Журнальный мир

«Этим утром, просеяв грязь и песок,

она, может быть, доберётся до золота».

Майкл Каннингем

В центре популярнейшего романа Майкла Каннингема «Часы» (первый вариант названия романа Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй») три героини, которые так или иначе связаны друг с другом и с книгами. Не только время, но и книги становятся ключевыми для понимания всего произведения. Течение времени напоминает чтение книги, когда «одна страница закрывается, открывается новая». В романе «Часы» всё взаимосвязано: автор причудливо переплетает судьбы героинь и каждой позволяет насладиться прелестью июньского утра, которое наполнено обещаниями вдохновения и обновления. Для Каннингема не существует границ времени и пространства: чужих людей может озарить момент полного взаимопонимания, «которое трудно выразить словами», а в каждом мгновении «есть что-то от вечности».

Одна из них - прославленная писательница Вирджиния Вулф, которая работает над своим новым романом. В лучшие дни Вирджиния производит неизгладимое впечатление даже на собственного мужа: «Она стоит перед ним высокая, худая, потрясающая в своём халате, с чашкой дымящегося кофе в руке. Она до сих пор его поражает иногда». При этом страдает от невыносимых мигреней и возникающих в голове голосов, именно поэтому необратимо меняется: «Она сильно сдала за последний год, как будто у неё из-под кожи выкачали воздух. Стала костлявой и измождённой. Похожей на статую из пористого светло-серого мрамора. Она по-прежнему царственна, грациозна, окружена особым лунным сиянием, но уже не красива». В центре жизни «самой умной женщины в Англии» - её работа и возможность писать. Она любит даже момент правильной настройки на работу и предвкушение её выполнения: «Это совершенно особый момент: не сама работа, а настройка, приготовление к работе. Возможности безграничны, впереди - целые часы».

Для Клариссы, которой близкий друг дал фамилию Дэллоуэй, ключевым становится образ цветов, которые она сама покупает, чтобы устроить праздничный приём - Ричард Уортингтон Браун, её давний друг, писатель, который сделал её героиней своего романа, получает престижную литературную премию. Размышляя об умирающем друге и о заслуженной им премии, «…Кларисса сильно опасается, что искусство, даже величайшее (даже три Ричардовых сборника поэзии и его единственный неудобочитаемый), всё-таки принадлежит к миру вещей».

Лора Браун, в душе которой живёт книжный червь, изо всех сил старается стать идеальной женой и матерью, образцовой домохозяйкой. Читая роман Вирджинии Вулф и поглядывая на часы, она чувствует вину перед мужем и сыном, но долгое время не может оторваться от книги, чтобы вновь разыгрывать чуждые ей роли. Возможно, именно поэтому часы кажутся ей такими уродливыми: «Как её угораздило купить эти уродливые часы с квадратным зелёным циферблатом в прямоугольном чёрном бакелитовом саркофаге?», ведь они постоянно напоминают о потерянном для семьи и хозяйства времени, усугубляя и без того неизменное чувство вины. Её мир - это книги, параллельная реальность, которая нравится ей гораздо больше реальной жизни американской домохозяйки, символом которой становится бледно-голубая миска: «Стоящая перед ней бледно-голубая миска - слегка выцветшая, меловая, с узором из белых листьев по краю». Когда она сбегает из дома вместе с книгой Вирджинии Вулф, ей кажется, «что она покинула свой мир и вошла в царство книги».

Прекрасно отдавая себе отчёт в том, как ей повезло с мужем и сыном, Лора Браун восхищается книгами Вулф и признаётся себе: «Будь мир другим, она бы только и делала, что читала». Именно Лора становится связующим звеном между Вирджинией Вулф, от романа которой не могла оторваться, и сыном Ричардом, который напишет собственный роман о миссис Дэллоуэй. Миссис Браун лучше, чем кто-либо другой, понимает, в чём заключается роль читателя, который похож на привидение, но не менее важен, чем писатель: «Да, думает она, примерно так, наверное, и чувствуют себя привидения. Кстати, похожее ощущение приходит во время чтения, когда ты тоже знакомишься с людьми, обстановкой, событиями, никак на них не влияя и выступая в одной-единственной роли: добровольного наблюдателя».

Как и многие проницательные авторы, Каннингем умеет видеть душу каждого предмета и замечает взаимосвязь между вещами и людьми, которым они принадлежат. На краткий миг проблеск самосознания может возникнуть даже у предметов интерьера: «Один, без халата, поблёскивая своей новой яркой обивкой, стул этим солнечным июньским утром, похоже, сам удивлён, что он стул». А вещь, которая кажется самой незначительной, может оказаться наиболее долговечной: «Клариссу посещает странная мысль, что все они - включая Джулию - умрут, а эта снедь - самая бренная, самая скоропортящаяся вещь на свете - останется». Не только люди выбирают вещи, порой кажется, что вещи сами выбирают людей.

Предметы, которые нас окружают на протяжении всей жизни, - книги, цветы, кресла, халаты, бельё, лифты, зеркала, миски и, конечно же, часы - могут сказать о человеке больше, чем мы наивно полагаем. Какие-то вещи даруют людям возможность почувствовать красоту момента и свободу, другие же её ограничивают: «Гораздо лучше, когда лифт честно отказывается работать и ты, не питая иллюзий, пешком преодолеваешь пять пролётов. Гораздо лучше сохранить свободу». Человек может делать своими руками удивительные вещи, но иногда он сам хочет стать вещью: «…Вирджиния, уменьшившаяся до размеров дрозда, позволила бы себе превратиться из угловатой сложной женщины в украшение на шляпке, в дурацкую неодушевлённую вещь».

Почти всё время Ричард проводит в ветхом кресле, которое не желает менять на какое-либо другое. Его значимость для Ричарда подчёркивает и подробнейшее его описание, и бесконечные часы, проведённые в нём героем: «Кресло - дряхлое, откровенно убогое, приземистое, слишком туго набитое чудище, тучно балансирующее на тонких изогнутых ножках из светлого дерева… От кресла несёт волглым зловонием, духом гниения и распада. Если его выставить на улицу (когда его выставят на улицу), его никто не заберёт. Но о замене Ричард и слышать не хочет». Описание предмета подчёркивает и кратковременность человеческой жизни, и ценность каждой вещи для определённого человека, которую не замечают другие.

Автор очеловечивает даже чувства, наделяя их обликом и словно отделяя от личности. Таковы взаимоотношения Вирджинии с мигренью: «Она неоднократно видела её, гуляя с Леонардом по площади: над брусчаткой плыла искрящаяся серебристо-белая масса, снабжённая тут и там острыми зубцами, студенистая как медуза. «Что-то случилось?» - спрашивал Леонард. «Это моя мигрень, - отвечала она».

Каннингем подчёркивает: каждый может ощутить прилив вдохновения, представить себя в роли творца и создать нечто прекрасное, почти идеальное, будь то праздничный торт, торжественный приём или великий роман: «Держа в руках миску с просеянной мукой в чисто прибранном доме под калифорнийскими небесами, она в этот миг - так ей верится - переживает блаженное предвкушение, подобное предвкушению романиста, написавшего первую фразу будущей книги, или архитектора, приступающего к работе над чертежом будущего здания». Единственное, что нужно любому человеку, особенно творцу, - это ощущение свободы: «Кларисса хотела свободы…». Настоящий писатель - и Вирджиния Вулф, и Ричард Браун - порой «выпадает из времени», «не превращает других в карликов», а преображает людей с помощью «воздуха гиперболы». Настоящий писатель - это провидец, который разглядывает будущее сквозь толщу времени. Именно таким даром обладала Вирджиния Вулф, которая поняла, что умрёт не Кларисса, главная героиня её нового романа, а «поэт с печатью гениальности»: «С уравновешенной, обыкновенной, весёлой Клариссой ничего не случится, она так и будет любить Лондон и всякие простые радости жизни. Умрёт не она, а тот, другой, безумный поэт и мечтатель». Иногда человек и его «идеальный образ неожиданно совпадают», но чаще всего люди не тождественны самим себе и страдают от этого.

А ещё автор постоянно меняет роли героев: великая писательница может превратиться в героиню романа, героиня одного романа может неожиданно найти свой прототип в реальности, а затем в произведении другого автора. Стареющую женщину окружает «аура героини прерванного романа», а читательница может почувствовать некую двойственность, представить себя в роли автора и в воображении написать книгу заново, воссоздав ход событий и пережив все эмоции максимально реалистично: «Лора сейчас как бы на границе вымысла и реальности, в мире, где каким-то образом соседствуют Лондон двадцатых, бирюзовый гостиничный номер и эта машина, плывущая по знакомой улице. Она - аристократка, живущая в Лондоне, бледная, очаровательная, слегка фальшивая; она - Вирджиния Вулф; и в то же время она - растерянная и неопределившаяся женщина, мать, водитель, поток чистой энергии наподобие Млечного Пути…».

Стихия воды, водоёмов, зеркал, зеркальных отражений и цветов в романе «Часы» связана с мотивом близкой смерти. Это относится и к Вирджинии Вулф, и к Ричарду Брауну, которых многое связывает: труд писателя, судьбоносная книга, неизлечимая болезнь, разлад со временем, близкие люди, которые своей нормальностью и правилами постоянно ограничивают их свободу. При жизни Вирджиния старается не смотреть в зеркала, страшась увидеть там болезнь, угрожающую отнять у неё вдохновение и возможность работать, а потом кладёт камень в карман пальто, погружается в воду, и течение реки мягко, но настойчиво увлекает её за собой. Избегать зеркал порой бессмысленно, потому что люди тоже могут стать зеркалами. Вспоминаются слова из романа Германа Гессе «Степной волк»: «Вообще-то всем людям надо бы быть друг для друга такими зеркалами, надо бы так отвечать, так соответствовать друг другу…» Именно таким зеркалом является для Вирджинии Ванесса, её старшая сестра: «Её зеркалом, как всегда, будет Ванесса…» Даже на детей сестры Вирджиния смотрит как на водоём: «…как смотрят в пруд: нырнуть - не нырнуть».

В своей нью-йоркской квартире Ричард живёт словно под водой, в зазеркалье: «Попадая сюда, будто погружаешься под воду. Кларисса движется как по затонувшему кораблю. Она бы не удивилась, если бы мимо прошмыгнула стайка серебристых мальков». А ещё героев, разделённых пространством и временем, но близких по духу объединяют халаты, в которых они ходят по дому и работают. Халат Вирджинии - бледно-голубой, а у Ричарда тёмно-синий: «Ричард - в дальнем углу в своём идиотском фланелевом халате (взрослой версии тёмно-синего детского халатика, разрисованного космическими ракетами и астронавтами в шлемах), измождённый, величественный и нелепый, как королева, которую давно свергли, а она всё продолжает сидеть на троне». Цветовая гамма одежды тоже символизирует оттенки воды, а приближающаяся смерть в описаниях Ричарда предстаёт в образе плотоядного растения, и он чувствует себя так, «словно вокруг меня смыкаются челюсти гигантского цветка».

Наслаждение каждым мгновением жизни становится особенно острым, когда появляется тень смерти, обладающей преображающей силой: «Насколько больше места занимают живые по сравнению с мёртвыми, думает Вирджиния. Жестикуляция, движение, дыхание создают иллюзию объёма. Смерть выявляет наши подлинные размеры, и они удивительно скромны». Оказывается, что у смерти и творчества много общего, например, мощная сила преображения и изменения реальности. И всё же чудесным летним утром каждому из нас приходит мысль о том, как хороша жизнь: «Как удивительно, как потрясающе на самом деле быть живой в такое июньское утро, живой и здоровой…»