Журнальный мир

Монастырское золото

Село Деревянск стоит на высокой горе. Если смотреть с крутого берега вниз на реку Вычегду, запросто может закружиться голова. Когда я приезжаю сюда, всегда стараюсь отыскать взглядом Ульяновский монастырь. При ясной погоде его легко увидать, хотя он находится за рекой в нескольких километрах отсюда. С этого места монастырь больше похож на игрушку, которая умещается на ладони. Бабушка рассказывала, что раньше колокольный звон доносился до Деревянска, а самый большой колокол в звоннице весил триста пудов. Бабушка в молодости работала в Ульяново, там же жила и ее сестра Катерина вместе со своими детьми. После того, как бабушка вернулась в Деревянск, они часто навещали друг друга. Когда открывалась навигация, бабушка ездила к сестре на теплоходе и иногда брала меня с собой.

Даже против течения и несмотря на молевой сплав, теплоход идет быстро. После поселка Озъяг появляется и Ульяновский монастырь. К обеим сторонам его подворья примыкают обширные земли, за которыми начинается тайга. Посреди монастыря возвышается колокольня. Когда смотришь на нее с реки, кажется, что она подпирает собой небо. Отсюда монастырь уже не похож на игрушку. Даже полуразрушенные строения выглядят основательно. На века возводили предки эту красоту.

Баба Катя жила в монашеской келье неподалеку от колокольни. Сестры чаевничали и подолгу разговаривали друг с другом, потом отправлялись гулять вдоль монастырских стен. Я ходил вместе с ними.

Как-то раз, стоя на обрыве реки, бабушка, глядя в даль, сказала:

— До нашего Деревянска, сынок, здесь не так далеко. За Вычегдой, если идти по прямой, упрешься в Ульяново болото, пройдешь его и потом дойдешь в Сьöд ты бок. Красивый сосновый бор там стоит. В нем глухари токовать любят, медведи гуляют. После него выйдешь уже на дорогу, по ней до Усть-Кулома девяносто километров. Говорят, что строители монастыря по этому пути ходили…

Как и любой мальчишка, я, разумеется, слышал о несметных богатствах, что хранили здешние монахи: золотых кольцах, старинных образах и книгах, красивой посуде и церковной утвари. Когда монастырь закрывали, новая власть вывезла все, что могла, но самое ценное монахам удалось где-то спрятать. Местные пацаны искали сокровища, вели раскопки возле монастырских стен и в соседнем лесу, но тщетно. Конечно, тайна монастырских сокровищ будоражила и мое воображение, особенно когда время от времени возникали слухи об очередной находке. Однажды я заговорил с бабушкой на эту тему.

— Было у монахов золото, было, — немного задумавшись, будто зная наверняка, сказала бабушка. — Я об этом слышала, когда еще в Ульяново работала. Перед тем, как монастырь закрыли, монахи собрали все добро в большой сундук и на замок его закрыли. Потом темной ночью переправили его через Вычегду, а оттуда на телеге привезли в Сьöд ты бок. Там, в сосновом бору и закопали, а ключ от замка повесили на ветку самой высокой и крепкой сосны. Так мне знающие люди рассказывали.

— Правда!? — вырвалось у меня невольно. — Значит, золото возле Ульяновского болота рядом с Деревянском? Давай, бабушка, съездим туда! Может быть, ключ найдем от сундука. Недалеко ведь ехать.

— Да ну тебя, — махнула рукой бабушка. — Где ты теперь эту сосну будешь искать? Может, она сгнила давно и упала. Вырастешь вот, тогда броди, ищи, сколько захочешь, а у меня сил не хватает теперь даже за ягодами сходить…

Бабушка моя уже давно лежит в земле. Восемьдесят три года прожила она на этом свете. Мимо кладбища, что находится возле Усть-Куломской дороги, удобно ходить через сосновый лес на Ульяновское болото за морошкой и клюквой, а там, если по прямой, на Вычегду, к Ульяновскому монастырю. Уже взрослым я бывал в этих местах, и каждый раз, проходя по сосновому лесу, вспоминал бабушкин рассказ о сундуке с золотом. Вспомню, остановлюсь и начинаю искать глазами самую высокую и крепкую сосну. А они, как на подбор все одинаковые, стоят себе, подпирают небо. Поди тут разберись, на которой из них висит заветный ключ. А, может, и не было его никогда?

Да, что это я? Нет, конечно, ключ где-то здесь. Висит себе и ждет, что кто-то другой, счастливее меня, снимет его с высоты.

Селедка

В нашем селе Ивана знает каждый. Небольшого роста, круглолицый, широкоплечий мужик. Шагает по жизни твердой походкой, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Силой обладает немеряной, на двоих хватит, но никогда ею не хвалится. Не так воспитан. Напротив, он как будто стесняется, что физически здоровее всех остальных. Пьяный ли, трезвый, ни в своем селе, ни в соседних никого не обижает, хотя некоторых, если честно, иногда и надо бы… Работает трактористом на нижнем складе. Зимой вкалывает до ночи, а летом, когда лес валят меньше, греет свою веснушчатую спину на солнышке да барахтается, как пацаненок, в реке. Еще рыбачит. Чуть выше по течению ставит донки. Там, под крутым бережком, рыба обычно всегда берет. Иван искупается, перекурит на солнышке, сходит проверить крючки и сидит потом возле трактора, поглядывая на пригорок, в ожидании очередного лесовоза.

В один из таких погожих деньков, когда на душе хорошо, и блаженная улыбка никак не хочет уходить с лица, наведался к Ивану Длинный Яков. Работал он на складе сортировщиком. Так же, как Иван, закидывал в свободное от работы время донки. Прозвище свое получил вполне заслуженно: мало кто в селе доставал ему до плеча. Сам Яков родом с юга, когда-то приехал сюда подзаработать, да так и остался в этих местах. Сидоренко его фамилия.

— Ну, как рыбалка сегодня, Иван? Проверял донки-то?

— Да нет там ни черта. Мелкота только червей жрет.

— А я вот вчера донку новую сделал на пять крючков. Пойду кину, попробую.

— Давай, давай, Яков, попробуй. Может, тебе повезет…

Длинный Яков прошел чуть дальше снастей Ивана, немного повозившись, закинул донку и оттуда отправился прямиком на работу.

Лесовозов все не было. Когда от затянувшегося перекура начало першить в горле, Ивана осенило. Он, как ужаленный, вскочил с места и залез в кабину своего трактора. Из-за сиденья достал приготовленный женой тормозок: вареная картошка, черный хлеб, капуста и, самое главное — невыпотрошенная селедка. Иван завернул рыбину в тряпицу и побежал, задыхаясь от восторга, к реке. Донку Длинного Якова нашел сразу. Не раздумывая, вытащил леску из воды, снял с одного крючка червяка и насадил вместо него селедку. «На большую рыбу крючки наладил, леший», — промелькнула в голове у Ивана мысль, когда, закинув донку обратно, он возвращался к трактору. Успел вовремя: как раз в этот момент на пригорок въехал очередной лесовоз.

После работы Иван еще долго возился возле трактора с мелким ремонтом и почти забыл о своем дельце. Опомнился только тогда, когда увидел Длинного Якова, вышагивающего по берегу реки к своим снастям. Минут через двадцать Иван увидел, что Яков направляется в его сторону. Сердце шутника екнуло: «Сейчас ругаться на меня начнет». Тяжело дыша, Яков подошел к Ивану. В руке он держал селедку.

— Смотри, Иван, кого я поймал, — Яков протянул Ивану рыбу к его носу. — Вроде на селедку похожа. А что — разве селедка на Вычегде водится?

— Водится, конечно! Она же с моря через Екатерининский канал сюда заходит. Разве не слышал? — еле сдерживая смех, ответил Иван.

— Нет. Сколько лет здесь живу, а от тебя впервые такое узнал.

— Ну, теперь знай, — ответил Иван с каменным лицом. — Даже соленая иногда попадается. Вода же в море соленая…

Иван отвернулся и, чтобы не расхохотаться, быстро отошел от Якова. Кое-как, борясь с приступами накатывающего смеха, направился в сторону дома, но вскоре услышал торопливые шаги за спиной. Яков догнал Ивана.

— Как это соленая? Здесь же не море.

Иван схватился за живот и забился в истерике. Через некоторое время дошло и до Длинного Якова. Он смеялся, переломившись пополам так, что очки слетели с его носа на землю.

Домой селедку Иван не принес. Два рыбака донесли ее до винной лавки — там она была как раз кстати.

Каменная боль

Гора Каменная и не гора совсем — возвышенность на Усть-Куломском тракте. Из Деревянска дорога идет сначала песчаная, а потом, когда за спиной остаются сельское кладбище и сосновый бор, под ногами уже шуршит галька, и вскоре начинается подъем. Поэтому, видать, и назвали старые люди то место Каменной горой. Имя прижилось. Каменную не обойдешь — через нее самый короткий путь в Усть-Кулом. Возвращаясь обратно в Деревянск, любой путник, поднявшись на Каменную, облегченно вздыхает: отсюда до дома — рукой подать, позади дальняя дорога.

Когда мысли уносят меня в родное село, я всегда думаю о Каменной. Какая картина с нее открывается взору! По левую сторону сверкает на солнце деревянское озеро, что на несколько километров растянулось вдоль дороги, за ним — бесконечная тайга. Прямо, неподалеку от дороги, заботливо укрытые осинником, раскинулись поля, которые возделывали еще наши деды. В моем детстве, во времена совхозов, на них засевали овес вперемешку с горохом — на силос, и мы, ребятня, с появлением первых стручков паслись на этих полях постоянно…

В ту последнюю неделю лета небо то и дело затягивали облака и щедро поливали землю грибными дождями, а в совхозе вовсю шла заготовка кормов. Кто-то из пацанов предложил смотаться на Каменную. Возражений не было, и мы отправились на шум тракторов. Добравшись до места, принялись за горох. Хотя горошины в эту пору уже начинают твердеть, они все равно остаются очень вкусными. Мы наелись от пуза, забрались в одну из тележек, прицепленных к трактору, и поехали домой. Через десяток метров тракторист дядя Вася заметил нашу неуемную возню и остановился. Всем пришлось вылезать. Ребята один за другим попрыгали на землю, а я замешкался, и в тот момент, когда я приготовился к прыжку, трактор неожиданно дернулся и рванул с места. Я воткнулся головой в землю так, что искры посыпались из глаз…

Когда очнулся, то с удивлением обнаружил, что лежу с неудобно подвернутой рукой на свежеубранном поле, а на меня с испугом смотрят мои друзья и взрослые. Я попытался улыбнуться, но губы словно зашили суровой ниткой, а в правом плече жгучим пламенем горела боль.

— Парень руку вывихнул. Надо вправить, — послышался чей-то голос.

Я лежал и думал о том, что ждет меня дома за этот гороховый поход.

— Ничего, до свадьбы заживет, — ласково сказала какая-то женщина, нагнулась, погладила меня по голове, и вдруг неожиданно резко дернула за руку.

Отчаянная боль пронзила до пяток, в глазах потемнело, и я снова потерял сознание.

Сколько времени провел в беспамятстве, не могу сказать. Может, час, а может, и больше. Открыв глаза, вновь увидел серьезные лица своих друзей. Спасибо им, что не разбежались кто куда, а вели себя так, будто в том, что случилось со мной, есть и их вина. Они помогли мне подняться, проводили до крыльца, а потом, как воришки, пряча глаза друг от друга, разошлись по домам.

Я не стал сразу заходить в дом, а пошел в сарай. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. На душе было муторно, я чувствовал себя виноватым перед родителями. Так и просидел в сарае до самого вечера, пока бабушка меня не нашла.

— Где же ты так долго гуляешь? Опять на гороховые поля ходил?

Я уткнулся в бабушкин сарафан и, расплакавшись, едва слышно, признался:

— Руку ушиб, бабушка, с телеги тракторной упал.

— Давай, дитятко, домой пойдем, там все и вылечим.

Я посмотрел на бабушку и увидел, что по ее лицу тоже текут слезы…

Родители меня и не ругали совсем — сами испугались. Назавтра истопили баню, бабушка с мамой пропарили руку в мыльной воде и аккуратно завернули в мягкую ткань. На этом дело и закончилось…

Много лет прошло после того случая. Я бы о нем никогда и не вспомнил, но как-то раз морозным солнечным деньком поскользнулся и упал на улице. Ушибся не сильно, но здорово потянул руку. Знакомая по далекому детству боль обожгла плечо. На всякий случай сходил на рентген. Врач, пожилой уже мужчина, долго рассматривал снимок и вынес свой вердикт:

— Легко ты в этот раз отделался, повезло. Простой ушиб, скоро пройдет. А вот когда-то, в детстве, наверное, ты это плечо хорошо поломал. Не помнишь?

Тут-то и всплыли в моей памяти Каменная гора и гороховые поля по соседству. Так вот оно что! Никакой, значит, это не вывих…

— Было дело. Мальчишкой я с трактора упал, — ответил я, а сам мысленно перенесся в ту невозможно далекую последнюю неделю лета…

Сейчас мое плечо исправно предупреждает меня о смене погоды. А я не особо расстраиваюсь. Чем дольше живу на этом свете, тем нужнее мне эта боль. Она — моя невидимая связь с тем, что было. И хорошо, что никто не в состоянии ее унять.

Перевод с коми Игоря Вавилова