Моментальные снимки

Моментальные снимки

(Плавучий мост 2-2018)

1.

Первое, что обращает на себя внимание в подборке Игоря Караулова – обилие вопросов. Собственно говоря, с вопроса рассматриваемая подборка и начинается. Приведём строки, открывающие первое из её стихотворений: «Ты хочешь знать, что делал я на воле?» / спросил меня охранник в средней школе, / зауропод по кличке Заурбек».

Фигура упомянутого охранника обозначена здесь предельно скупыми, но достаточно броскими штрихами: «на воле» – значит, по всей вероятности, человек этот и за решёткой сиживал; кличка Заурбек (вместо имени) явно означает его былую причастность к уголовному миру. И, наконец, насмешливая характеристика с помощью однокоренного с кличкой слова з а у р о п о д – или, иначе говоря, динозавр, существо доисторических времён – явно намекает на то, что мы имеем дело с неким угрюмым, звероподобным амбалом.

Но вернёмся к вопросу: «что делал я на воле?”. Задаётся им вроде бы персонаж-охранник. И в то же время – явно ощущается, что автор не прочь переадресовать вопрос (пусть и в существенно переосмысленном виде)… самому себе. Оказывается, поэту, по его собственному признанию, уже давно высверлили «дырку в черепе» безрезультатные поиски разрешения достаточно серьёзной и непростой проблемы: «И жизнь моя <…> /, теряется, не знает, что ей делать / на этой в о л е, б е л о й, л е д я н о й (здесь и далее в цитатах разрядка моя – Е.Г.)». То есть, речь идёт о тяжести самостоятельного, полноценного, осмысленного существования в условиях всеобщего холода, равнодушия. О беззащитном одиночестве, к которому зачастую приводят попытки уклониться от жизни по стадным понятиям, царящим вокруг. Или, иначе говоря, по законам мира, в котором – как формулируется в конце стихотворения – у ч и л к и (да-да, именно так! речь здесь – отнюдь не о какой-нибудь малышне!) играют «в ручейки» с охранниками-«зауроподами». И подобная утрированно-гротескная картинка убедительно выявляет ещё один существенный аспект реальности, вызывающий у автора отторжение: гнетущий, скучный инфантилизм.

Да, воистину представляется порой, что комфортнее смотреть на подобную жизнь… с птичьего полёта. Что и демонстрирует Караулов, к примеру, в стихотворении «Пижон». Персонаж, представленный здесь (и выглядящий чем-то вроде ситуативного авторского alter ego) прогуливается со своим догом по условному городскому пространству, полюса которого – храм и притон. Вокруг копошится суета сует, но пижон её напрочь игнорирует, заботясь лишь о том, чтобы вовремя «собаке дать пинка, / в пакетик подобрать какашки».

И всё же такое подчёркнутое безразличие, граничащее чуть ли не с цинизмом, для поэта в данном случае – всего лишь маска. По другим стихам подборки видно, что за подобной защитной броней скрывается совсем иная эмоция, значительно более адекватно отражающая подлинную авторскую позицию. Что же это за эмоция?

Припомним уже приводившиеся нами слова поэта о том, что жизнь «теряется, не знает, что ей делать». Автор здесь явно проговаривается, намекая на то, что едва ли не ключевым моментом его мировосприятия, фиксируемым в стихах, является чувство тревожной р а с т е р я н н о с т и.
Именно этим состоянием определяются, судя по всему, особенности взгляда на нынешнюю реальность, преобладающего в стихах Караулова. Да, допустим, можно отчётливо воссоздать внешний образ повседневности: «станции, склады, пакгаузы, / переходы, бетонные доты, бараки, / гаражи, осторожные злые собаки». Но волнует ведь в первую очередь другое: в чём смысл сегодняшнего существования сограждан? Или – припомним конкретную авторскую горько-ироническую формулировку вопроса: «Где же р у с с к о е п о л е, ещё не открытое? / Не ещё одно поле электромагнитное / и не шахматной досочки новое поле, / а такое… да знаете сами, какое».

И подчеркнуто-обеднённая, лишённая полнозвучия рифма (поле – какое) лишь усиливает ощущение, что авторский вопрос сиротливо повисает в воздухе. Не ответом, но печальным суррогатом ответа выглядит идущее далее указание на то, что родная страна – пространство, «где нас закопают».

Ту же самую, мучительно волнующую проблему с м ы с л а пытается автор разрешить в ещё одном стихотворении подборки. Озаглавлено оно «Из Эмили Дикинсон». Заметим, однако, что перед нами в данном случае скорее не перевод, но – парафраз на темы Дикинсон, насыщенный приметами отнюдь не старо-американской, но… вполне современной, постсоветской действительности. В загробной фантасмагорической картине предстают перед нами образы погибших в Афганистане и Чечне, умерших от запредельного пьянства («А трое рядышком, вон те, / Всю ночь глушили метанол»), жертв криминальных разборок 90-х годов («Вот этот, у стены, / права грошовые качал, / и не стерпели пацаны»). К ним всем обращён вопрос (опять вопрос!), всплывающий в беседе двоих мертвецов – Ивана и Саида: «Ну, ладно, мы, понятно – мы, / наш путь был прям и сжат, / но эти, скорбные умы, / к а к о г о ш у т а здесь лежат?». Этот вопрос, однако, тоже остаётся без ответа. Масса попавших под очередное колесо истории не способна осознать (не говоря уже о том, чтобы сформулировать) суть происшедшего, и двое упомянутых выше покойников даже в потустороннем мире вынуждены «беседовать за них».

Нет, конечно же, фиксирует в своих стихах Караулов и иные ситуации. Взять хотя бы стихотворение, строкой из которого озаглавлена рассматриваемая подборка. Все слова в нём (как и в некоторых других представленных здесь стихах Караулова) намеренно пишутся с маленькой буквы и идут без знаков препинания – что ещё больше подчеркивает отражённую атмосферу всеобщего хаоса. Но вчитаемся внимательнее: «оужас ужасу не брат». Таким каламбуром, балансирующим на грани рискованной, неполиткорректной дразнилки, обозначена здесь фигура конкретного человека. Оужас – имя этого мирного гражданина Литвы (где, как и во всех частях былой распавшейся страны, непростых проблем предостаточно). Чем и как живёт этот самый Оужас? Информация по данному вопросу носит характер вполне конкретный: «с утра багульник соберёт / и сдаст в аптеку ввечеру // <…> с транзистором по кличке вэф / обходит он свой малый лен (то есть, участок земли – Е.Г.) / кукушкин лён и львиный зев / ему легко сдаются в плен». Иными словами, этот скромный и, судя по всему, не столичный житель сумел найти честную нишу в нынешней аморфной, рыхлой реальности – и можно в данном случае лишь, как говорится, снять шляпу!

Заметим, что подобная уважительная фиксация выбора в стихах Караулова носит характер отнюдь не единичный. В одном из программных верлибров, входящих в подборку, поэт не случайно декларирует: «Хочется жить и в Сарапуле / и в Сызрани / и в Кинешме / <…> и на платформе 47 км / и на платформе 113 км / и на станции Вековка / <…> в разных местах / на глухих полустанках / <…> и пусть себе крошатся / края литосферных плит / и меняются образы континентов»

«Хочется жить»… Значит, наверняка, есть на сегодняшний день – пусть и на уровне отдельных, сугубо частных случаев – даже в достаточно заброшенных, глухих уголках возможность достойного существования? Вроде бы так. И всё же цивилизационные, политические, общественные потрясения – не случайно уподобленные в этих стихах тектоническим сдвигам – явно пугают автора.
Одним из знаков подобного испуга выглядит жутковатый стёб в конце верлибра «Капсулы времени»: «Жак де Молэ ученик 4 Б класса / средней школы № 666» – сюрреалистический фантом, основанный на совмещении образа современного школьника с именем средневекового рыцаря-тамплиера и устрашающей эсхатологической цифрой-символом.

Появление именно такой абсурдной фигуры представляется, однако, ничуть не случайным. Уже упоминавшаяся нами выше тревожная растерянность проявляется в том, как относится Караулов не только к настоящему, но и к п р о ш л о м у, и к б у д у щ е м у. Точнее говоря, к формам их отражения в настоящем времени.

Взять хотя бы возникающие в одном из стихотворений подборки сумрачные образы ветеранов-инвалидов бесславной афганской войны, ассоциирующиеся у поэта со всё той же средневеково-рыцарской а р х а и к о й: «девонширский шериф ноттингемский шериф / в золотистых камзолах и красных чулках / а в глазах у них мазари-шариф / головы отрезанные в руках».

Но не меньше пугают поэта и иные вызовы – те, с которыми сопряжён п р о г р е с с. Взять хотя бы такую симптоматичную тоскливо-ёрническую антиутопию, демонстрируемую Карауловым в одном из верлибров: «Роботы / скоро
будут делать блокбастеры. / <…> Стихи тоже / будут генерировать только роботы. / Это ведь довольно механическое занятие, / побочный продукт вычислительного процесса. / Для рифмованных ещё нужен словарь рифм, / а обычные (имеются здесь в виду верлибры – Е.Г.) и без него сочиняются превосходно. / Роботы / будут изучать поэтов-людей, / этих вымерших неудачников, / постигать, примерять на себя / их любовь, их досаду, / скуку, ужас, тщеславие».

Иными словами, конкретная опасность вытеснения рифмованного стиха верлибром трактуется здесь поэтом как знак общей подмены высоких движений души безжизненным, конвейерным продуцированием. Нет, не означает это, что Караулов отвергает верлибр. Более того, добрую половину рассматриваемой подборки составляют именно верлибры. Но отмечены они, как нам представляется, печатью всё того же тревожно-растерянного(!) авторского всматривания: на сей раз – в потенциал поэтической формы, имеющей свои преимущества, но и свои опасности. Именно подобная живая настороженность оказывается в числе факторов, удерживающих верлибры Караулова в рамках поэзии, не дающих им сползти в разновидность эссе, маскирующихся под стихи (заметим, что подобных случаев на сегодняшний день бывает немало).

Показателен в этом смысле верлибр, завершающий подборку Караулова: «Бельгийцы научили африканцев / рисовать / курить трубку / ездить на велосипеде / отрубать руки / Последнее понравилось б о л ь ш е в с е г о».

О чём в данном случае ведётся речь? О прогрессе? Или – об архаике? Нет, отнюдь не склонен Караулов абсолютизировать опасности исходящие и от того, и от другого.
Да и дело здесь вовсе не в конкретных бельгийцах и африканцах. Проблема гораздо глубже. Речь идёт о выборе, насущном для любого человека, вне зависимости от места жительства. То есть, о выборе между Добром и Злом.

Всему человечеству даны возможности идти различными путями. Выбор насилия и жестокости, столь частый в мировой истории, обусловлен устрашающими началами, таящимися на дне души любого человека.

Точно так же, однако, в глубинах человеческих душ укоренён голос с о в е с т и, побуждающий ужаснуться ущербному миру, который люди сотворили сами. В символическо-сказочной форме преподносится Карауловым подобное раскаяние: «Однорукие люди / уходили в леса / замирали / пускали корни / превращались в деревья / Отрубленные руки / уползали к ближайшей воде / превращались в рыб <…> – Хорошо, что у нас так не делают / Ты моя рыба, я твое дерево / – У нас так не делают, но могли бы / Ты мое дерево, я твоя рыба».

Неожиданные робкие рифмы приведенной выше концовки важны не меньше конкретных слов этого таинственного любовного диалога. Пробиваясь, словно хрупкие зелёные побеги, сквозь жёстко-нерифмованную текстовую материю, они выглядят свидетельствами осторожной авторской надежды на то, что гармония, любовь, человечность в этом неуютном мире всё-таки несокрушимы.

2.

«Голос её негромок, но твёрд», – именно так характеризует Фазиль Искандер особенности поэтического дарования Наталии Гениной. В чём же, однако, секрет подобной твёрдости, то есть – достаточной рельефности, отчётливости творческого почерка этого автора? В том же самом высказывании, приведенном в виде эпиграфа к подборке Гениной, Искандер проницательно обозначает одну из существенных черт, обусловивших упомянутые выше качества: «Умение формулировать свои эмоции».
Приведём хотя бы один простой пример – лаконичную и выразительную формулировку, посредством которой обозначает Генина своё восприятие жизни в чужой стране: «Так отнимают душу без наркоза». Казалось бы, тема эмиграции для русской поэзии не нова. Да и конкретные обстоятельства автора, урождённой москвички, с середины 90-х годов живущей в Германии, существенно отличаются от положения эмигрантов хоть «первой», хоть «третьей» волны, для которых в советские годы живая связь с родиной была почти полностью исключена. И всё же преимущества нынешнего времени никоим образом не могут утолить неизбежной боли, не отменяют того, что человек, оставивший родную страну в зрелые годы, будучи сложившейся личностью, всё равно душой остаётся в утраченной реальности. А по отношению к реальности новой испытывает зачастую эмоции, зафиксированные, к примеру, в таких строчках Гениной: «В благообразном пряничном притоне, / в тяжёлой позолоченной попоне, как ни крути – а д ы ш и т с я н а в з р ы д».

Впрочем, только ли о том конкретном мире, в котором сейчас живёт автор, идёт речь в приведенном выше стихотворном фрагменте? Или – вообще о реальности как таковой?

По другим стихам Гениной видно, что с достаточной мерой остроты ощущает она – как и свойственно настоящему поэту – неуют, дисгармонию любой действительности. В одном из стихотворений рассматриваемой подборки окружающий мир уподоблен затяжному ненастью: «Бесконечен период полураспада, / где над нами сгущается мрак проливной. / Нелюбимый, нелюбящий, – плачь надо мной!».

Временами, впрочем, поэт оговаривается: «А ночью вспомнишь: возлюби соседа, – / и любишь всех подряд в порядке бреда». И эта оговорка выглядит вполне органичной, поскольку в общей тональности стихов Гениной дух милосердия явно превалирует над жёлчью и сарказмом. Тем не менее, слово б р е д (употребление которого отдаёт явной самоиронией) здесь тоже – не случайное. О какой безудержной, тотальной любви к миру и людям может идти речь, если самое обыденное существование порой оказывается настолько невыносимым, что впору… уподобить его а д у?!

Учтём, однако, что к лобовым отождествлениям подобного рода Генина отнюдь не склонна. Проявляются они в стихах этого автора лишь в видё лёгкого, осторожного намёка. Взять, к примеру, одно из самых сильных стихотворений подборки, где речь идёт не столько о реальности, сколько – о поэзии, о её природе и основе. О том, что «рифмованный недуг / неизлечим, и з о р к и й з в у к (обратим внимание на эту особую, ёмкую метафору-оксюморон; это тоже – к вопросу о формулировках! – Е.Г./ всё понимает: ты интригу / загнал под землю – ловкость рук. / Зачем ты, обернувшись вдруг, / не спас когда-то Эвридику?».

Почему «загнал под землю»? Да потому, что реальность уподобляется здесь античному подземному, загробному царству. И, соответственно, та или иная степень отражения действительности в поэзии ассоциируется с хрестоматийной оглядкой Орфея – проникновенным движением души, не способным изменить тот окружающий мир, который, по знаменитому ахматовскому определению, «жесток и груб».

Имя Ахматовой, кстати говоря, не случайно упоминает Искандер, говоря о великих поэтических фигурах, оказавших на Генину влияние. И влияние подобное не имеет ничего общего с примитивным эпигонством. Думается, что имеет смысл в данном случае исходить из понятия, ставшего на сегодняшний день едва ли не азбучной истиной: стиль – это человек. Чувствуется, что Ахматова попросту близка Гениной по духу, по мировосприятию, по отношению к жизни несколько больше, чем какие-то иные поэты. А тот факт, что иной автор сегодняшнего дня, стремясь выразить свои абсолютно искренние чувства, воплотить живые, самостоятельно найденные образы, в каких-то случаях невольно попадает в ту или иную тональность, основательно укоренённую в трехвековой поэтической традиции, тоже не представляется чем-то удивительным.

Соответственно, без всяких кривых ухмылок, без ехидного снобизма отметим в качестве нормального явления тот факт, что образный ряд хотя бы того же самого стихотворения о «зорком звуке» и Эвридике отмечен явным влиянием таинственного, причудливого мира «Поэмы без героя» (этой, по характеристике В.М.Жирмунского, «исполненной мечты символистов»). Равно как и тот факт, что в других стихах рассматриваемой подборки явно ощущается отголосок строфики и метрики той же «Поэмы» (пусть и размер у Гениной преобразован из специфического «ахматовского дольника» в более привычный анапест). Равно как и то обстоятельство, что в двух развёрнутых, программных стихотворения, идущих в начале подборки Гениной, слышится звучание, также напоминающее о тональности иных программных стихов зрелой Ахматовой. К примеру, о величавой скорби знаменитого: «Какая есть. Желаю вам другую, / Получше. Больше счастьем не торгую, / Как шарлатаны и оптовики».

И не в том дело, что о пресловутых «шарлатанах и оптовиках», благородно отвергавшихся поэтом-классиком, напоминают едкие реплики Гениной об иных персонажах сегодняшнего дня: «и что там наварили н у в о р и ш и, / они нам не доложат ни за что». Главное здесь – именно в ахматовском по духу сплаве смирения с горделивостью, который ощущается в подобных стихах Гениной. Вроде бы уговаривает себя поэт: «и голос твой потонет / в сугробах, и под купол не взлетит». И, в то же время, со всей определённостью даёт понять, что не сомневается в правоте своего жизненного выбора, своей тяги к творчеству: «В расщелину меж бытиём и бытом – / разлаженным, раздёрганным, разбитым, / в дыру озонную, заветную войти, / оскальзываясь в космосе открытом, / склоняясь над распластанным корытом, / понять: и н о г о н е т у н а с п у т и. // <…> Стрелять неловко, но в руках в и н т о в к а. / <…> И на ладони Божия коровка, / мычит – и в небо ц е л и т с я, плутовка».

Насмешливые намёки на текст популярной советско-комсомольской песни ничуть не нарушают общей торжественной интонации. Равно как и сравнение самой себя с хрупкой букашкой на ладони ничуть не противоречит обозначенной здесь установке на энергичный п р и ц е л. На выстрел, посылающий снаряд в небеса (то есть, в вечность!), которому уподоблена здесь миссия поэта.

Прекрасно осознаёт автор все трудности и житейские тяготы, которыми приходится расплачиваться за занятия стихотворчеством: «Душа без стыда выворачивается наизнанку / (это, конечно, портит её осанку)», – и замечание в скобках представляется здесь не менее важным, чем то, что говорится перед ними. Но воля к самовыражению всё-таки берёт верх, и потому симптоматичными представляются строки верлибра Наталии Гениной, размещённого ближе к концу подборки: «Погодите, / я умею летать п р о т и в в е т р а. / В конце концов, / это моё право, / я так хочу. / Но только не смотрите мне в спину, / когда я, открывая лицо, иду вам навстречу»…

Что ж, и процитированные выше, и другие стихи подборки дают, как нам кажется, все основания всмотреться внимательнее в лицо поэта, их написавшего.


 

Примечание:
Ефим Гофман – критик, публицист, эссеист. Публикации в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Нева», и др. Член Всемирной организации писателей International PEN club (Русский ПЕН-Центр). Живёт в Киеве