Журнальный мир

Первое мое отчетливое воспоминание связано с появлением в нашем доме этажерки. Хотя помнить это событие я вроде как не должен: мне было всего три с небольшим года. Но я помню, хорошо помню, как меня разбудили старшие сестры поздно вечером. Мы вышли в темные и холодные сени и там, в слабом свете, падающем из открытой двери, увидели этажерку – ее красивые точеные столбики, поддерживающие полки. Ничего подобного раньше в доме деда, где в то время жила наша семья, не было! Это была настоящая мебель, сделанная на фабрике. Особенно привлекал свежий запах лака. Так не пахли ни стол в комнате, ни шкафчики на кухне: они были сделаны деревенским столяром и лаком, естественно, не покрывались. Не говоря уже о том, что при всей аккуратности их изготовления на них лежала печать кустарщины.

Я был готов смотреть на этажерку еще долго, касаться рукой ее скользкой поверхности, вдыхать запах лака, но нас загнали обратно в дом. Впрочем, это было вовремя: предзимний холод начал уже пробирать до костей, а этажеркой можно было любоваться и завтра, и послезавтра, и всегда. Действительно, сколько раз мы переезжали с места на место, а этажерка всегда была с нами. Запах лака стал привычен, но стоило побыть где-нибудь подольше, и он по возвращении напоминал о том, что ты снова дома…

Вот старая фотография: маленький мальчик стоит рядом с бабушкой и, кажется, готов убежать. У нее на плечах коромысло с полными ведрами. Вспоминается: я по привычке увязался за бабушкой, когда она пошла за водой, а когда мы вернулись, как раз приехали городские гости – незнакомые мне дяди и тети. Они громко разговаривали и смеялись, а у одного из них был фотоаппарат. Первый кадр застал меня врасплох, а потом я долго не соглашался стоять неподвижно, не понимая, зачем это надо.

Другие подробности этого дня не сохранились в памяти. Но вот эта фотография сделана явно тогда же: на мотоцикле сидит мой отец, а перед ним тот же самый мальчик. Не помню и случая, который мог стать роковым: на этом мотоцикле отец вез меня по деревне, когда навстречу неожиданно помчался другой мотоцикл с тремя пьяными мужиками! Единственное, что успел сделать отец, так это схватить меня (я сидел перед ним на баке) и отбросить в сторону. В следующее мгновение мотоциклы столкнулись…

Трое пьяных мужиков отделались легким испугом. Отец чуть не лишился ноги, шрам на которой остался на всю жизнь. Мотоциклы пришли в полную негодность (значит, эта фотография сделана раньше). Говорят, после того случая я какое-то время сильно заикался, потом, к счастью, все прошло. Но почему память сохраняет одно событие и не сохраняет другое, причем произошедшее гораздо позже первого?

Многие воспоминания слились в одно, их невозможно отделить друг от друга и привязать к определенному времени. Это было не только со мной – это было со всеми многочисленными внуками, проводившими время в гостеприимном доме нашего деда в селе Соколки.

Бесконечен летний день. Утром туман закрыл все кругом, укутал непроглядной пеленой. Но вот поднялось солнце, сначала чуть видное сквозь туман. Мы еще только просыпаемся, а бабушка уже вернулась с ближайших ягодных пригорков с бидоном свежей земляники. И наверху всегда – несколько кустиков с самыми крупными ягодами.

Стакан парного молока, кусок хлеба да еще один за пазуху – и мы отправляемся на речку. Мы знаем, где на Ику лучше всего ловятся пескари: есть один омуток, зовется он «слепым местом», потому что однажды здесь кто-то поймал пескаря на пустой крючок. А окуни, ерши и чебаки водятся тоже в Ику, но сразу ниже плотины ГЭС. В самом пруду – щуки. А караси – в старице, но здесь нужен бредень, и только когда пройдешь раза два-три взад-вперед, поднимешь со дна ил, тогда и можно рассчитывать на улов. А за хариусами надо отправляться на Рощелгу или на Соколку.

Ближе к обеду возвращаемся домой с какой-нибудь добычей. Что получше, бабушка отберет для ухи или для жарки, а мелочь тайком от нас отдаст кошке.

После обеда – снова бегом из дома, теперь на пруд. Не просто купаться – плавать на скорость, соревноваться, кто нырнет глубже, забираться на плавающую в воде корягу и пытаться сохранить на ней равновесие или сталкивать в воду тех, кто оказался на коряге раньше нас. От яркого солнца на воде слепящие блики, верхний слой воды прогрет, а чуть ниже – холодные струи от подводных ключей.

Вечером дедушка собирается на колхозную пасеку и кого-нибудь из нас берет с собой. Выехав за околицу, он отдает вожжи внуку и вроде как дремлет, полулежа на телеге. А ты осознаешь себя хозяином положения и пытаешься подгонять лошадь, которая, впрочем, прекрасно чувствует, в чьих руках вожжи и не очень-то отзывается на понукания.

Без лошадей наше детство представить нельзя. На задах дедушкиного огорода, за рекой, был колхозный конный двор. Мы часто приходили сюда, и у каждого из нас был свой любимец. В наших мыслях это был богатырский конь, который мог бесстрашно мчать нас навстречу врагу или уносить прочь от смертельной опасности. На самом же деле это были невзрачные рабочие лошадки, которым была более знакома тяжесть тележной или санной поклажи, нежели вес лихого всадника на кавалерийском седле. Они становились верховыми лошадьми только несколько раз в году, когда мальчишки-ездовые на сенокосе выпрягали их из волокуш и верхом ехали на водопой. Лошади бежали довольно резво, но норовили сбросить со спины непривычного всадника. И мне не раз приходилось вести обратно лошадь в поводу, потому что залезть на нее самому не удавалось по причине малого роста.

…А на пасеке пахнет медом! Здесь пахнет медом все: сам воздух над поляной, гудящие ульи, омшаник, запасные рамки под навесом, медогонка, дымарь и одежда, в которой работают пчеловоды. Пока дедушка осматривает ульи, ты боязливо пробираешься в затененное место (конечно, укусов пчел мы не боялись, да и редкий день обходился без них, но как-то не хочется идти сегодня вечером в клуб с распухшей щекой или ухом, а то и с полузакрытым глазом). Здесь приготовлено для тебя несколько кусков медовых сот…

Потом дедушка косит траву, а ты укладываешь ее на телегу, таскаешь охапки, пахнущие медом, лесом, летом… На обратном пути можно развалиться на траве, телега катится еще мягче по полевой дороге, над головой бесконечно высокое небо, уже начавшее загораться на западе красно-багровыми красками заката.

Приметы лета – рыбалка и купание, ягоды и грибы, пахнущий сосновой смолой лес и созревающий хлеб на полях, со всех сторон обступающих деревню. Жаркое солнце и яростные короткие грозовые дожди, после которых вода в лужах такая теплая…

Несколько раз за лето нас будили рано, еще до восхода солнца. Это значило, что пришла наша очередь пасти деревенский табун. Согреваешься бегом по деревенской улице, щелкаешь кнутом, напоминая хозяйкам, что пора скотину выпускать. И только когда табун уже неспешно добрался до пастбища, начинает всходить солнце и сразу же припекает. Но оводов пока нет, трава еще в росе, коровы и овцы не рвутся по сторонам, значит, и нам можно позавтракать: дома-то на это времени не хватило. Бутылка молока и краюшка хлеба, малосольный огурец да куриное яйцо – вот и сыт.

А солнце все выше и жарче, и овод начинает скотину донимать. Тут не зевай: побежит в сторону дома одна корова – за ней и весь табун, не остановишь. А это такой позор для пастухов! Часам к десяти утра только можно направлять табун в сторону дома, да и то не спеша: побежит с горы эта мычаще-блеящая лавина – запросто может ягненка, а то и теленка задавить. Но вот весь табун в деревне, и теперь у пастухов перерыв до четырех-пяти часов вечера, пока не спадет жара. Тогда снова мы идем по деревне, собираем скотину и гоним ее на дальние пастбища.

Вечерняя пастьба продолжается до одиннадцати часов, пока не начнет совсем темнеть. Пастухи доходят до последнего дома в околотке, чтобы убедиться: вся скотина разошлась по домам, никто не потерялся. Теперь только одно – спать, спать, спать… Но не так-то просто заснуть после того, как почти двадцать часов провел на ногах (днем мы должны были поспать, но, решив быстренько искупаться, провели на пруду все отведенное для отдыха время). И уже в полудреме все выгоняешь из речной уремы вредную коровешку, залезшую в самую чащу, или преграждаешь путь овцам, решившим, во что бы то ни стало попасть на хлебное поле…

А потом начинается сенокос. Это было особое время. Все другие работы по хозяйству отодвигались на второй план. С утра загружаем на телегу, а нередко и на собственные плечи косы, грабли, вилы, кое-что из еды. Дорога на покос идет по хлебному начинающему созревать полю. Колышет утренний ветерок тяжелые колосья, волнами пригибает к земле стебли пшеницы. В перелеске – прохлада и веселый перезвон птиц. Последний переход, и вот за высокими березами пахнущее медом разнотравье, которое нужно сегодня скосить, а рядом – валки ранее скошенной травы. Кто постарше – косит, кто меньше годами и силой – берет в руки грабли.

К обеду кипятится на костре чай и заваривается зверобоем или душицей. И вновь до вечера, пока есть силы, напряженный и одновременно какой-то радостный труд. И если к вечеру на поляне вырастет стожок сена – значит, сегодня был удачный день.

…С ближайшего к селу пригорка уже можно разглядеть, есть ли афиша у клуба. И если есть, то надо прибавить ходу, несмотря на усталость, чтобы успеть в кино. Хорошо, что сеанс начинается поздно. Пока на улице совсем не стемнело, все на волейбольной площадке. Кто играет, кто следит за игрой. И только когда взлетевший вверх мяч становится невидимым, все идут в зрительный зал. К этому времени мир уже потерял свои краски и стал черно-белым, как и тот, что ждет нас на экране. Только иногда фильм оказывался цветным, и это запоминалось навсегда.

В такой вечер на экране была совсем другая жизнь: яркая, красивая, манящая. Беззаботно проводили отпуск на берегу Черного моря молодые люди, влюбляясь и ссорясь одновременно, энергично наводила порядок на бензозаправке ее «королева», обыкновенное чудо любви переживали герои первой экранизации пьесы Шварца…

Эта другая жизнь иногда и наяву вторгалась в нашу. Как-то мы с бабушкой убирали сено, и неподалеку остановилась «Волга», из которой вышли, вслед за взрослыми, нарядно одетые, явно городского вида мальчик и девочка. Походив немного в поисках ягод, они отправились дальше. «Волга», мягко приседая на полевой дороге, резво набрала скорость и скрылась в клубах пыли. Еще мгновение был виден летящий над полем сверкающий олень над капотом… Но не вид этих детей и даже не то, что из машины была слышна музыка, поразили деревенского мальчика, а то, что кто-то в сенокос (в сенокос!) мог тратить драгоценное время на ягоды…

Незаметно подходила осень. Последний в этом году раз мы купались в Соколинском пруду, вода в котором уже заметно остыла, напоследок еще раз обходили в лесу наши заветные места. С нами всегда были наши любимые и верные собаки.

Желтели и краснели листья на деревьях, короче становились дни, холоднее – утренние росы. По ночам неумолчно шумел колхозный зерноток, принимая зерно нового урожая. А мы с утра шли в огород копать картошку. Огород у деда был хотя и большой, но легкий, мягкий. И во всех междурядьях – подсолнухи, уже вызревшие к этому времени. Их головы мы срезали и палками выбивали из них крупные семечки. Бабушка сушила семечки на печи, раскладывала по мешкам. Этих запасов хватало на всю зиму. А потом, когда и картошка, и свекла, и морковь убраны, можно устроить бои на опустевшем огороде. Шпагами и мечами были подсолнечные или конопляные стебли. Или можно было сложить из них и картофельной ботвы шалаш и представить себя партизаном, поджидающим в засаде врага…

Первые заморозки, первый снег. Он узнавался по тому, что просыпаешься утром – а в доме необычайно светло. Свет от первого снега льется в окна. Скорее на улицу, к реке, где у берегов уже кромка льда, а посредине струится темная вода. Разбить прибрежный лед, пустить льдинки по течению и бросать в них снежками: чем не морской бой!

Целый день, а то и больше, шла заготовка капусты. Ее кочанами был завален весь угол в доме. В деревянных корытцах железными сечками капусту рубили все, а гора кочанов убывала так медленно. Спросишь:

– Бабушка, хватит?

– Нет, еще мельче надо.

И снова – тук, тук, тук…

Но наконец можно вывалить достаточно измельченную капусту в большую бочку, выскочить на минутку на улицу, прихватив капустную кочерыжку. А вернешься в пропахшую капустой избу – в корытце уже новая порция. И снова – тук, тук, тук…

По первому санному пути вывозили сено. Кто постарше из нас – ездили со взрослыми, кто помоложе – остались дома и помогали делать пельмени. А когда сенные возы въезжали в ограду, работа находилась всем: подавать вилами сено под крышу хлева, укладывать его там, трамбуя собственным весом. Сено пахло летом, а иногда в нем попадались засохшие земляничные или клубничные ягоды…

Но вот все сено уложено под крышу, корова и овцы у полных кормушек, лошади распряжены и отдыхают. Работники садятся за стол. Вот тут и появляются на нем пельмени – главное угощение, а к ним – соленые огурцы и грузди. Дед открывает свой сундучок, в котором всегда хранится бутылка водки, торжественно разливает мужикам по одной и прячет остаток в сундучок. Потом на столе появляется брага, которую заранее приготовила бабушка.

Поев от души пельменей, мы занимаем свое место на полатях. Здесь тепло, под нами овчинные полушубки и тулупы. В углу отыскивается мешочек с семечками или сушеной черемухой. Отодвинув занавеску, мы видим все, что происходит за столом, слышим взрослые разговоры, а больше шепчемся между собой, причем каждый старается рассказать историю пострашнее.

Так бывало и в дни, когда в доме собирались гости, всегда в начале ноября и в первые январские дни. Это уже потом я понял, что отмечали не день Октябрьской революции и Новый год, а праздник Казанской иконы Божьей матери и Рождество Христово. И снова на столе пельмени, которые по такому случаю готовились заранее и хранились замороженными (а еще считалось, что от мороза пельмени вкуснее), и шаньги с черемухой, клубникой и калиной, и грузди, и огурцы, и булочки из белой муки. А еще бабушка готовила кулагу – густой, как кисель, напиток из пророщенных, высушенных и размолотых ячменя или ржи, в который добавлялись вишня или черемуха. Из того же самого готовилось и сусло.

Снова мы на полатях у раскрытого мешка с семечками, только застолье на этот раз проходит в большой комнате, и нам видна лишь часть ее. Но что там происходит, нас мало интересует.

Стукнет под нами входная дверь – это разгоряченные гости выйдут проветриться, впустив в избу клубы морозного пара, пробежит к печи и обратно бабушка, попутно оделив и нас чем-нибудь. Застолья особо шумными никогда не были, так что мы спокойно засыпали, не дождавшись их окончания.

А на улице-то уже настоящая зима! И деревянные санки, хранившиеся летом под навесом, стоят во дворе. Скорее на гору, где кто-то уже проложил первый след, а к вечеру весь склон будет укатан и утоптан. Горят щеки от мороза, не слушаются пальцы рук в промокших варежках, задубела на холоде и от снега одежда. Пора идти домой.

Иногда дед садился вечеровать: другие взрослые уже спали, а он зажигал керосиновую лампу, доставал из своего сундучка инструменты: сапожные ножи, шило, дратву – и подшивал валенки (внуки изнашивали их очень быстро) или медленно-медленно читал книгу из этого же самого сундучка. Уже когда я учился в университете, понял: дед читал тексты, написанные церковнославянским языком! И как-то, приехав на каникулы и застав его за чтением, попросил эту самую книгу.

– Разве ты умеешь? – недоверчиво спросил дед.

– Да так, немного, – скромно ответил я и, к удивлению деда, довольно бойко прочитал страничку (церковнославянский изучался на втором курсе).

На другой день дед достал из сундучка книгу, сделал вид, что не может найти свои очки, и попросил:

– Володя, почитай, что-то я плохо вижу…

Об этой книге – «Молитвослове» – еще будет сказано, а пока вернемся в прошлое.

Ударят ли сильные морозы, разыграется ли пурга так, что соседнего дома не видно, вот и приходится весь день быть дома. Чтобы мы не вздумали сбежать на улицу, бабушка и валенки спрячет: кошка, мол, утащила. Но и на этот случай есть занятие: вываливаем на пол пешки (липовая жердочка после того, как с нее снято лыко, распиливается на кругляши, которые аккуратно раскалываются пополам), и пошла игра! Одной пешкой нужно ударить другую, да так, чтобы не задеть при этом остальных. Игра простая, но время за ней летит незаметно.

А утром за окном – тишина и яркое сияние снега. Кажется, что Пушкинские строки именно об этом:

Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит…

Приходит время строить снежные крепости из утрамбованного ветром снега, устраивать сражения, после которых, бывало, от этих крепостей оставались одни развалины…

А потом появлялись первые проталины. С крыш днем каплет, а к утру вырастают огромные сосульки. Прилетают грачи, а потом и скворцы поселяются в скворечниках, которые у солнечной стороны дома высятся на длинных шестах. Пронзительно синее небо и запах оттаивающей земли, ожидание чего-то нового, что обязательно должно произойти, разговоры взрослых о предстоящей посевной, весенние ручьи и постоянно промокшие к вечеру ноги…

С каждым днем оседают и тают сугробы, вот и наши снежные крепости превратились в чуть заметные возвышения, как и трамплин на Крутой горе. Однажды утром просыпаешься – и нет зимы. Только в глубоких окрестных логах еще до конца мая, бывало, остаются снежные заносы. А мы идем добывать березовый сок, разжигать первый в этом году костер. Как пахнет цветущая черемуха!

На Пасху (только на Пасху!) дед устраивал для нас качели под навесом во дворе. А поскольку в другие дни это развлечение было недоступным, то мы качались до тех пор, пока земля под ногами не начинала ходить ходуном. А еще в этот день можно было уйти на пригорок в лесу, где уже не было снега, и, сняв тяжелые сапоги, побегать по сухой прошлогодней траве в одних носках, поиграть в ножички (ближе к лету эта игра как-то забывалась – до будущей весны).

Утром дед отправлялся проверить морды (ловушки для рыбы из ивовых прутьев), которые он сам делал и ставил по весне на Рощелге, и приносил двух-трех огромных налимов, из которых бабушка пекла пироги.

Когда просохнут полевые дороги, дед берет кого-нибудь из нас в поездку за лутошками – липовыми жердями, с которых потом снимается лыко. Из лыка плелись лапти, изготовлялись лукошки и коврики. А если снять с него верхний грубый слой, то получается мочало, из которого дед будет вить веревки, а мы все, в меру своих сил, помогать ему…

Но это будет уже летом. А пока в весеннем, только начинающем зеленеть лесу дед рубит топором лутошки, выбирая поровнее да чтобы сучков было поменьше, а ты таскаешь их к телеге, продираясь сквозь густые заросли. В лесу еще сыро под ногами, влажные лутошки так и норовят выскользнуть из рук. Лошадь не хочет стоять на месте, тянется за первой зеленью, пробивающейся из-под прошлогодней травы. Не скоро получается собрать целый воз, да мы и не торопимся: весеннее солнце еще высоко, воздух необыкновенно чист и свеж, где-то неподалеку начинают пересвист голосистые лесные птахи.

Да, дни и даже годы в детстве так похожи друг на друга. Только если произойдет что-то необычное…

Мне не меньше семи лет. Впервые я иду в кино один. Названия не помню. О чем фильм – тоже. Скорее всего, какая-то сказка. Персонажи в странных одеждах, лица скрыты масками. О чем они говорят, что происходит – об этом я не могу сказать сейчас, да и тогда вряд ли мог. Просто откуда-то возникло ощущение пугающего страха, вдруг охватившее меня… Причем другие зрители ничего подобного не чувствуют. Тогда, единственный раз в жизни, я ушел, не досмотрев фильм до конца.

Что это было? В то время фильмов ужаса еще не было, по крайней мере, ему неоткуда было взяться на детском сеансе в деревенском клубе…

Еще больший страх я испытывал, когда приходилось оставаться одному в доме. Это случалось тогда, когда дед и бабушка вечером оба уходили подоить корову, накормить скотину и прибраться в хлеву. Я сидел на печи, в комнате был полумрак. И вдруг мне начинало казаться, что дед и бабушка никогда больше не вернутся в дом. Их нет, они умерли… Как я буду жить без них? Мне было жалко не себя, нет. Страх овладевал детской душой при мысли о том, что для них все кончилось.

Когда возвращались дед и бабушка, они заставали меня всего в слезах. Я смотрел на них, видел их живыми, слышал их встревоженные голоса и не мог избавиться от этой страшной мысли о том, что пусть не сейчас, но когда-нибудь это все равно произойдет. Никогда и никому я не назвал настоящую причину своих слез…

Позже появились осознание того, что и я тоже смертен, но это не было так страшно. Как не страшно было оказаться в ситуации подобно той, о которой дальше пойдет речь.

Однажды мы с мамой вдвоем возвращались из Соколков в Майгазу, куда до этого переехали. Был вечер, узкий санный путь с трудом угадывался в сумерках. Сзади нас догонял трактор с большим возом сена. Лошадь сошла с накатанной дороги и оказалась в глубоком и рыхлом сугробе. Она попыталась рывком вернуться на дорогу, однако в снегу неловко завалилась набок, запуталась в постромках и не могла встать. Трактор ушел вперед. Кругом была темнота и тишина.

Единственное спасение было в том, чтобы распрячь лошадь, помочь ей выбраться на твердое место, а потом уже вызволять из снежного плена кошеву. Однако мама не могла это сделать: напуганная лошадь начинала биться при приближении к ней и только сильнее запутывалась.

Во всех отношениях положение было безвыходным. Будь я старше – можно было бы отправить меня за подмогой или идти самой. Но я был слишком мал и для того, чтобы пройти немалый путь, и для того, чтобы остаться одному в ночной тьме. В памяти остался тот летний случай, когда мы тоже вдвоем ехали домой и остановились накосить травы. Я сидел на телеге, ожидая, пока можно будет таскать накошенную траву. Мама отошла за кусты, где ее не было видно, только слышен был шум косьбы. На дороге показались две женщины. Я прилег, чтобы меня не было видно. Но они свернули с дороги и шли прямо ко мне! Я заорал так, что лошадь вздрогнула и пошла. Женщины ускорили шаг (я видел это из своего укрытия)! Я заорал еще громче. Мама вышла из-за кустов, держа косу наперевес. Она остановила лошадь и спросила, что случилось. Боясь оглянуться, показал рукой в сторону дороги. Потом осмелел и посмотрел: там никого не было! Но я же только что видел двух женщин!

Мама вышла на открытое место, огляделась по сторонам. Потом, забыв про скошенную траву, положила косу в телегу и хлестнула лошадь вожжами…

Только когда мы были дома, она сказала, что видела двух быстро уходящих по дороге женщин. И что это, скорее всего, были цыганки, но как оказались они в наших краях – неизвестно… Одно только слово цыганки внушало страх: их все боялись, потому что они воровали маленьких детей…

Между тем стало совсем темно и холодно. Тулуп, в котором я грелся, мама набросила сверху на вспотевшую спину лошади. И тут в темноте мы скорее почувствовали, чем увидели, что к нам кто-то приближается. Это был мой отец! Он сумел выпрячь лошадь, которая налегке выбралась из снега. Он привязал один конец вожжей к хомуту, а другим – захлестнул обе оглобли. Теперь вытащить на дорогу кошеву лошади было уже по силам.

Отец, конечно, знал, что мы должны приехать в этот день. Но когда именно, было неизвестно. Потом он сказал, что как будто кто-то шепнул ему: иди, мол, спасай! Он и пошел…

Далеко в прошлом осталось детство с его первыми радостями открытия большого мира и первыми страхами от невозможности сразу вместить его в детское сознание и понять. Решил как-то взглянуть на Крутую гору и удивился: а куда она подевалась, эта гора, с которой первый раз и съехать-то было страшно? И где Ваняшкина горка, с которой наши санки ехали почти до конца улицы? Постарели березы у бывшего здания школы. Где-то тут был старый деревянный клуб, волейбольная площадка рядом с ним, полянка, где мы играли в шарик и клёк…

И где сейчас та городская девочка, которая каждое лето приезжала в деревню и с которой ты так хотел поговорить, но так и не решился? Она улыбнулась тебе однажды синими-синими глазами сквозь завесу дождя, надежно укрытая брезентовым плащом, а ты, застигнутый ливнем на полдороге, промокший до нитки, еще долго стоял на обочине дороги, провожая взглядом удаляющуюся телегу…

Время стирает многие краски. Остаются только самые яркие. Остаются черный и белый цвета. Таким и представляется мне сейчас детство…