Журнальный мир

Наш автоотряд из Ленинграда на Ладогу выехал 27 декабря 1941 года. У нас была оборудована автомашина с фанерным фургоном. Мы в эту машину сами подняться не могли, так как были очень слабы, с опухшими ногами, поэтому нас поднимали и сажали в фургон. Было очень холодно, и чтобы хоть немножко прибавить тепла, в фургоне была установлена времянка-печь, которую мы старались подтапливать. Проехав примерно половину пути, наш фургон загорелся из-за этой печки, но никто из нас не мог встать, чтобы потушить этот пожар. Спасли нас солдаты, которые шли на фронт по обочине, они подбежали и забросали огонь снегом.

Ночью мы, жутко голодные и холодные, добрались до Ваганово. Там нам выдали порции хлеба, растительного масла и макарон. Хлеб с маслом мы съели мгновенно. Потом нас разместили в санитарных палатках, где были установлены уже сварные железные времянки-печки, на которых потом мы варили пшенную кашу и пекли лепешки.

В Ваганово пробыли аж до марта. Все это время мы занимались полезным делом: пересобирали машины, ярославские грузовики (собрали аж двадцать девять штук!), которые были брошены по разным причинам по дороге Ленинград-Ваганово: кто замерз, кого разбомбили. На таких машинах обычно возили различное оборудование, одежду, обувь, продовольствие. Лично я занимался этим ремонтом с механиком Кондрашевым Александром Кирилловичем. Так как мы были очень слабы и даже не могли поднять и сменить мотор, у нас было срублено два дерева по восемь-десять метров длиной, по которым мы постепенно двигали ломиками мотор. У нас не было никаких подъемников, поэтому приходилось справляться так. После сборки машины у нас забирали и снова включали в дело: перевозили на них продовольствие и боеприпасы.

Позже нас перебросили в деревню Черное, где находилось наше руководство. Вот тут уже нас спасли от голодной смерти рыбаки из рыбацкого колхоза, они нас жалели и кормили рыбой досыта. Жил я у колхозника рыбака Камотесова Василия Федоровича. Несмотря на большую его семью, мы ели все вместе за одним столом. Случалось, я один съедал шесть-восемь рыб по полкило, потом еле-еле выбирался из-за стола, кое-как снимал свои сапоги… и снова очень хотел есть.

Я продолжал заниматься ремонтом машин, поэтому мне приходилось ездить по воинским подразделениям, которые размещались или на болоте, или на берегах Ладожских каналов в землянках. Очень часто вечером немцы совершали налеты в десятки бомбардировщиков по пирсам на Ладожской Косе. Сначала они спускали на парашютах осветительные ракеты, а затем партиями по три-четыре раза заходили и бомбили пирсы, баржи и подъездные пути. Во время одной такой бомбежки подняло в воздух самосвал, а затем перевернуло на другую машину, накрыв шофера и автослесаря Никифорова Константина Никифоровича. К нашему счастью и удивлению, у них не осталось ни единой царапины!

Наступил 1942 год. Подходила осень. Наш отряд перебросили в тыл на станцию Хвойная в деревню Остахново. Там мы помогали колхозникам убирать урожай, а за это получали турнепс, который с большим удовольствием добавляли в кашу или ели сырым. Вообще, работать в автоотряде было некому, поэтому, после распоряжения начальника Автотранспортной конторы Камчатова Константина Алексеевича, к нам стали приходить ребята пятнадцати-шестнадцати лет с мамами или с бабушками. Они просились на любую работу. Мы набрали порядка полусотни человек, в основном, мальчишек-подростков. Со временем они стали хорошими специалистами и продолжили работать. В то время было очень тяжело с жидким топливом, с бензином и керосином. Нас двоих из строительства направили на трехмесячные курсы в Москву, изучать газогенераторные автомашины, работающие на древесных чурках, чтобы мы потом могли работать на них в блокадном Ленинграде. Когда я вернулся, меня все товарищи спрашивали: как живет Москва?

Были у нас политрук товарищ Степанов Михаил Сергеевич и начальник отряда Шиханов Федор Кузьмич. Вечерами после работы они делали сводки о положении на фронтах. Тяжело нам было слушать, как наши войска вынуждены отступать, оставляя город за городом. Немцы беспощадно бомбили и обстреливали баржи, пароходы, пирсы, дороги и машины. Зимой дорога через Ладогу выглядела буквально как большой проспект. Регулировщики были в белых халатах, находились в ледяных избушках. Когда лед трескался и прогибался, регулировщики сразу же показывали новую дорогу, чтобы не останавливать движение. Очень много запчастей от машин валялось по краям дороги после бомбежек и обстрелов. Зимой решено было проводить железную дорогу по льду. Начальники Зубков и Краевский приезжали в деревни к рыбакам и советовались с ними, как и где лучше проложить дорогу. На шпалы возили бревна к острову Зеленец. Были случаи, когда тонули целые машины с бревнами и рабочими, проваливаясь под лед.

Примерно в 1943 году наш отряд вернулся в Ленинград. Вместе с нами приехали и молодые рабочие. Помню случаи крайней необходимости, когда из-за отсутствия электричества мы через привод крутили вручную токарный станок, чтобы проточить деталь, а освещение нам давал работающий маленький трехсильный мотор через автомобильный динамо (генератор).

К нам на большую землю из блокадного Ленинграда приезжали товарищи по работе. При каждой встрече первый разговор был о том, где бы покушать. У нас было достаточно еды, но мы боялись давать им слишком много: нередко люди с голоду жадно наедались и через день-два умирали. Умерших товарищей хоронили тут же где-нибудь в кочках болота и ставили на могилу примитивный знак, затем получали паек умершего и устраивали поминки. Кто хорошо трудился днем и ночью, тому выдавался усиленный паек и обед.

А когда мы отправлялись в Ленинград, товарищ Пинхавов, заведующий продовольственным складом, выдал на дорогу усиленную норму сухарей, крупы, масла и спирту. Я знал, что в Ленинграде все еще голодно и холодно, поэтому мы с шофером Алексеевым Владимиром Алексеевичем положили дров, бочку керосина, взяли байковую палатку да нашли чурок, взамен стульев. Все это нам потом очень даже пригодилось, так как в комнате ничего не было, кроме железной кровати без матраца. Когда я зашел в комнату, там сесть было не на что, и я принес привезенные чурбаки-чурки, сел на одну из них и сидел, как филин на болоте. Окна были разбиты от бомбежек, их я завесил фланелевой палаткой, все это было в то время хорошо и дорого.

Первое время жили в Ваганове и, хотя паек у нас был военный, его все равно не хватало. Мороженый хлеб получали на двоих с шофером, ходили далеко в ларек по очереди. Однажды у ларька стояла разбитая бочка с зеленой капустой (хряпой), я получил хлеб и собрал около этой бочки рассыпанную хряпу. Тут же, откуда ни возьмись, появился солдат-нацмен, забрал меня и повел под винтовкой в караульное помещение, откуда меня под конвоем направили к дежурному офицеру гарнизона. Я умолял меня отпустить. Дежурный же, выслушав сопровождавшего меня солдата, сказал ему: «Вы свободны, идите в часть!». Как только солдат ушел, дежурный задал мне лишь один вопрос: «Ленинградец?». Я ответил, что да. Он сразу же показал рукой на дверь и сказал, чтобы я шел к себе в часть.

В другой раз шофер приехал в Ваганово с полным грузом мешков с пшеном, а фары у него были разбиты. Я сразу нашел с ним общий язык. Исправил ему свет, дал лампочки для машины, а он за это насыпал мне пшена в карманы и в шапку. Наелся я потом каши досыта и был очень доволен.

Вот еще один случай. Я пришел в дачный домик в Ваганове, чтобы продать шоферам имевшиеся у меня наручные часы, заготовки на ботинки, будильник, рукавицы летчиков и прочее барахло. Зашел в домик, а там при входе висели две туши баранины и стоял мешок белой муки. При входе в квартиру я увидел пьяного шофера и ребятишек, которые ели белые испеченные блины. Шофер спросил, что мне надо. Я ему предложил эти вещи. Он вытащил из потайного кармана целую горсть денег, смятых до безобразия, и спросил: «Сколько хочешь?» Я сказал: «Денег мне не надо, дай хлеба!» Он мне ничего не дал, и я так несолоно хлебавши ушел из этого насыщенного в то время дома, думая только о блинах, которые только что видел у ребятишек.

Было и такое. Мы стояли в железнодорожном тупике, спали в товарных вагонах, отапливаемых времянками. От времянки жарило невозможно, а от стенки вагона одеяло пристывало. Наш сварщик, товарищ Чуб-Лазаренко Дмитрий, позвал меня зайти в вагон. Я зашел, дело было в обед, а он меня вдруг угощает сдобным печеньем и лепешками. Я, конечно, был доволен, наелся досыта, а затем спросил его: «Где ты это достал?». И он мне признался, что стащил две посылки из почтового вагона, каким образом — меня уже не интересовало.

Вообще, в то время деньги ни за что не считали и они ничего не стоили. Меня лично не раз премировали — по тысяче, по полторы, но что делать с деньгами, я не знал.

И еще запомнился случай. Мы жили в железнодорожных вагонах на косе Ладожского Озера. В один ясный день высоко в небе завязался воздушный бой нашего и немецкого истребителей. Наш истребитель был подбит и резко пошел по прямой вниз. Упал он в двухстах метрах от вагонов, прямо в лед у берега. Пробил небольшую полынью и никаких, буквально никаких следов после себя не оставил, лишь мелкие осколочки металла и фанеры. Затем это место оцепили солдаты, и нас туда больше не подпустили.

Помню, пришел с работы в деревню Черное, на квартиру, не успел подойти к дому — как слышу: со стороны Ладожского Озера, низко над деревней, летит пассажирский самолет. И вдруг, откуда ни возьмись, у него в хвосте появился мессершмидт, и давай обстреливать трассирующими пулями. Пассажирский снизился еще больше, уже буквально над кустами летит. Истребитель, ничего не добившись, взвыл и пошел вверх, в облака. Вдогонку ему с пассажирского было произведено три пушечных выстрела, но тоже безрезультатно. Окончилось все это без жертв. Жители деревни, и старые, и малые, наблюдавшие эту картину, поохали и поахали, словно так и должно быть, да разошлись по домам. Вот что значит война: такое было время, что народ привык ко всему и уже ничего не боялся.