Мои кумиры

Мои кумиры

При всей фундаментальности утверждения о свободе личности скажу, что у каждого свободного художника есть свой кумир.

Говорю так, потому что ориентируюсь на собственные ощущения. В мои два года я с упоением декламировала строчки Самуила Маршака:

 

Тили–бом! Тили–бом!
Заголелся кошкин дом!

 

Спустя год старательно нажимать на упрямый звук «р» в борьбе за чистоту речи мне помогала заочно Агния Барто:

 

Матросская шапка,

Верёвка в руке,

Тяну я кораблик

По быстрой реке,

И скачут лягушки

За мной по пятам

И просят меня:

Прокати, капитан!

 

Ровно до шести лет я пребывала в полной власти этой поэтессы, по первому предложению взрослых оглашая с эгоистичным удовольствием стихи, как я считала, обо мне самой:

 

Синенькая юбочка,

Ленточка в косе.

Кто не знает Любочку?

Любу знают все.

 

Девочки на пpазднике

Собеpутся в кpуг.

Как танцует Любочка!

Лучше всех всех подpуг.

 

Кpужится и юбочка

И ленточка в косе,

Все глядят на Любочку,

Радуются все…

 

Поклонение кумиру омрачилось и стушевалось к моим семи – абсолютно не хотелось соглашаться, что девочки с моим именем могут быть такими, как изображены во второй части стихотворения:

 

Случается, что девочки

Бывают очень гpубыми,

Хотя необязательно

Они зовутся Любами.

 

И поправка автора в двух последних строчках не извиняла его. Пьедестал, на который в моём сознании «когда–то в детстве» возвела я стихи Барто, покачнулся и… опустел. Но, как известно, свято место не бывает пусто – мне «встретился» Владимир Маяковский. Не могу понять, почему именно «Сказка о дезертире…» потрясла меня, вложила в сознание тоску о справедливости, о героическом и геройском.

 

На коня

боевого

влазь,

По земле

пехотинься

пеший,

С неба

землю всю

глазами оглазь,

На железного

коршуна

севши.

 

Больше всего восхитили меня небывалые, будто вынутые из потайного чулана памяти, вдруг, в сей момент понятые слова, «прыгающие по строчкам, будто по ступенькам…

Вскоре на пьедестал моих кумиров поднялся Сергей Михалков:

 

В воскресный день с сестрой моей

Мы вышли со двора.

Я поведу тебя в музей! –

Сказала мне сестра…

 

Опять донос, опять тюрьма

И высылка в Сибирь…

Долга на севере зима,

Тайга и вдаль и вширь.

 

И тут я с удивлением узнала от мамы, что в Сибири жить не так уж страшно – мы ведь живём! «Жизнь была совсем хорошая» – прочла у Аркадия Гайдара и полностью с ним согласилась – пьедестал пополнился новым кумиром. Ах, как же он прав – всё в моей жизни вовремя и прекрасно: свистят белые метели, сияет радостное солнце, идут дожди, сады и огороды томятся урожаями, поют птицы вместе со степным ветром.

Но всё же именно тогда, на исходе моего первого десятилетия, закралось в разум сомнение – в печатном слове может быть не совсем правда. Чем более взрослела я, тем обширнее становился круг несовпадения высоких слов с высокой истиной… Через год начали открываться моему пытливому взору неявные образы и проявления великого чувства – поколение моих родителей с рук на руки, с предосторожностью, передавало небольшой томик в истёртой обложке. Это были стихи тогда полузапретного Сергея Есенина. К сожалению, более содержательное знакомство с этим поэтом не смогло состояться…

К тринадцати годам сердце моё разуверилось почти во всём, но тут случилась встреча с Гоголем, и от «лукавой» действительности ушла я в мир «Вечеров на хуторе близь Диканьки». Как ни странно, «Майская ночь…», «Вий» и «Страшная месть» вернули мне умение верить, доверять и… любить, точнее, задуматься о том, что такое любовь. Вскоре на стеллажах сельской библиотеки я обнаружила знакомую фамилию на обложке новой книги. Случилась, наконец–то, встреча с поэзией и была долгой, пока меня не «привлекли» к ответственности за задержку книги Есенина. Первый удар из–за любви оказался жёстким, но я приняла его стоически, потому что знала уже, что за высокое чувство полагается страдать.

Есенину была я верна до восемнадцати, ровно до того дня, пока мне, глазастой первокурснице пединститута, многомудрый третьекурсник не прочитал на лестничной площадке стихи, обращённые к Лиличке.

 

Слов моих

сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней

нежностью выстелить

твой

уходящий шаг.

 

Я задохнулась от восхищения и с повинной головой вернулась к Маяковскому. Вскоре сердце моё разбили стихи Ивана Бунина:

 

Мне крикнуть хотелось вослед:

«Воротись, я сроднился с тобой!»

Но для женщины прошлого нет:

Разлюбила — и стал ей чужой.

Что ж! Камин затоплю, буду пить…

Хорошо бы собаку купить.

 

Вот, значит, как?! «Пить он будет, – растерянно трепетало сердце. – Собака–то причём».

Но программа филфака намётом гнала по бескрайним литературным просторам армию студентов, которые едва успевали заметить, как мелькают имена, верстовые, временные и межгосударственные вехи. Случались на марше потери – кто–то из студентов, не выдержав гонки, сходил с дистанции, отдаляясь в свои родные веси и города. Но, «отряд не заметил потери бойца»… и песнь о Гренаде учил до конца…

Оказалось, что бывает предосудительная ситуация, когда «Идут белые снеги». Автора, вроде бы, признавали за поэта, но и яростно осуждали за словотворчество, якобы, чуждое советскому человеку: правильная форма – «идут». В комнатушках студенческого общежития полыхали бои за чистоту родной речи. И со всей страстью, доставшейся от предков, доказывала я, что правильно – именно «идут». В моей родной деревне с певческим именем Соловьиха все поголовно говорили: идут, идешь, придешь. Как видите, даже обходились без звука «ё». Меня причислили к диссидентству и добивали «снегами». Тут мне возразить было нечем, и приходилось с удвоенным упорством углубляться в лабиринты древнерусской грамматики и диалектологии. Отдельной параллелью присутствовал немецкий язык. Поразительно, но параллель, вдруг превращаясь в перпендикуляр, выдавала словечки, созвучные русским лексическим единицам и даже без перевода понятные по смыслу.

Пьедестал моих кумиров принял иностранцев.

Цитаты, цитаты в голове, будто пчелиный рой… «Проснись, любовь, твоё ли остриё Тупей, чем жало голода и жажды»… (Уильям Шекспир), «Мы точно звуки несогласных лир, Летим сквозь ночь, трепещем и блистаем»… (Перси Биши Шелли), «Целовался с кем–то кто–то Вечером во ржи!» (Роберт Бёрнс), «Стихи твои хлынут потоком на воле, Лишь вкусишь ты первый любви поцелуй»… (Джордж Байрон).

Имена, имена. Ритмы и рифмы. И тайные смыслы…

Много, много позже открылись тайны строк:

«Венком своим из маков он касался Лба моего, бывало, ненароком»… Генрих Гейне «Морфина»).

С обретением жизненного опыта узнала, что можно в стихах говорить о… стихах:

«Так все мои стихотворенья «Вернись! – безумствуют, – вернись»«… Иоганн Гёте «Ушедшей»).

Уцепившись за скалистый выступ обрывистого склона своего восьмого десятилетия, смотрю на пьедестал моих кумиров. Фундаментальное творение, возвысившись до небес, тесно заселено, живёт независимо от моего сознания. Лики иных уже не различимы моим утомлённым оком – так высоки кумиры, так велико их число, что я, тороплюсь хотя бы уловить слухом светоносные, животворящие звуки их песен.

Внимаю, пытаясь распознать поступь грядущей, вечной истины, впитываю сердцем Божественное Слово, озвученное кумиром. Да продлится его озарение! Да позволит мне Бог долго–долго верить кумиру, оставаться в ореоле его свечения.