Журнальный мир

1

Обычно знакомство с журнальными номерами начинаю с помещённых в них стихов известных мне авторов. А первой поэтической подборкой нового номера «Плавучего моста» как раз и стала именно такая публикация – стихи Евгения Витковского, одного из крупнейших нынешних мастеров поэтического перевода. «… наотрез отказывается считать себя традиционалистом», – эта характеристика, завершающая информационную справку об авторе, вполне соответствует тому, что мы видим в самих стихах. Вроде бы явственно ощущается здесь подобие цикла, но автором этот момент принципиально не обозначен. Первое и последнее стихотворения подборки обозначены автором как оммажи (подражания?.. посвящения?..) немецко-французско-англоязычному поэту-модернисту Ивану Голлю, и отсылают к его циклу «Иоанн Безземельный». Но, при наличии явных образно-стилистических перекличек, перед нами – отнюдь не переводы из Голля. Что же это?.. Части единого целого как будто парят в тумане, и читатель сам должен сложить их воедино в своём сознании. Впрочем, сложить в данном случае достаточно просто. Тема, объединяющая стихи подборки, просматривается отчётливо: образ города (Москвы), являющийся метафорой страны (России). И не случайно созерцание деталей московской топографии постепенно трансформируется здесь в созерцание общего хода российской истории, представленного в предельно отстранённом ракурсе: когда один этап наползает на другой, и все исторические реалии как будто барахтаются в непостижимом хаосе («призрак купчихи и призрак купца» соседствует с призраками советских спортсменов-олимпийцев, боярин Кучка и чаеторговец Остроухов – с матросом Железняком и архитектором Щусевым, а мавзолей на Красной площади – с его архаическими прообразами вроде вавилонских зиккуратов, пирамиды Хеопса или древне-индейского «кошмара Юкатана»). Да и в целом весь исторический путь страны в пятом стихотворении не случайно уподоблен единому, ведомому устрашающим чёрным машинистом и уносящемуся «в кромешную тьму» железнодорожному составу. В вагонах его спрессованы и «сорок латышских стрелков», и «вся / так сказать, пятьдесят, извините, восьмая», и кровавое Куликовское поле. Впрочем, подобный взгляд не так уж и нов. Он вполне укладывается в постмодернистскую систему представлений, напоминая и о «соц-артовских» стихах Кибирова (переклички к которыми совершенно очевидны даже в конкретных кусках вроде: «Там лежат ум и совесть, а также и честь, / и слеза замполита скупая, / три куска комсомола, сказавшего «есть», / и зеленая малость папайя»), и о сорокинском «Дне опричника». «В этом поезде в бездну спешат на футбол»… И подобное ощущение неясности целей российского исторического пути, непостижимости смысла существования угрюмой и странной страны, в которой «Орёл, где нет орлов, Бобров, где нет бобров», в которой «не поймёщь – кто кролик, кто католик», в которой «могут предложить на завтрак и на ужин / суфле из воздуха и суп из топора», напоминает о хорошо нам известных словах Первого философического письма Чаадаева: «наша история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает». Но если сорок лет назад подобный подход был для интеллигенции откровением, будившим живую мысль, то сейчас он превратился в расхожую систему аргументов, становящуюся почти таким же скучноватым клише, как дежурные пугалки (которых в подборке Витковского тоже хватает) вроде «И снова пахнет красною Москвой, / при этом вовсе не одеколоном», или – «И ледяной октябрь уже настал в апреле, / и кто-то на толпу кричит с броневика»… Интереснее в стихах Витковского другое: богатство их словаря (будь то старославянское «противусолонь» или, наоборот, «профершпилить» – разговорное словечко нерусского происхождения); рельефность иных малоизвестных исторических деталей, становящихся элементами образного ряда (вроде хотя бы: «Тут некогда Транкиль Петрович Ярд / для Пушкина готовил суп с малиной»). Эрудиция автора впечатляет, и не ставят её под сомнение даже мелкие обмолвки (ошибочно именуя Ходасевича в стихотворении «паном Станиславом», в эпиграфе к нему поэт указывает правильное имя – Владислав; а тот факт, что в эпиграфе к другому стихотворению цитата из «Славы» Набокова неточно обозначены как фрагмент других его же стихов, лишь подтверждает, что автор помнит эти строки наизусть). Вместе с тем, и виртуозность работы с конкретным историческим материалом, и не меньшая виртуозность предельно точной рифмовки этих длинных стихотворений, и убедительность тщательно выстроенной композиции подборки-цикла не отменяют ощущения, что перед нами – не совсем поэзия. Внутреннего стихотворного звука и других моментов, задевающих на живое, оказывающих эмоциональное воздействие, здесь практически не отыскать, и похоже, что это… сознательно входит в задачу автора. Не только на российскую историю, но и на Поэзию как таковую Витковский смотрит извне. Но может быть и такой взгляд – подобный фотоснимку Земли или какой-нибудь другой планеты с парящего в воздухе летательного аппарата – тоже иногда бывает полезен? И уж точно, соответствует журнальной идее наведения мостов между поэтическим творчеством и различными другими эстетическими и интеллектуальными сферами.

2

На фоне иных изощрённых в стилистическом отношении публикаций этого номера стихи Игоря Касько с виду могут показаться достаточно неброскими. Взять хотя бы заключительное стихотворение подборки. Автор мысленно перебирает этапы своей биографии (октябрятское детство… выпускной вечер… «Свадьба, служба и рожденье сына, / Смерть страны, которой больше нет»…) – и отчётливость этих описаний, почти лишённых метафор, напоминает о подчёркнуто-приземлённой поэтике Слуцкого. «Человек прокручивает жизнь, / Словно в сельском клубе киноплёнку», – эти слова стихотворения и вовсе уж напрямую аукаются со всем нам памятными строчками Левитанского: «Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!». Но присмотримся повнимательнее к концовке этих стихов. «Человек не молод и не стар. / Просто он устал», – предстающий здесь блиц-портрет автора выглядит искренним и выразительным. И словесный ряд его кажется предельно точным. Ни убавить, ни прибавить. С помощью таких же cкупых средств поэт порой фиксирует некоторые достаточно серьёзные проблемы нынешней реальности: «Мир книг сейчас далёк от мира лжи, / Что величают громким словом «жизнь». / А книжный мир – он самый настоящий». Да и в целом чувствуется, что способность к ёмким и членораздельным формулировкам, не расплывающимся в тумане витиеватого многословия – одна из сильных сторон дарования Касько. И на фоне иных километровых, предельно аморфных в композиционном отношении стихотворных опусов, которыми буквально наводнены нынешние журнальные и сетевые страницы, обращает на себя внимание то обстоятельство, что вещи Касько, попросту говоря, достаточно крепко сбиты. Умело приберегаемые автором к концовкам своих стихотворений фразы-формулы, подобные процитированным выше, выглядят в такой ситуации подобием твёрдой и достаточно внушительной смысловой точки. Временами, впрочем, такие риторические ходы Касько могут показаться чрезмерно лобовыми, как, к примеру, в конце стихов о загородной поездке на рыбную ловлю: «И ждёшь, простой сочинитель, – / Назло жестяной судьбе – / И веришь, что вновь спаситель / Придёт / по воде / к тебе». Кажется, что подобные строки с другими, нарочито-прозаичными деталями той же вещи скреплены головой. Но в других стихах рассматриваемой подборки верх берёт открытая эмоция. И образ смерти в этом случае подаётся поэтом как стремительный, неуправляемый взлёт. «Дух твой летит бесплотный. / Точкой, внизу, Земля. Ты – самолёт беспилотный. / Как я»,– и внезапный обрыв последней строки изрядно усиливает общую щемящую тональность этих стихов, основанную на сострадании. На ощущении непоправимой потери, обусловленной уходом из жизни человека, который, казалось бы, ещё миг назад существовал здесь, рядом с нами. Причём, речь идёт не обязательно о том или ином конкретном близком (хотя в тексте упомянут именно «близкий»), но – о любом из людей. Или же припомним ещё одно стихотворение подборки. Тема его, давно затасканная самыми разными поэтами (и – не только поэтами): посещение давно заброшенного деревенского дома. Казалось бы, печально-ностальгический образный ряд этих стихов носит характер достаточно предсказуемый. Вслушаемся, однако, в строки второй половины стихотворения: «От сарая – кирпичей да щепок / небольшая куча. Маргаритки / робко смотрят из-под крупных кепок / лопухов. Разруха, запустенье / правят бал в, живом когда-то, доме, / помнящем и радость, и веселье. / А теперь лишь карточка в альбоме / нам напомнит о родимом доме, / где мы жить и умереть хотели». Вроде бы налицо цепочка полнозвучных рифм: щепок – кепок; доме – альбоме; запустенье – веселье. И вдруг: «хотели». Как будто неожиданно убавили громкость. Глуховатое слово, завершающее стихотворение, воспринимается не точкой, а подобием многоточия… И это резкое убывание звука – подобное всё той же беззащитно парящей в воздухе ямбической стопе «Как я» из предыдущей цитаты – на миг трогает, цепляет. Казалось бы, всего лишь – мимолетные царапинки, искорки… Но ведь серьёзной подпиткой для энергии подлинного поэтического слова является и бесчисленное множество таких искр (наряду с другими значительными находками и достижениями самых разных авторов).

3

Симптоматичен уже сам по себе характер справки, предваряющей подборку стихов Ольги Мехоношиной. Вместо нормативного «Живёт в…»: «Проявлялась на пмж то в Москве, то в Нижнем Новгороде, то в Мурманске, сейчас пишет в Екатеринбурге». Вместо отчётливого указания на факт участия в том или ином литературном объединении: «многократно замечена в студии Е.Туренко». В списке сборников наряду с изданными (и, к тому же, достаточно давно) указана и совсем свежая книга, которая… «недовыпущена». Обозначен вроде бы стабильный профессиональный статус автора (сопутствующий стихотворческим занятиям), но и он выглядит достаточно причудливо: «Художник, дизайнер-график, поэтому вечно встречается с приключениями». Под стать таким формулировкам и характер подборки Мехоношиной, составленной, казалось бы, с подчёркнутой небрежностью. Временами создаётся ощущение, что некоторые стихи, размещённые по соседству, не очень-то компонуются друг с другом. Да и внутри текстов иных стихотворений – явные нестыковки. Взять хотя бы первую из вещей подборки. Рифмовка вроде бы здесь вполне точная, размер стихов – отчётливый амфибрахий. Исходный образ здесь также достаточно определённый: взгляд на мир из вагона движущегося поезда. И на фоне подобного расклада – неожиданно всплывающий образчик словотворчества: «цветнеет». Вполне нормально воспринимался бы такой ход в контексте поэзии, последовательно ориентированной на авангардную эстетику. Но в данном конкретном случае это выглядит откровенной заплатой, кричаще-чужеродной по отношению к общей ткани стихов. Точно таким же сползанием в эклектику воспринимаются и другие строки той же вещи. Будь то неуместно-велеречивое: «И около ока – вода». Или идущее прямо за ним, и вовсе невнятное: «А дни нагора совпадут». И такой же невразумительной строчкой открывается следующее стихотворение подборки: « Здесь очнуться и приять – никуда…». Временами, однако, за подобной невнятицей проступает в стихах Мехоношина и вполне искреннее чувство. Вслушаемся хотя бы в иные куски стихотворного триптиха с беззастенчивым (и – беззащитным) названием «О щунтировании». Боль и мытарства близкого человека, пребывающего на операционном столе, автор словно бы пытается заговорить посредством туманно-сбивчивого: «Не распознать и не назвать сначала, / Какое сердце за двоих стучало. / Молилась, назвала и замолчала. / Шершавый лепет был ли возле слышен, / Не так, как снег пылил с небес, а выше – / Что здесь, а только на минуту вышел / Что дважды человек. / Что здесь. / Что выжил»… Да, конечно же, подобному «щершавому лепету» приходится прорываться в стихах Ольги Мехоношиной сквозь множество препятствий. Будь то завалы риторики, стилизованной под Вознесенского (и приправленной отзвуками расхожих цветаево-подобных интонаций): «тихо с тобой / как в снегопад / втуне прямой / солнечный взгляд». Или нагромождения претенциозно-метафорических пассажей вроде: «баянно гудит зазывной камертон высоты» (почему именно «баянно»? с таким же успехом – и даже с большим основанием – здесь вполне могло бы стоять «органно»). Или скопления надуманных словосочетаний вроде «зная ничего наверняка» (и диву даёшься: зачем понадобилось автору посредством ампутации частицы «не» конструировать такую манерно-искривленную подмену привычного фразеологического оборота?..). Но вчитаемся внимательнее в заключительное стихотворение подборки. Безмятежное упоение стихией летнего ливня («Вода, шагающая в стену, / И опадающая в сад, / Где георгины о колено / Ртом шевелят») незаметно перетекает здесь в подобие манифестации авторского метода: «Как будто всё отдельно снято, / Пока нас нет». Иными словами, явно чувствуется, что автор стремится к максимально откровенной фиксации мимолетных состояний своей души, которые подчас даже и сам осознать не может. Соответственно, и провалы в бормотание на грани автоматического письма, и всевозможные композиционные, стилистические, словарные швы, нарочито выпирающие то в одних, то в других местах рассматриваемой подборки, можно в данном случае расценить как накладные расходы на пути к созданию подобных моментальных снимков (в чём-то перекликающихся с попытками автора этих строк фиксировать свои непосредственные, отрывочные впечатления от конкретных подборок и публикаций). Иногда при этом Ольге Мехоношиной удаётся выхватить из общего потока весьма выразительные картины. Вот одна из них: «Кашель в шарф. Аллея стелет мелочью, / И фонарь топлёным угольком / Вздрагивает, осеняет желчно»…Печальный осенний пейзаж воспроизводится здесь во всех своих деталях – вплоть до, казалось бы, едва различимого: «Ветер наутюжит под мостом / Самый тёмный кадр, вкось – зазубрины». Но особую экспрессию придаёт этим стихам сочетание подобной точности с намеренно-неточными, но при этом полнозвучными, яркими рифмами: мелочью – желчью, мостом – пустой. А упомянутые выше «зазубрины» отзываются в заключительной фразе стихотворения и вовсе неожиданным эхом: «Не всё ещё загуглено». И завершающее эти стихи словцо из арсенала сверх-современного сленга в данном случае выглядит на удивление уместным. Именно оно оказывается ситуативным, но предельно точным знаком авторской открытости окружающему миру.

Примечание:
Ефим Гофман – критик, публикцист, эссеист. Живёт в Киеве.