Моментальные снимки

Моментальные снимки

(«Плавучий мост», № 2-2019)

1

«На фига на нём белые брюки»… Именно таким неожиданным вопросом открывается одно из самых ярких стихотворений подборки Владимира Салимона, помещённой в «Плавучем мосте». И полу-простодушная, полу-ёрническая интонация, с которой этот вопрос задаётся, ощущается здесь занозой, которую не сгладить никакими изящными метафорами – вроде всплывающей совсем скоро, в той же самой начальной строфе: упомянутая пара брюк уподобляется здесь парусу рыбачьей фелюги, «бороздящей залив поутру». Шероховатость стыка подобной изобразительной утончённости с изначальной эмоцией комического недоумения – ход в данной ситуации отнюдь не случайный. Совсем напротив, он-то как раз и является тем нервом, на котором держатся рассматриваемые стихи.

Заметим, однако, что подобная, достаточно неординарная тональность имеет в русской поэзии свою традицию – и при внимательном чтении вполне можно ощутить в стихах Салимона не лобовые, не лежащие на поверхности ассоциации со стилистикой раннего Заболоцкого. С интонацией таких, достаточно известных его стихов обэриутского периода: «Хочу у моря я спросить, / Для чего оно кипит?». И никакая искренняя, задорно-энтузиастическая риторика («Лучше б тут стояли хаты / И полезные растенья <…> Лучше бы руду копать / Там, где моря видам гладь» etc.) не отменяет в данном случае мучительного чувства растерянности, сквозящего в признании: «Это множество воды / Очень дух смущает мой». Точно так же, как и в другом программном стихотворении Заболоцкого этого же времени, «Меркнут знаки Зодиака», демонстративное стремление уверить себя и читателя в том, что ужасающие ночные видения «только вымысел и бред», что все мы, «полузвери, полубоги», пребываем в преддверии радостной «новой жизни молодой», не может отменить ощущения жути, оторопи от понимания, что «в общем танце» бытия смешались очень уж разнородные явления, в числе которых, наряду с вполне приемлемыми особями, есть и ведьмы, блохи, мертвецы. И волевым стремлением справиться с неумолимостью подобного мирового, вселенского абсурда выглядят в данном случае вызывающие авторские попытки дотошной, внешне бесстрастной, почти канцелярской классификации разнообразных существ: «Спит животное Собака, / дремлет птица Воробей» («рыба Камбала»… «растение Картошка»…).

Отнюдь не банальным эпигонством, но жестом того же напряжённого усилия выглядят и предстающие в стихах Салимона, намеренно утрированные, пронизанные самоиронией попытки разрешить загадку белых брюк: «Было время раздумьям предаться, / докопаться до скрытых причин, / разгребая завалы, добраться / до неведомых прежде глубин».

Здесь придётся, однако, сделать существенную оговорку. Попытки попытками, но – по поводу возможности их успеха Владимир Салимон, будучи (в отличие от молодого Заболоцкого, хотя бы отчасти надеявшегося на способность грядущей «новой жизни» всё прояснить и расставить на свои места) поэтом совершенно иной, постмодернистской эпохи, не имеет никаких иллюзий. Отчётливо ощущается это не только в случае, рассматриваемом выше. То же самое – и в других стихотворениях подборки, отражающих попытки разрешения несравненно более сложных проблем: отчего (привожу точное, применённое автором слово) ни власть, ни возможность управлять силами природы «человека счастливым не делают, / то одна, то другая беда / без конца донимают, преследуют»? отчего даже сам по себе глобальный мир, в котором мы существуем, находится под угрозой, и чудится, что его гибель «всё неотразимее грядёт»?

Во всех упомянутых случаях работа авторского сознания происходит в неизменном режиме (сформулированном в первом стихотворении подборки): «задал самому себе вопрос, / но вопрос остался без ответа». А вместо ответа перед нами предстают подобия внезапных, моментальных фото-вспышек. Возникают образы, внешне никак не соотносящиеся с поставленными автором вопросами, но по сути – резонирующие с ощущением их неразрешимости: печальные старушки, глядящие «из окон лачуг своих садовых / на пустой проулок, голый сад»… невозмутимое, равнодушное «мурашей копошение» в кустах чайных роз, приправленное воспоминанием о вкусе земляники с его «невозможною, терпкой истомою»… Или (если вернуться к стихам, с которых мы начали разговор о подборке) – сумрачный холодный город с его неуютными реалиями: «Приблизительно в рост человека / поднимались сугробы вокруг. / Вскачь промчался трамвай, как калека / на ноге лубяной: / Стук, да стук!». Именно в таком контексте и предстают перед нами… те самые белые брюки, «что трепещут (здесь и далее в цитатах разрядка моя – Е.Г.) на зимнем ветру» – и, благодаря предельно точному подбору слов во второй строке стихотворения, банальное изделие из ткани превращается в выразительный, тревожный художественный образ. В нечто вроде хрупкого одушевлённого существа, беззащитного под натиском бушующей морозной стихии.

Именно таким ощущением бессилия, беспомощности человека перед лицом коренных загадок бытия пронизаны многие образы стихов Салимона. «…мы только по поверхности скользим / великих тайн, / как будто водомерки <…> по озерку», – печально констатирует поэт, но при этом принципиально отказывается форсировать голос. Оставаясь верным своей (если можно так выразиться) рассудительно–аналитической интонации, убедительную метафору для отображения вызовов и опасностей, грозящих нашему общему существованию, автор находит… в пределах того же водоёма: «налим / и язь с плотвой уже со дна затоки, / поднявши муть ударами хвоста, / несутся, / будто бабы руки в боки, а мужики вприсядку, / неспроста».

Подобный перевод поэтического разговора в потешно-лубочную плоскость тоже не случаен. По сути ведь ёрничество – проступающее и в этой, и во многих других вещах Салимона – служит для автора чем-то вроде отображённого в одном из стихотворений подборки свитера из суровой нитки. Одежды, сходной с теми прочными, непрошибаемыми обмундированиями, в каких «на дне / варили трубы водолазы, / и астронавты на Луне / прокладывали автотрассы». Иными словами, тональность такого рода служит для поэта подобием брони, которая заслоняет от жестоких посягательств действительности, зияющей «чёрною дырой», сулящей «тяготы и пытки».

И – ещё один момент, не менее существенный. Подобный, чуть насмешливый прищур, с которым фиксирует Салимон в своих стихах те или иные явления, содействует тому, чтобы (по его же словам) «не затупился острый взгляд».

Плодотворный характер такой авторской позиции проявляется в самых разных ситуациях. Взять хотя бы философские стихи, в которых всё тот же хаос существования нетривиально трактуется как игра маленьких небесных созданий, чья детская беспечность граничит с детской же жестокостью(!): «Ты думаешь, что буря подняла / пыль над равниной, / что огни / задула и за плечи обняла / метель? / Нет, это – всё о н и». И даже иные милые и радостные детали прорисовываются в данном случае беззлобным, но – достаточно колючим штрихом: «Мы полагаем, будто булькает / в бокалах пенное вино, / а это – Ангелочек пукает, / что, право слово, не грешно».

Точно такой же иронично-жестковатый взгляд ощущается в том стихотворении, где перед нами предстаёт образ из прошлого : «кинотеатра зал пустой, / глубокий, узкий, как нора». Зорко подмечает поэт в данном случае не только сидящую в углу зала парочку влюблённых, горящих «на костре страстей», но и – забулдыгу, спящего на полу, «пустивши из штанов ручей». И – с демонстративной ворчливостью резюмирует: «О, Боже, Боже, как давно / всё это было: / зимний день, / Москва, советское кино, / наверно, глупость, дребедень». Впрочем, только ли с ворчливостью?..

Вслушаемся внимательнее в саму по себе рифму: давнокино! Звук, ощущающейся в ней, способен (так же, как в случае с Заболоцким) порождать неожиданные, но вполне конкретные реминисценции. Известно ведь, что – где кино, там и домино, и… вино, и «кажется, будто и музыка та же»!!!

Иными словами, налицо явные ассоциации с «Над розовым морем…» Георгия Иванова. Как известно, этот автор также частенько бывал в своей поэзии и подчёркнуто сух, и язвителен. Вместе с тем, в упомянутых его стихах, ставших (с лёгкой руки Вертинского) едва ли не хрестоматийными, ощущается совсем иная, щемяще-ностальгическая нота… И вполне совпадает с таким настроем эмоция, внезапно прорывающаяся в концовке рассматриваемых стихов Салимона о кинозале: «Но у меня глаза в слезах, / и гложет сердце мне печаль. / И ветер, ветер в волосах. / Как жаль, как жаль, как жаль, как жаль!»…

В том-то и дело, что никакая горечь, никакой скептицизм не заглушают ноту человечности, присутствие которой в поэзии Владимира Салимона является моментом несомненным.

Взять хотя бы нескрываемое удовольствие, с которым в стихотворении, давшем название всей рассматриваемой подборке, наблюдает автор за рыжей белкой, которая «против всякого здравого смысла» виснет на ёлке вниз головой: «Может это – звериная йога, / у которой высокая цель: всякой твари подняться до Бога».

Или – стихотворение о любви, в начале которого поэт декларативно… отказывается от приёмов и попыток, не раз (по авторскому выражению, «талантливо и заурядно») предпринимавшихся им в стихах. Всему этому автор в данном случае предпочитает какую-то полузабытую прозу, случайно найденную «в книжке записной» и, казалось бы, не имеющую прямого отношения к теме: «Мороз крепчал (поэт в данном случае не стесняется нарочито-затасканных формулировок! – Е.Г.), / но солнце жгло. / И потому в конечном счете/ невыносимо тяжело / нам стало к дому на подходе. // Тёк по лицу соленый пот. / Как по степи ручей. / От соли / глаза горели, нос и рот. / Но мы не чувствовали боли».

Думается, что эта (сознательно выделенная нами разрядкой) негромкая заключительная строка стихотворения по силе высокого чувства, отражённого в ней, не уступает многим и многим восторженным, открыто-эмоциональным тирадам.

2

«Трио поэтов ставит перед собой задачу донести <…> тексты до рядового читателя. Осуществляется это с помощью игровой подачи материала, перфомансов, активного общения с аудиторией, синтеза жанров и видов искусств», – именно так охарактеризованы во вступительной заметке к публикации «Плавучего моста» принципы деятельности арт-группы #белкавкедах.

Казалось бы, всё объяснено достаточно членораздельно. Тем не менее, мы видим, что все три автора, входящие в упомянутую группу, стремятся представлять свои тексты – или, попросту говоря, стихи – не только устно, но и в печатном виде. Соответственно,

можно осторожно предположить, что поэтов к тому, чтобы объединиться, побудили, наряду с тягой к публичным выступлениям, ещё и другие, не менее существенные причины. В чём они могут состоять?..

Да, конечно же, помним мы, что примерно сто лет назад возникла в русской словесности ситуация, когда – что твой многоцветный фейерверк! – внезапно вспыхнуло невообразимое множество поэтических группировок и сообществ. Не последнюю роль в этом процессе сыграло стремление к поискам принципиально нового эстетического языка.

Учтём, однако, что теперь, в наше время, всё в этом смысле обстоит по-другому. Никакой «пощёчиной общественному вкусу» никого не удивишь – и за примерами далеко ходить не надо: взять хотя бы рассматриваемый нами сейчас номер «Плавучего моста», где под одной обложкой сверх-традиционные стихи Василия Казанцева вполне себе мирно соседствуют со сверх-авангардной подборкой Петра Казарновского, включающей в себя даже образчики визуальной поэзии.

Как мы помним, наряду со стилистическими поисками и символисты, и футуристы, и те же самые обэриуты стремились также к созданию коллективного мировоззрения. Но для нас ведь эти обстоятельства давным-давно отступили на второй план. Главным оказалось совсем другое – самобытность и значительность, которой отмечен путь каждого в отдельности из представителей знаменитых литературных направлений.

Сегодня всё это уже осознано интеллектуальной и творческой средой. Членов арт-группы #белкавкедах подобная ситуация, однако, ничуть не остановила. И стихи участников рассматриваемого трио любопытны, на наш взгляд, прежде всего тем, что они-то как раз отчасти и проливают свет на глубинные (более существенные, чем внешняя сторона деятельности группы!) психо-логические мотивы, побудившие этих авторов к объединению.

Возьмём, к примеру, представленные в рассматриваемой публикации стихи одной из участниц группы – Евгении Джен Барановой. Наиболее впечатляющими в её подборке представляются рифмованные абсурдистские притчи, явно отмеченные влиянием того же (упоминавшегося нами выше, в связи со стихами Владимира Салимона) Заболоцкого эпохи «Столбцов», отчасти – Хармса, а особенно – ещё одного из известных представителей обэриутского (или, скорее, около-обэриутского) круга, Николая Олейникова.

Герой одной из притч – неврастеник, человек крайне неудобный и, может быть, достаточно несимпатичный, но яркий: «Собирал ошмётки звуков, / с мразью выпивал. / Он бубнил, шипел, мяукал – / никому не лгал». И, непрестанно сопоставляя себя с ним, автор ещё в первой строфе стихов беззащитно проговаривается: «не было меня». То есть, воспринимая – в сравнении с судьбой диковатого героя – свою собственную жизнь, как предельно приземлённую, заурядную («Ну а я купаюсь в гриппе. / Начерно живу»), поэт готов приравнять её к не-существованию.

Или – ещё одна притча. Речь в ней идёт о железнодорожном составе, внезапно остановившемся на путях. Ход, казалось бы, типичный для фабул из разряда «ужастиков». Но вот развитие этой завязки представляется достаточно любопытным: «Поезд дальше не поедет. / Забирай своё, рванина. / И вот этого Ивана, / И Степановну – под дождь. / И пошли они отрядом, / кто с пакетами, кто с внуком, / кто с тележкой продуктовой, / кто с ровесником вдвоём. / И остались только пятна. / И осталась сетка с луком. / И остался тихий поезд / под невидимым дождём».

Иными словами, дождь – невидим. Причины остановки поезда – неясны и непостижимы. А вот люди, высаженные из состава, чувствуют себя неприкаянными, не нужными никому, брошенными на произвол судьбы…

Думается, что такой образ многое говорит о том, как автор воспринимает и своё собственное место, и место людей своей среды в раскладе, характерном для сегодняшней общемировой цивилизации. Не случайно поэтому в концовке ещё одного из стихотворений Барановой, воссоздающего ощущение неизбывной скуки, бесцельного прозябания, унылой рассредоточенности, при которой (приведём характеристику дословно) «один другому не принадлежит», всё сводится к совсем уж откровенной констатации: «Человек – труба без дыма. / Ящик без вещей».

Разумеется, иным, по-настоящему серьёзным поэтам такая мотивация не покажется веской причиной объединяться в группы. Но и авторов, для которых подобные аргументы являются достаточными, как руководство к действию, в нашем социуме вполне хватает.

Есть, в то же время, и ещё одна, не менее существенная сторона вопроса. Уже в самом по себе названии группы – белка в кедах – ощущается нечто от образов, носящих подчёркнуто-мультяшный характер. Нечто от рисованных и кукольных анимационных фигурок. Иначе говоря, персонаж в кедах – то бишь, человек(!) – предстаёт в данном случае перед нами… опустившимся на ступеньку ниже, уподобившимся чему-то вроде шустрого, прыгучего зверька.

Такая эмблема представляется весьма симптоматичной. Вполне под стать ей ощущающаяся в стихах участников арт-группы тяга к сфере инфан-тильного сознания. Особенно отчётливо проявляется это в стихах самого старшего(!) по возрасту члена группы – Олега Бабинова.

Сразу заметим, что подобного рода демонстративный инфантилизм ничего общего не имеет с пастернаковским (ау, бессмертное определение Ахматовой!) «вечным детством», проявлявшимся в предельной открытости, чистоте и свежести восприятия мира. Речь идёт совсем о другом. О готовности рассматривать все стороны существования сквозь призму неизжитых детских комплексов, низменно-физиологических проблем.

Нет, конечно же, вроде бы силится автор от подобных явлений отстраниться, вроде бы с отвращением реагирует на несовершенства, гнездящиеся в любом человеке: «Нассал на пол, но горе не беда – / там живы мама с папой за стеною. / А я такой же нудный, как тогда. / Такой же дым над тою же водою». И всё же – непрестанно купается(!) именно в этих темах и эмоциях. В неоправданно-педалированном ключе подаёт и противноватое сюсюканье («Есть там в Пушкине одна / Девочка, / А по имени она / Леночка. // Босоножки, голытьба, / Пяточки, / Но играет, как судьба, / В пряточки»), и обсценную лексику, которую временами в стихах употребляет напрямую, а временами, в духе примитивных подростковых хитростей, испытывает удовольствие от утайки подобного словечка – к примеру, непристойного глагола: «Ты ж прости меня, голубя / Вертухая Насильича, / что на голову Гоголя / Николая Васильича».

В том-то и проблема, что за обилием каламбуров, за стёбом, которому охотно предаются и Бабинов, и другие участники #белкивкедах, зачастую не присутствует каких-либо самобытных образов, глубоких мыслей. Чувствуется за всем этим, напротив, совершенно иное – инфантильный по своей природе недостаток доверия к собственным творческим силам. Соответственно, если говорить о мотивах, побуждающих и членов рассматриваемой группы, и многих других сегодняшних авторов к тому, чтобы сбиваться в стайки, приходится, к сожалению, отнести к их числу и подобное чувство неуверенности.

И всё же порой прорывается в стихах членов #белкивкедах совсем иная форма тяги к межличностным контактам. Особенно выделяется в этом смысле позиция третьей участницы группы – Анны Маркиной.

«Приблизиться на вытянутый слух, / Короткий взгляд, подснежное волнение, / На комнату, на локоть, прошептать, / Что мир, как мальчик, ждущий на продлёнке, / Провел по полю белого листа / Еловые каракули зелёные / И человечков. Это я и ты»… Вроде бы образы двоих человечков, предстающие в этих стихах Маркиной, носят также характер чуть-чуть игрушечный, мультипликационный. Но искренность чувства, которое они испытывают по отношению друг к другу, несомненна.

И такой же искренний характер носит у того же автора ощущение опасностей, грозящих сегодняшнему человечеству: «Вдруг между вами войну объявят? Ходили в гости, лежали в штиле, / а тут бомбежка, воронки, ямы, а тут границы разворотило. <…> Как трепетало, как колыхалось, чувство, что мир для двоих вас свёрстан, / и вот уже подступает хаос, другое солнце, другие звезды».

Душевное тепло, ощущаемое как надёжное противоядие от подобных гибельных поворотов, побуждает Анну Маркину к простейшим, не надуманным метеорологическим ассоциациям – и эти строки (в отличие от целого ряда других случаев в стихах участников #белкивкедах) способны задевать за живое: «Я жду, когда ты просквозишь / Вот там за почтой вдоль фасада, / Как возвращаются осадки / Бить в барабаны тёплых крыш. / Ты как бы в тучах говоришь, / Звучишь из сна, тумана, с краю. / Всё оживёт, я это знаю»…

 

Прмечание:
Ефим Гофман – критик, публицист, эссеист. Постоянный автор журнала «Плавучий мост». Живёт в Киеве.