Кто-то потянул собаку за ошейник. Ксюха не успела опомниться, как оказалась в темной комнате с длинными палками и мокрыми тряпками. Пахло сыростью и еще чем-то тревожным. Ксюха не выдержала, залаяла. Дверь приоткрылась, на нее прикрикнули и снова заперли. Она почти непрерывно скулила, вслушиваясь в движение снаружи. Однажды, услыхав шаги хозяина, бросилась на дверь и опять залаяла, но ей не открыли.

К концу дня шум и движение постепенно стали утихать. Ксюха лежала на холодном каменном полу, положив морду на лапы, и думала только о хозяине, о недавнем сне, о лете… Лето — самое лучшее время!

Очнулась ото сна уже поздно вечером, когда, нарушив тишину, зашуршали по коридору чьи-то шаги и что-то застучало, как будто по полу били палкой.

Ксюха тявкнула. Дверь открылась. Она вырвалась наружу и помчалась к выходу. Приоткрытая дверь, лестница, морозный воздух, темнота вечера — все проносилось мимо. По снегу бежали множественные следы — туда, куда ушел он. Ксюха бежала, задыхаясь, съезжая лапами с твердых холодных выступов на дороге, и чувствовала: ей нужно туда, вперед. Даже луна, выглянувшая из-за деревьев, показывала ей направление.

Она бежала мимо людей в одинаковых серых шкурах. Один что-то залаял, и в ее сторону полетели комья снега. «Бум!» — глухо, как в пустую бочку, ударил по ребрам кусок льда. Люди в сером лаяли особенно громко. Но она уже выбегала за территорию больницы.

Хозяин ушел в сторону шоссе. Она знала эти дороги, поскольку часто бегала здесь летом. Но сейчас было темно, холодно, и от бессилия она уже несколько раз подворачивала лапу и падала в снег.

На развилке Ксюха остановилась. Одна большая дорога прямиком шла к шоссе. Но множественные следы, оставшиеся после сегодняшнего большого движения, уходили по малой дороге, тоже ведущей к шоссе. Над ней уже уверенно светила луна. Ксюха бросилась вперед и… учуяла его!

Хозяин был рядом. В снегу. Посреди дороги. Он лежал и молчал. Ксюха услышала его запах и, рыча, взвизгивая, врылась в наст. К ночи снег покрылся твердой коркой. Ксюха не чувствовала лап, проламывала с хрустом больно царапающие льдинки и зарывалась в колючие комья. Наконец, она припала к дороге и стала с ревом рвать снег зубами. Нос коснулся черной овечьей шкуры, которую Аркаша всегда носил на своей голове. Ксюха взвизгнула, вскочила, схватила шкуру зубами и выдернула ее изо льда.

Дальше ничего не было.

Голова собаки кружилась. Сердце с перебоями стучало у самого горла. Черная шкура пахла смертью. Ксюха внюхивалась со всех сторон, сунула нос внутрь. Там было так хорошо! Но с той стороны, где шкура лежала на груди, она не чувствовала сердцебиения и дыхания.

Самого хозяина не было.

Луна поднялась, ее свет лился серебряной рекой.

Ксюха без сил лежала брюхом на снегу, положив морду и передние лапы на согретый, вьющийся кольцами овечий мех. Редкий снег ложился повсюду — на выбоины дороги, на хвост, спину, голову собаки, и было непонятно: то ли он таял, капая на жесткие черные колечки, то ли это стекали тонкими струями собачьи слезы.

Глава XIV

Lamp kaput!

Елена Вадимовна, казалось, промерзла насквозь. Она стояла в углу клуба у деревянной лесенки, не стряхивая снег и стараясь реже дышать, чтобы не тратить силы.

Капитан не выходил. Было уже шесть вечера. Гельмут ушел на кухню с остатками еды и не возвращался. Кто-то прошмыгнул мимо нее и быстро поднялся по лесенке.

Что теперь с нею будет? Зоя арестована. Вятки нет на обычном месте, и отвезти ее домой некому. Елена Вадимовна с тоской смотрела в мертвые окна «русского корпуса», понимая, что ночевать опять придется в подвальной комнате.

«Завтра оставшихся больных загонят в нетопленые старые склады и будут обращаться с ними, как с военнопленными. Перемрут — из Дулага выпишут новых. Персонал раскидают — кого куда. Нет больницы, нет русских — значит, нет нужды и в переводчице».

— Frau Helen! Das bin ich!¹ — звонким голосом окликнул ее стрелок Бом, спускаясь с лестницы. — Frau Helen, капитан поручил мне проводить вас домой. Вы можете быть совершенно спокойны. Господин комендант поручил мне доставить вас в целости.

Теперь она разглядела розовые пухлые щеки и круглые живые глазки стрелка Дитера Бома, часто задававшего ей глупые вопросы, вероятно, в надежде обратить на себя внимание. За его плечом висел карабин, прикладом которого сегодня была убита тетя Клава.

— Ну что ж, пойдемте. А где же носки, взятые вами из корзинки убитой женщины?

— В казарме.

Они вышли на дорогу. Елена Вадимовна согревалась от движения и ненависти. Она решила поговорить с немецким солдатом, что раньше никогда не приходило ей в голову. Было видно, что он очень хочет о чем-то спросить. Елена Вадимовна шла спокойно, посматривая на стрелка, как на ученика, вызванного к доске.

— Frau Helen, могу я предложить вам дропс?

— Предложите, — неожиданно легко ответила переводчица.

Было смешно видеть радость стрелка и его гордость от своей находчивости.

— Frau Helen, а что у вас за валенки? Я таких здесь не встречал. С подошвой. Наверное, очень удобно.

— О да! Знаете, как они называются? Прощайки.

— Как?

— В полном переводе: «Прощай, молодость».

— Хм, — Бом не стеснялся своего недопонимания и покачивал головой. — Я вижу, что в этом есть доля шутки. Но… «Прощай, молодость». Что, они такие непрочные?

— Нет. Думайте дальше.

Дорога, освещаемая музейными фонарями, закончилась. Они вышли за ворота больницы. На небе высыпало множество звезд, которые сегодня висели особенно низко. Елене Вадимовне стало легко. Во рту еще оставался привкус мятных леденцов. Их холодок напоминал о детстве. Половина пакетика лежала в кармане для дочки Анечки. Влюбленность стрелка смешила. Было понятно, что Бом не решится взять ее под руку, но поможет, если она поскользнется на снежной корке.

Нужно было пройти еще метров сто по проселочной дороге до Киевского шоссе. За пределами больницы освещения не было. Но сегодня был особенный день. Небо очистилось, и огромная луна заливала своим светом дорогу и сплетенья ветвей высоких лип по ее сторонам.

Елена Вадимовна остановилась. От голода закружилась голова. Ноги после длинного перехода не слушались.

— Дитер, вы можете ответить на один вопрос?

— О, конечно, Frau Helen! — радостно ответил стрелок. — Я слушаю.

— Что там?

— Где?

— У развилки дороги. Там люди!

От середины дороги влево отходила небольшая извилистая дорожка прямо к деревне Ручьицы. Большая круглая луна сейчас стояла прямо над ней. У самой развилки возникли человеческие фигуры.

— Halt! Wer solche? Reagieren und nicht bewegen! Ich schiese ohne Vorwarnung!² — громко скомандовал Бом и сдернул с плеча карабин.

Елена Вадимовна испугалась.

— Отзовитесь! Кто вы? Он будет стрелять, — крикнула она.

— Это мы, Елена Вадимовна! Свои, — отозвался человек в черном пальто. — Не стреляйте! Это мы, Петров и Никита. Вот веду домой, бедолагу.

Приблизившись, Елена Вадимовна увидела: нетвердо стоящий на ногах Петров топтался перед Никитой, который сидел на белом от снега бревне, обхватив голову руками.

— Что, так напились?

— Да что вы, Елена Вадимовна. По стакану водки, разве это выпивка?

— А что с ним?

— Мы на пороге принимали мертвяков и подавали в грузовик. Там их укладывали. Работа нехитрая. Знай бери и бросай. Сначала так и было. А потом, перед самым обедом, вынесли этого… который стихи читал. Помните?

— Помню. Данилов.

— Никита сразу вцепился в него и завыл. Я отнимаю — не дает. Я даже испугался, что унтер придет. Нам шума не надо…

Никита сидел, наклонив голову и запустив пальцы под шапку.

— Данилов… — прошептала Елена Вадимовна.

— Эти немцы — жулики почище наших, — продолжал Петров, подойдя к Елене Вадимовне и обдав ее волной перегара. — Обещали нам хорошо заплатить. За нервную работу. И что? Мы пришли в комендатуру, а никого нет! Все смылись. Я шум поднял. Имею право! Прибежал Яниус. Обматерил, но налил по стакану водки.

— И по две сигареты дал, — вдруг подал голос Никита.

— Да, каждому по две сигареты. За труды, — Арсений выругался. — Извините, Елена Вадимовна, но и вам бы стало обидно.

— Так это он от водки?

— Нет. Из-за Ксюхи.

— Ксюхи?..

— Мы шли по дороге, увидели собаку — и он опять завыл. Сел и сидит. Мне бы обратно, еще стаканчик стрясти…

Елена Вадимовна пригляделась. Неподалеку в снегу лежала собака. Она слабо помахивала черным хвостом и поскуливала. «Как будто ребенок плачет», — подумала Елена Вадимовна.

— Арсений Петрович, идите в больницу, — проговорила она, постаравшись, чтобы голос звучал строго, — мы его проводим. Нам ведь по пути, Никита?

Никита поднял голову.

«Про Зою еще не знает», — поняла Елена Вадимовна, встретив его мутный взгляд, и, стряхнув снег с бугристой коры бревна, села рядом.

— Keine Sorge, Dieter. Bitte eine Minute. Jetzt gehen wir³.

— Oh, haben Sie keine Angst!⁴

Бом стоял посреди дороги и с завистью смотрел на русских, которые были в теплых полушубках и валенках. Ноги Бома давно замерзли. Газеты, подложенные на животе, спине и в брюках, не спасали.

— Никита, расскажи мне, — тихо начала учительница. — Как их… убивали?

— Укол. Под лопатку. Они сразу засыпали. Легкая смерть, — вздохнул Никита и добавил как бы про себя. — Милосердная.

— Пойдем, — Елена Вадимовна обняла его за плечи. — Холодно. Я замерзну совсем. И ты… хозяйство простудишь.

Пока они шли к шоссе, завьюжило. Шоссе было пустым. Домик Никиты с занесенным палисадом стоял недалеко.

— Вон мой дом. Совсем близко, — кивнул Никита..

— Да, вижу. «Через метель огонек у окна», — сказала она, увидев свет керосиновой лампы в глубине комнаты.

— Тетя Дуня ждет. Керосин жгет, — вздохнул Никита.

Возле бревенчатого мостика через канаву он остановился. Только сейчас, при свете луны, Елена Вадимовна увидела его потерянное лицо.

— Видите, Елена Вадимовна, я не заехал за вами и Зоей сегодня… Она была бы зла на меня… Я понимаю. Прошу вас, объясните ей. Понимаете, он говорил… Я всегда относился к стихам, к тому, что он делал… несерьезно. Я не понимал, почему все его слушают. Я хотел сказать, что там были такие слова: «Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?» Вы знаете, — низким изменившимся голосом в сторону проговорил он, — я смеялся. А теперь вижу, что это правда.

Никита, пошатываясь, направился к домику.

Елена Вадимовна со стрелком двинулись дальше по краю шоссе, ровного, очищенного от наледей жителями Никишино. Идти было трудно. Дыхание сбивалось, и было страшно подумать, что в ста метрах от них во рву сейчас лежит груда голых человечьих тел, занесенных снегом.

— Frau Helen, — вкрадчиво начал Бом, — помните, вы хотели мне что-то сказать.

— Да, — рассеянно ответила Helen, — когда женщине, еще молодой, приходится надевать надежную, теплую, но не модную обувь — такую, как у меня, — тогда и говорят: «Прощай, молодость».

Дом Helen был уже недалеко, на другой стороне дороги. Но Бому хотелось в эту снежную метель и дикий холод идти с ней долго-долго.

— Да. Я понимаю. Но только мне кажется, вы хотели ко мне обратиться с вопросом.

Елена Вадимовна остановилась:

— Да, я хотела спросить. Вы — солдат Вермахта. У вас есть понятие о чести. Вы сегодня убили беззащитную старую женщину, не представляющую опасности для Рейха. Вы участвовали в убийстве ни в чем не повинных людей. Как же так?

— Frau Helen, я солдат. И я выполняю приказ. Четкие инструкции. Это мой долг.

— Да-да, конечно. Долг. Но я спрашиваю вас, как вы к этому относитесь. Вы сегодня умертвили более девятисот человек…

— Я стоял в оцеплении. Умертвляли ваши медицинские работники.

Елена Вадимовна внимательно посмотрела на стрелка.

— Frau Helen, это мой служебный долг. Как вы не понимаете!

Перед ней стоял ученик, оправдывающийся за опоздание на урок.

— Я спросила, как лично вы к этому относитесь.

Бом вздохнул:

— Мне кажется, очень горько, что приходится убивать простых людей.

— Тогда почему вы это делаете? А если бы на месте тети Клавы была ваша мать?

— Frau Helen, — не задумываясь ответил Бом, — если бы я отказался выполнять приказ, меня бы признали изменником и расстреляли.

— Конечно. А вот теперь давайте представим, что войну вы не выиграете. Считаете ли вы справедливым, что за такие действия вас нужно расстрелять, как за преступления в ходе войны?

Бом знал, что его не расстреляют, так как войну русские проиграют.

— Frau Helen, я для себя решил так: лучше погибнуть мучеником, чем изменником.

Они почти пришли.

— Вот и мой дом. А там, рядом, Зоя живет с мамой Нюрой.

— Я знаю, у вас квартирует капитан Карл Малекштейн и еще два офицера из его батальона. А у Frau Zoja… Там много.

Они стояли перед калиткой. Елена Вадимовна пыталась нащупать резиновую петлю. Было видно, что Бом не хочет уходить. Helen сняла варежки и обтряхнула их о подол полушубка.

— Скажите мне, Дитер Бом, я вам нравлюсь?

Луна светила в смеющееся лицо Helen. Она увидела, как расширились глаза стрелка.

— Да. Очень. Но вы не думайте…

— Я не думаю. Я просто спрашиваю: если я вам нравлюсь, вы можете себе представить, что я стану вашей женой?

— Ola-la! — вскрикнул Бом, отступая назад. — Я же только вчера ночью об этом думал.

— И что вы думали?

— Я думал, что у нас будет ферма. Мы не будем далеко отсюда уезжать. Мне нравится русская природа.

— Та-ак. Но ведь вы считаете нас… не совсем людьми.

— Что вы, Frau Helen, война закончится, и эти строгие ограничения будут сняты.

— Это как?

— А так! Про недочеловеков твердят Геббельс и еще несколько помешанных на расовом превосходстве. Они умрут — и остальные перестанут так говорить. И все будет, как раньше.

— Неужели вы так думаете?

— Да, Frau Helen.

— Что ж, стрелок Бом, я вас искренне благодарю за то, что вы проводили меня до дома. Я обязательно сообщу коменданту о вашем образцовом поведении.

Helen сдернула резиновое кольцо со столба, открыла калитку и быстро пошла к крыльцу. Хотелось скорее, скорее, скорее в свой уголок.

Prosschaiki переводчицы прохрумкали по снегу до крыльца. Дитер еще видел сквозь метель серую варежку, упершуюся в тумбу, когда Helen сбивала снег с войлочных сапожек, слышал звук, с которым она сметала снег с овчинного полушубка. Он не впускал в себя досаду, потому что был зачарован грацией ее движений. Frau Helen уходила в свой мир, загадочный и недостижимый для Бома. Он стоял у калитки, пока за ней не захлопнулась дверь.

Дитер все еще был в волнении от того, что они так много времени провели вместе. Они разговаривали, спорили, Frau Helen проявляла к нему интерес… А потом его, обер-стрелка Вермахта, просто отшили, как будто выставили из класса негодного ученика. Невероятно!

«Она заставила меня оправдываться!.. Население, завоеванное нами, не имеет права нас судить! Что за глупость? Правильно то, что полезно немецкому народу! Но мы их вразумим. Необъезженную лошадь подавляют жестокостью. Так будет и с ними. Абсолютно необъезженный народ!»

Ветер прекратился. Снежинки кружились перед глазами. Бом шел по длинной безлюдной дороге, серебрящейся где-то у деревни Ручьицы. Луна стояла высоко, обхватывая лучами под собою все, даже его маленькое сердце.

Бом задрал голову и застыл в удивлении: «Как высоко! Даже колотушку не докинуть». Луна висела над ним, как разгадка, как цель, как тайный смысл, а вела к ней бесконечная русская дорога. Цель и смысл жизни были совсем близко, но путь по трудной, пусть и прекрасной русской дороге далеко простирался и скрывался в темноте.

Дитер вспоминал вспыхнувшие глаза Helen, ее зардевшиеся щеки и неуловимое движение губ — все это он много раз представлял себе перед сном. Еще несколько минут назад он мечтал о каком-то необыкновенном повороте разговора, о поцелуе на пороге деревянного крыльца. А сейчас Дитер ненавидел Helen. Однажды он так же возненавидел свою подружку Луизу, когда она не захотела подняться с ним на чердак отцовской лавки, чтобы поесть домашних колбасок. Как он был зол на нее!.. И вот теперь ему отказала русская, хотя он и не думал ее хоть чем-то обижать. Он ведь предлагал ей такой цивилизованный план!

Helen поступила непродуманно, глупо.

«Их нужно уничтожать! Только тогда они поймут, кто мы и кто они, и как нужно к нам относиться. Мы очень мягко себя ведем. К сожалению, наша германская культура мешает, и мы иногда обманываемся, принимая их за людей. Человечно или бесчеловечно мы обращаемся с завоеванным населением — эти слова годятся для представлений о рыцарской войне. Мы же занимаемся уничтожением их мировоззрения, поэтому нам позволено истреблять без раздумий и сомнений всех и все».

В далекой холодной чужой стране шел Дитер Бом и с ненавистью оглядывался вокруг. По обеим сторонам дороги, уходя в снежную даль, один за другим стояли, будто в очереди за едой, деревянные покосившиеся дома.

«Этих русских просто нельзя считать людьми. Создается впечатление, что у них полностью отсутствуют какие-либо чувства. У нас есть Моцарт и Вагнер, а что у них? Песня про палочку, которая горит и коптит, как и их жизнь? Даже плакать им доставляет наслаждение. Что у них есть в искусстве? Ничего. Все — наше. Кто еще мог написать Фауста? Мы и только мы!»

Гефрайтер Кубица сказал вчера: «Если бы у меня был выбор, то затащить меня в Россию можно было бы лишь с помощью диких лошадей, настолько отталкивающими я нахожу здешние места».

«Нет, он не прав. Мы пришли сюда, чтобы победить! И зачем только таких старых берут воевать? Это должны делать мы, молодые. Ведь мы воюем за свое будущее. Не за их же сытую старость мы кладем свои жизни. Да. В тылу трудно продвинуться по службе»…

До комендатуры по проселочной неровной дороге Бом шел понуро: устал. И только подойдя к центральной аллее парка, начинавшегося у первого старинного фонаря, увидев вдалеке свою казарму, он
взбодрился и подумал: «Что ж… Frau Nina тоже красивая. Правда, у нее сожгли дом пьяные жандармы за то, что… не была с ними отзывчива. Но теперь она узнает, что существуют еще и другие немцы — благородные, немцы-рыцари!»

Елена Вадимовна медленно, почти беззвучно прикрыла дверь, стараясь, чтобы мама с дочкой ее не услышали. Ей хотелось посидеть немного одной, может быть, даже поплакать. Она села на лавку, вжалась в стену и закрыла глаза.

Капитан Карл с офицерами размещались в большой комнате. Мама с пятилетней дочуркой Анечкой находились через дверь от нее, на кухне, куда немцы выселили их семью.

«Что же это такое? Как это можно понять?»

Она чувствовала себя так, как будто ей дали для срочной проверки двадцать пять… нет, сто тетрадей. Елена Вадимовна думала о стрелке Боме.

«Идиот? Нет. Незрелая личность? Нет. Задержка развития? Педагогическая запущенность? Тоже нет. Оголтелое хамство? Дурак, как Швейк?.. Хоть бы он врал и злобствовал. Но он был честен и открыт».

Елена Вадимовна откинула голову.

«Они убивают девятьсот человек в день. Хладнокровно, с перерывом на обед. Не задумываясь ни на долю секунды, что совершают что-то, чему даже название трудно подобрать. При этом — готовы умереть мучениками…»

 — Мама, — раздался от порога тонкий голосок. Полоска желтого света от раскрытой двери просочилась в сени. Перед ней стояла дочка Анечка и улыбалась.

— Мама, мы тебя ждали.

Дверь открылась, и старушка-мать с зажженной лучиной в руке вступила в сени.

— Наконец-то!

Она пристроила лучину в ушастый светец, приговаривая:

— Мы с тетей Нюрой уже и не знали, что думать. Она только что ушла. Где Зоя? Тетя Нюра места себе не находит. Тут такое творится!

— Как ушла? Нельзя из дома выходить сейчас.

— Да задами она. Что с тобой? — мама присела и стала стягивать с нее «прощайки».

— Устала очень.

— Вижу.

— Мама, а дядя Карл дал мне хлеба с колбасой! Мы поели и тебе оставили, — хрупким голосом проговорила Аня.

Было видно, что дочка хочет съесть кусочек колбасы и хлеб, оставленные для мамы.

— Иди, Анюта. Возьми мою колбасу. Я ела уже.

Когда девочка убежала, Елена Вадимовна произнесла бесцветным голосом:

— Дядя Карл сегодня весь день убивал больных в больнице. Зою арестовали, и тетя Нюра, кажется, ее больше не увидит.

Старушка тихо охнула:

— Как же это? Что же я Нюре скажу?

— Мама, иди к нам. Холодно. Хватит сидеть, — на пороге опять появилась крохотная фигурка дочери.

Елена Вадимовна зачарованно смотрела на ее волосики.

В дверь стукнули изнутри, и сонный голос что-то невнятно проговорил.

— Мама, видишь, дядя Карл сказал, чтобы мы лучину затушили.

— Ты уже понимаешь по-немецки, Анечка?

— Он сказал: «Ламп капут!» Это я его научила.

— Вот и хорошо. Значит, и мы их можем чему-то научить.

Глава XVI

Люпиновое поле

Из-под вороха бумаг Надежда Александровна вытащила тетрадку Данилова. На первой странице прочла несколько строк, написанных карандашом: «Дорогая мама! Прости меня за то, что мы никогда не увидимся».

По коридору мимо двери уходили подгоняемые санитарами последние больные.

Трубач Николай Орлов так и не дождался возможности поговорить с доктором.

Надежда Александровна перевернула тетрадку, оторвала последний чистый листок и написала на нем крупными буквами: «Это записи и письма корреспондента газеты “Смена”, поэта Константина Сергеевича Данилова».

…Жутко было сейчас одной сидеть в своем рабочем кабинете. Все стихло. Из жизни, которая еще оставалась, — были лежащие на тумбочках и на ее столе стопки историй болезни.

Ей вспомнились лыжные походы с больными. Их очень любил возглавлять санитар Корзун. В учебной комнате где-то за шкафами и сейчас лежит большой лист ватмана с наклеенными фотографиями лыжных соревнований. Вспомнилось, как сестры-культурницы готовили сцены из спектакля «Дон Карлос».

«Из моего отделения слугу играл… кажется, Дорофеев».

А заготовка картошки всей больницей! А сбор яблок! А свадьба Коли и Мани! Сколько было споров. Но все-таки их расписали и поселили в Никишино у стариков Луневых.

Целая жизнь! Надежда Александровна все вызывала в памяти картины удивительной жизни одной большой семьи загородной психиатрической больницы.

«Конечно, семьи. Для большей части хронически больных здесь и была их семья…»

Среди бумаг лежала история болезни Васи Игнатьева. Доктор перевернула титульный лист. Просмотрела анализы. «Гемоглобин. Рентген. Очаговых и инфильтративных изменений нет. Сентябрь. Октябрь. Снижение веса. Нарушение стула. Назначение: прием серебряной воды по стакану два раза в день».

Доктор подхватила ручку, откинула крышку чернильницы и записала:

«06.12.41 г. Состояние больного удовлетворительное. В течение дня самостоятельно встает, участвует в помощи по уборке отделения и уходу за ослабленными больными. В беседе свободно и охотно вступает в контакт. Ориентирован в месте, времени и в собственной личности. Не осознает полностью существующего положения. Интересуется: “Когда придет моя мама?”. Читает стихи и учит новые для выступления на концерте. Идеи преследования, воздействия, экспериментов над его “извилинами” со стороны “невидимых скрыков” потеряли свою актуальность. Однако больной по-прежнему убежден в существовании преследователей. Вместе с тем стал внимательнее прислушиваться к доводам врача. Жалобы на чувство голода и слабость».

Дневник был закончен. Это был ее последний дневник на больного. Двумя строчками ниже она поставила свою подпись. Доктор хотела дописать: «6.12.41 г. убит немецкими оккупантами в инфекционном корпусе больницы». Но не решилась. «Да. Не нужно так. Это должна быть только медицинская запись о состоянии больного».

Вставать из кресла ей было трудно. Ноги затекли. Она прошла мимо тумбочек с историями болезни, скинула халат на кресло, где еще сегодня утром сидели больные, и медленно открыла дверь.

В пустом полутемном отделении никого не было, и она, не выдержав, заплакала. На полу при слабом свете синих ночников были видны раскиданные тюфяки и пустые кровати возле стен. Идти было тяжело. В четвертой палате у окна доктор заметила инвалидное кресло больного Ивашкина. Даже показалось, что там кто-то сидит. Надежда Александровна доковыляла до кресла, развернула его спинкой к окну, села и опустила руки на подлокотники. Стало лучше. Глаз не хотелось открывать.

Это произошло двадцать лет назад. Как она тогда была молода! И муж, любимый Тима, еще дарил ей свою нежность. Тима был влюблен в больничный парк. На лето, когда школа не работала, он часто приезжал в больницу и оставался надолго с ней в гостевом доме. В своей школе Тима вел рисование, черчение и астрономию. Сюда его тянуло именно в конце июня — начале июля, к пику белых ночей.

Однажды он посмотрел на нее полными любви глазами и сказал:

— Надюша, милая моя! У меня подарок для тебя. За ним сходить надо. Но только ночью!

В три часа ночи, миновав огород и пасеку, они вышли за территорию больницы.

Небо было чисто, будто вымыто. Повсюду слышался стрекот кузнечиков. Щелкали и свистели соловьи. Птичье пение лилось со всех сторон. Пахло медом.

— Закрой глаза! — вдруг сказал Тима. — Ничего не бойся. Иди со мной. Как скажу — откроешь. Готова?

Счастливая, переполненная любопытством, Надя выступала под руку с мужем по дорожке, упиваясь запахами трав и речной тины.

— Ну, милая, пора открывать глаза.

Надежда увидела, куда ее привел муж. Люпиновое поле! Стрелки люпинов были выше ее пояса. Люпины были разных сортов. Не удержавшись, Надежда обняла пушистые кисти ярко-синих соцветий. Ее окружали также «поселения» пурпурных и желтых люпинов. Ближе к реке холмы, словно волнами, были укрыты рядами высоких белых люпинов, а в низинах росли белые люпины с красноватым центром. Надя оглядывалась и находила новые и новые цвета. На минуту ей показалось, что ее окружает живая армия, которая на глазах впитывает в себя энергию света и поет гимн солнцу.

— Надя, — услышала над ухом шепот мужа, — оглянись. Это — Россия. Это все мы — такие разные и прекрасные.

Тима говорил, захлебываясь, что-то о Боге. Но Надежда, потрясенная открывшимся перед ней люпиновым полем, не слушала его.

Рисунок Анны Скороваровой