Журнальный мир

-Не бахвалься…

Грустно улыбаясь. Сочиняю что-то с ходу – растормошить, скучная сегодня. Сидит, пригорюнившись, в углу дивана, нога на ногу, ладошка – под щеку. В платочке. Смотрит, вдаль…

-Я в детстве тоже любила бахвалиться… А шустрая былааа! Где поют или на гармошке играют – я уже там! Ни кино, ни вечёрок у нас не было. Деревня маленькая была, десять дворов всего.

-Наш? Наш крайний был. Изба худая уже была, старая. Зато вид из окон! На реку, простооор! А прямо под окнами поле начинается. Рожью засеют – летом так и ходит, темно-зеленое, волнами. И васильки, синие-синие! Выйдешь в рожь, стоишь, стоишь и слышно: динь-динь, динь-динь… Тонко-тонко! Это колосья, когда спелые, друг о друга звенят…

-Расскажу… Лет десять мне было… Слышу на другом конце играют, у тетки Дёхи.

Родня? Да все наверно родня – фамилия одинаковая. А так все: тетка Дёха, да тетка Дёха, полное-то имя Евгения, а за глаза – Дёха.

Баба она высокая, еще крепкая, хоть куда, на голове плат черный, в синей юбке до пят, на ногах галоши. Вдвоем с мужем живут, справно живут, детей у них много, но дети уже отдельно, взрослые. По продналогу даже молоко не сдают, по старости, а коровку держат.

Веселье у них – сыновья приехали. На праздник, на Петровки было. У сыновей жены баскиие, за рекой браны – певуньиии! Поют, пляшут! Степан, сын, на гармошке играет.

Глухой был и говорил плохо, наверно даже глухонемой, а вот на гармошке хорошо играл. Под окнами избы пляшут.

Я смотрю. Да говорю же: ни кино, ничего не было, ходили – смотрели.

Вдруг все как- то быстро – в избу, я тоже за ними и – к окну, на лавку, не далеко от стола.

Да ходила и раньше – родня дальняя тетка Дёха-то.

Дак вот, все в избу и за стол садятся. Стол большооой, богатый, много всего наставлено и еще носят и тетка и молодухи: рыбники большииие, рыбу они хорошо ловили, колобки, да, да, на сковородках на маленьких таких пекли. «Пинег» - пирог. И еще чего-то приносили, всего теперь и не припомню…

А вот приносят творог! Молоком залит. Блюдо большооое… Да… Коровы-то у нас тогда не было… Не скажу чтобы сильно голодали, нет, хлеб был, папа председателем работал, Толя уже работал, на трудодни немного получали. Но молочка не было. А помню, сиильно хотелось…

И вот – творог. Крупные такие куски, желтый и молоком залит…

На подоконнике у них кременья, мужики курили – искру высекать, коробочки от спичек… Мы, ребята, любили играться… Долгонько они сидели… Домой прибежала – у нас уже тоже за столом сидят. Первая тут Зойка сидела, большая уже была, годов пятнадцати, но не работала, припадки у нее были, жалели ее… Нянчилась она. Рядом – Толя, потом – Коля, за ним – Витя… Дальше – маленькие, мальчики двое были, Володя и… Ты их не знаешь… Умерли они рано, я не рассказывала… Мама с краю, там – бабушка, Кристина Даниловна. Ей уже за девяносто было… Да, девяносто три, глухая уже совсем была, а крепкая, водилась с маленькими. Шииибко меня любила. За ней Рая, Градя. Папа у окна.

Ну вот, я в избу иии – с порога: -А я-то! А я-то! У тетки Дёхи и пирогов! И колобков! И молока с творогом наелась!!! Вот! И – лезу по лавке на свое место, к Вите.

А ребята: Толя - интерееесный такой был, не пускают, прижимают спиной к стенке! Да… Даже бабушка заругалась: -Да пустите вы Маньку на место! Сильно меня любила.

А те: Смотрите-ка! Смотрите! Пирогов да колобков наелась, а картошку-то как трескает!

-Что на столе было?… Да говорю же, хлеб был, картошка была… Да, в мундире, с утра сварена, тут почищена, с квасом, да в квас лук зеленый накрошен, хорошенько всегда луку нарезано. А вот забелить нечем было…

Поели. Бабушка с Зойкой со стола убирают, маленьких спать собирают, а мы с мамой – огород поливать. Воду носили с ручья, вернее с болотинки, ручей-то подсох – середка лета. Колодец рядом, но там вода холодная. Две доски перекинуты через болотинку – мосточки, вот с них черпаем и носим ведрами.

Идет Дёха. На колодец. За водой.

Колодец большой, журавль высокий, бадья здоровушшая, на два ведра, к ней шест длинный, толстый, а противовес – камни, в сетке, в старой. Гляжу: мама заторопилась и крюк делает – с Дёхой встретиться…

-Спасибо тебе! Тетка Евгения! Спасибо!

-За что Анна? Спасибо-то… За что?

-Да как же – за что! Девку мою накормила – напоила и колобками, и творогом, и пирогами, она давеча домой прибежала – така довольнюшшая, еще и робят дразнит!…

Отпустила крепкая Дёхина рука шест. Взлетел «журавль» в небо, вода обрушилась вниз, качается бадья, бухает о столб…

-Не накормила!… Не накормииила я ее!… Анна!… И как-то нелепо – некрасиво нагнулась – поклонилась тётка, разведя при этом руки…

Дёха с пустыми ведрами идет по чавкающим мосточкам, как будто что- то вспомнив, черпает машинально, с полведра, из болотинки. Уходит, сгорбившись…

Мы снова носим воду. Идем по меже, трава густааая… Крапива. Темно-зеленая, злая, с семечками… Мама нагибается, голой ладонью забирает, дииивно так в руку, прямо за коричневые стебли, рвет… И – быстро сует ее мне под юбку. В ноги…

-Не носили тогда ни трусов, ни чулок!…

-Нет, не плакала… А видно понимала, что сделала что-то такое… Стыдное, как это… Неприличное…

-Ночь ту, подико всю не спала, суну руки под юбку - там пузыри, пузыри…

-Бабушка сразу что-то почувствовала. Спать ложиться, слышу, подсела к маме:

-Чевойно с девкой сделалось? Пришла, не поела ничего, легла сразу… Мама шепчет ей в ухо… После долгой паузы бабушка:

-Дааа… Худо ребяткам без молочка-то… И протяяяжно так – Хууудо…

Молчу… Потом, хрипло, что-нибудь сказать – растерянный какой-то, прибитый.

-А… Сколько лет Кристина Даниловна прожила?… (Сам знаю - сто).

-Да около ста было, когда померла-то… Тааак… Да, девяносто восемь! Старенькая уже совсем была, а по дому шевелилась. Потом «уходить» стала…

-Как уходить-то? Расскажу, если хочешь… И про тапочки… Про синие тапочки, хочешь?

Щепоткой, как ягоды, собирает слезинки со щек, по-детски, пальцами трет глаза. Улыбается, уже светлее…

-Да просто уходить стала, соображала уже плохо. Вот сидит, сидит, встанет, платочек повяжет, батажок в руку и пошла. Домой, в деревню…А это сто километров с лишним, мы уже в поселке тогда жили. Все за ней, искать! Потеряется ведь…

-Да… Вот и я наверно скоро так же побегу…

Грустно смеется.

-В поселок мы не по своей воле переехали, а за папой. Его туда в сорок первом послали. На войну просился, не взяли – старый. «Здесь твой фронт!» Секретарь и военком «в голос» сказали. И как передового председателя, «по партийной линии» послали поднимать отстающий колхоз, «Имени Восьмого Марта» назывался. В нашем «Труженике» мы хорошо жили, на трудодень по два килограмма уже получали, а туда приехали – ахнули, у них и по четыреста грамм не выходит! А народ там!…

До сих пор помню: осень, стою на берегу, встречаю наших – папа перевозит всю нашу семью. На катере: мама, Зоя, Коля, Витя, бабушка, маленькие… Скарб, хлеб, зерно. Катер пришлось с баржой брать, хлеба одного – мешков десять, да картошка…

Весь колхоз высыпал на берег – новый председатель переезжает! Я – в толпе, меня папа раньше привез, большая уже была. Передо мной полупьяный крикливый мужик Жданов, орет:

-Ах..ли не жить-то некоторым! Хлеб-то баржами возят! И тут же попадает «в оборот» бабам:

-Да ты бы так-то жил! М…к ты пьяный! Люди хлеб действительно баржой привезли, дак ведь они его не украли, а заработали!

А детей смотри у них сколько – девять человек! Ты бы так-то хлеб зарабатывал, лодырь ты пьяный!

Люди там никого не слушались, никому не подчинялись. Бабы коров подоят, молоко в бидоны, бидоны - в туеса и за пять километров, к железнодорожному мосту, в поселок, продавать. А до колхозных работ, до колхозных коров никому и дела нет. Какие там «килограммы» на трудодни.

И стали мы там жить: папа с утра до ночи «колхоз поднимает», мама бригадиром работает, тоже с утра до ночи, Толю на войну забрали, мы, кто постарше – в район, в школу. Дома маленькие, да бабушка, Кристина Даниловна, под присмотром Зои.

В школу добирались на лодке, на одной ли, на двух, когда сколько учеников набиралось. Гребли попеременно. Да, конечно, со взрослыми. Доезжали до пристани, а там пешком. В тот год я заканчивала семилетку, к экзаменам готовилась…

-А! Тапочки-то! Да «износились» мы все, как переехали. И до войны трудно было, хлеба не хватало, с одёжей туго было, но кое-как выкручивались. Лагерь «помогал». Заключенные «тянули» железную дорогу на Север, рядом с деревней был – семь километров. Деревенские частенько выменивали у конвоиров всякие тряпки: наволочки, наматрасники, портянки, что-то на ноги. Особо любили охранники менять свое барахло на солод, пиво варили.

Из наволочек мама шила платьица, кофточки, из черных наматрасников – куртки, штаны. Так и жили. А как переехали, да война – как нищие стали!…

Но той весной пошла я в школу в новой обувке! Тапочки это были. Как сейчас помню: увидала их – у меня сразу что-то ёкнуло, радостно стало! Чудо, что за тапочки! Сверху брезентовые, синие, подошва резиновая, на шнурках, шнурочки черные, плетеные. Чудо, что за обувь!

Появились они неожиданно – родственники привезли, сын бабушкин в подарок ей привез. Из Устюга проездом. Ну, а бабушка, конечно сразу – мне, Марусе! Девке уже пятнадцать, а все босиком. Любила меня. Дааа…

-Ну вот я и щеголяю в них!..

Улыбается, глазами.

-Как щеголяю-то? А я тебе сейчас расскажу!

Просыпаюсь я рано, вернее мама будит. Быстро завтракаю, одеваюсь: сверху – плат, мамин, жакетка, тоже мамина, ломоть хлеба мама сует в сумку, тапочки. Нет, не на ноги, за пазуху иии – бегом до берега. Лодка уже ждет, учеников сегодня не много, восемь человек, да двое взрослых. Вода еще большая. Плыть до пристани больше часа, можно и подремать, глаза слипаются… Солнце уже высоко, но холодно, ноги мерзнут. Я лучше за вёсла! Вернее за одно, гребут по двое. Вот так-то веселее!

Наконец и пристань показалась – большой белый дебаркадер. Теперь до райцентра, конечно, пешком! Хорошо – на дороге снега уже нет, только лужи. Бегооом! Три километра всего: мост через ручей, дальше – домики, деревушка справа, Заречье, все еще в воде, снова домики, потом – бойня, второй ручей. Вот здесь и ноги помыть и тапочки надеть, дальше – деревянные мостки, село. Школа!

В школе гладкие, крашеные полы, приятно погулять, а где и пробежаться за подружкой по коридору, пока учителя нет. Не скользят, не валенки. Резиновые! И ноги прятать не надо, под парту… Обратно до конторы леспромхоза мостки – в тапочках, а там до самого дома, понятно, босиком! Экзаменов мне сдавать: математика, русский, география, история… Много! Но не боюсь, учила, готова, знаю. Пятерки, четверки… И Фаина Александровна, классный руководитель, уверена во мне, хвалит меня. Сдааам!…

Замолкает надолго. Гаснет… Смотрит в окно…

-Ну и как экзамены-то?! Тормошу снова. Не рассказывала ты, ни разу…

Не сдавала я экзамены. Работать пошла сразу. Не ходила я… Не в чем было идти на экзамены… Умерла бабушка, любимая бабушка, Кристина Даниловна. Надо хоронить, а в гроб положить не в чем. На ноги нечего надеть. Ну, не – че – гооо!… Надели тапочки…

Сижу напротив. Слушаю. Скованный, «деревянный», сил нет пошевелиться…

-Вот… В молодости недоедали… Работали всё… Закалялись, так и живешь долго – тупо пытаюсь шутить, сменить тему, «лечебное голодание», восемьдесят пять – возраст!

-Да… Лечебное…

Снова грустно улыбается. В пергаментных морщинах застряла мутная слезинка…

-Поехал уже? Так скоро?!…

-Да… Надо… Работа… «вру». На площадку не выходи, форточки… Не провожай…

Внизу привычно оборачиваюсь: высоко, на площадке четвертого этажа худенькая фигурка. Крестит. Меня. Машину. Спаси и сохрани!…

На дворе холодно, сыро. А я все еще там – в том жарком летнем дне, на скамье у окна, рядом с той, голодной, босоногой девчонкой Манькой, моей мамой… Чужая изба, чужие люди, не оборачиваясь, спиной, чувствую, вижу – что на столе. Пироги, творог… На стекле бьется муха. Тягостно – долго длится застолье… Нет никаких сил встать, пройти мимо стола, выйти вон. Влажными ладошками все перебираю и перебираю какие-то камешки, коробочки, тряпочки…

Наша изба. Все давно уже спят, на полу, на полатях жарко. С краю спит деловой Толя, потом молчаливая Зойка, дальше – Коля, там Витя, мама, рядом маленькие, Рая, Градя, даже бабушка, Кристина Даниловна, уже спит. Совсем поздно пришел папа, лег с краю, сразу уснул…

Тихая белая ночь стоит над деревней. Не спит одна Манька, в окно ей виден кусок неба, неподвижная береза. Небо зеленое. Звезда… Нет, не плачет, лишь изредка длинно прерывисто вздыхает…

Тут же – весна, лужи, хрустящий, колкий ледок. Босая девчонка на дороге в школу, за пазухой тапочки, на сердце праздник…

И у меня весна, а пасмурно, печально на улице, на душе. Не плачу. Разучился. Старый. Мне уже столько, сколько и Дёхе в том далеком тридцать восьмом

Но набухает что-то комом в груди, в горле. Давит… Наконец дождь… На лобовом стекле. Ничего не видно. Расплывается все… Это… «Дворники»… Плохо работают.

Разворачиваюсь на «сплошной», скорей вернуться!