Журнальный мир

Начало войны застало меня в Ленинграде. Я был командирован туда, чтобы передать в академическую лабораторию для реставрации ветхую записную книжку Л. Н. Толстого.

В воскресенье 22 июня 1941 года я был в Петергофе, и мне пришлось быть последним посетителем петергофского дворца – за нашей экскурсией навсегда закрылись двери музея: на другой день стали запаковывать вещи, а вскоре дворец сожгли фашисты.

В Доме учёных, где я остановился, ночью нас разбудила тревога. Окна выходили на Неву, мы всматривались в белую ночь за Петропавловской крепостью. Ничего не было видно, налёт не состоялся, и вообще невозможно было представить, что пришло страшное время.

Сотрудница Дома учёных, ведавшая проездными билетами, удивлялась, почему так спешат уезжать, уверяла, что пройдёт дня два – и всё уляжется.

На вокзале встретило беспрерывно повторявшееся по радио объявление об отмене, в силу исключительных обстоятельств, всех дальних поездов. Решаю пробираться местными поездами, хотя не уверен, что имеются такие поезда по всему сквозному пути. Было несколько пересадок, и на одной станции (кажется, перед Бологим) почувствовалось дыхание войны. Прошёл к Ленинграду товарный поезд, наполненный мобилизованными. Песен не было слышно. Дежурная по станции дала отправление, и я увидел её глаза, полные слёз.

На мою долю выпала честь много лет заведовать рукописным отделом Музея Л. Н. Толстого, то есть самым драгоценным наследством писателя. Рукописи хранились (и до сих пор хранятся) в оборудованной комнате-сейфе здания, где находился Музей нового западного искусства (теперь там Академия художеств).

По приезде из Ленинграда мы стали готовить эвакуацию рукописей Толстого, собирать сундуки и чемоданы у себя, у сослуживцев и знакомых. Набрали их пятнадцать. Одновременно готовились в дальнюю дорогу архив А. М. Горького и Музей A. С. Пушкина.

Эвакуация была поручена мне. Полномочия подписали вице-президент Академии наук О. Ю. Шмидт и нарком просвещения B. П. Потёмкин. Кроме меня вагон официально сопровождали известный издатель, друг семьи Горького И. П. Ладыжников, технический сотрудник Института мировой литературы т. Фоменко (его имя забыл) и мой племянник В. Хорош. «Груз» направлялся в Томск, под покровительство Томского университета. Старались сохранять секретность – в дорожных документах было глухо указано: разные книги. За этим таились весь Толстой, весь Пушкин, весь Горький!

Выезд был назначен на 18 июля. В стальной кладовой собрались взволнованные сотрудники нашего музея. Только я один уезжал, и трудно сказать, чем больше была поглощена душа: разлукой или предстоящим ответственным переездом. Въехала во двор грузовая машина. Мы тронулись – в безвестность.

Погрузились на товарной станции Северной железной дороги в пульмановский товарный вагон. Вагон выкатили от пакгауза на запасный путь около станции Москва-3. Попытки продвинуться дальше ни к чему не приводили. Нам резонно отвечали: надо снаряды и хлеб везти, а ваши книги подождут. Кое-как к вечеру перегнали на Лосиноостровскую-сортировочную и поставили в длинный хвост около северной башни.

И вдруг первый налёт на Москву!

С Лосиноостровской видны полыханья над городом, доходят раскаты взрывов. Немецкие самолёты показались над станцией, оставляя дорожки дотоле невиданных трассирующих пуль. Кто-то бессмысленно кричит, что рядом спустился десант. С соседней платформы начинает ухать пушка. Мы сидим на рельсах под вагоном, оставив на всякий случай дверь открытой.

Иван Павлович Ладыжников и я отправились с первым утренним поездом в город настаивать на скорейшей отправке. Я пошёл в наш музей, а И. П. Ладыжников – к Пешковым, и оттуда прямо в ЦК партии. В сад Хамовнического дома в эту ночь упала зажигательная бомба, сразу обезвреженная дежурными. Когда я пришёл на усадьбу, ещё не улеглось возбуждение товарищей, принявших первое боевое крещение (большой налёт на дом Толстого был на следующий день, когда нас уже не было в Москве).

Беседа И. П. Ладыжникова в ЦК дала немедленный результат: указание об ускоренном продвижении.

В пути наш вагон несколько раз перецепляли, и приходилось хлопотать, чтобы не оказаться в длинном хвосте – шли эшелоны с эвакуируемыми заводами. Мы подходили к диспетчерской башне, я поднимался наверх, Иван Павлович Ладыжников скромно стоял внизу у лестницы. Я обращался к диспетчеру с такой речью: «Посмотрите, внизу старичок. Это близкий друг Максима Горького, он едет с важным поручением. Прицепите вагон к ближайшему маршруту». Друг Горького! Это действовало ошеломляюще, и вагон с «книгами» продолжал двигаться на восток.

От мира мы оказались оторванными. Радио не доходило до нас, потому что стоянки были преимущественно на разъездах и сортировочных станциях; со случайными людьми мы старались не разговаривать, чтобы не привлекать внимания к нашему грузу, а отходить от вагона было рискованно – поезда трогались без предупреждения и расписания. Изредка на полустанке удавалось прочитать газету, перегнавшую нас на пассажирском поезде (те ходили с точностью мирного времени).

Все долгие дни и начавшие рано чернеть вечера мы просиживали вокруг столика посреди вагона и слушали воспоминания И. П. Ладыжникова. Всё дальше уезжали от Москвы, волновались от неизвестности и в то же время, слушая Ивана Павловича, уходили в доброе прошлое. Иван Павлович говорил и о нашем родном Нижнем Новгороде, о своей жизни за границей, о встречах с выдающимися людьми, и главным образом о Горьком. Отчётливо запомнил ответ Ивана Павловича на мой вопрос: не предполагает ли он вместе с нами остаться в Томске?

– Нет, я должен быть с семьёй Алексея Максимовича! Как только устроим на месте рукописи, я поеду обратно в Москву. Буду жить у них на Малой Никитской.

Действительно, на другой день после нашего водворения он вместе с т. Фоменко уехал в Москву.

Утром 5 августа мы прочитали на здании вокзала, к которому подъезжали: «Томск-1».

* * *

Вскоре к нам в университет пришла взволнованная Е. Ф. Розмирович, директор архива Горького, обогнавшая нас в пассажирском поезде (она приехала с большой семьёй). Ректору университета Я. Д. Горлачеву я передал послание от Академии наук и Наркомпроса. Нам отвели две комнаты на первом этаже Научной библиотеки университета.

Рано утром подъехали повозки, запряжённые низенькими сибирскими лошадками; приехал ректор с револьвером на поясе. Это была единственная наша охрана.

В библиотеке в первой комнате поместили Толстого, во второй Пушкина и Горького. Университет принял горячее участие в устройстве наших фондов. В первые же дни были удовлетворены наши просьбы: в большие окна вставлены железные решётки и глухие ставни, повешены занавески, дверь обита железом, ввинчены петли для пломб. Внесли ящики с песком и лопаты, огнетушители. Несколько месяцев спустя в каморку, предоставленную мне для жилья в доме доцента Р. П. Бережкова, был даже проведён телефон – это в те месяцы, когда не хватало аппаратов для эвакуированных заводов и учреждений.

Часто приходилось дежурить ночью на телеграфе в ожидании удачи – разговора с Москвой. Иногда по тону разговора я догадывался, что именно в те минуты была воздушная тревога. И жутко было сознавать опасность, висевшую над жителями Москвы, над близкими, и странно видеть незатемнённые окна ярко освещённого телеграфа, вообще внешне не нарушенную жизнь города.

Однажды на телеграфе я испытал мгновение ужаса. Телефонистка, выйдя из аппаратной, объявила:

– Не ждите. Москва взята…

Не успел я перевести дыхание, как дежурная добавила:

– …Казанью (то есть линию, отведённую в этот час для Томска, перехватила Казань).

Я овладел собой и не показал вида, что был потрясён.

Другой случай полон трагизма. Е. Ф. Розмирович никогда не пользовалась телефоном, требовавшим утомительных ночных дежурств, а на этот раз пошла вместе со мной: что-то тревожное носилось в воздухе, и она решила поговорить с директором института. Институт на проводе. Через несколько минут Елена Фёдоровна оставила кабину, бледная, как смерть, ничего не сказав при посторонних. Когда вышли на улицу, она объяснила: в институте ответил помощник директора – хозяйственник, пожилой человек. Он глухо сказал о том, что все куда-то ушли, не оставив никаких указаний. И больше ничего. Мы были встревожены до последней степени. Прощаясь, я поцеловал её руку, и почувствовал, что рука дрожала. А ведь Елена Фёдоровна – старый партийный работник, выполняла в прошлом очень сложную и рискованную работу, закалена жизнью, а тут была подавлена и растеряна. Это происходило ночью 16 октября.

В ноябре совершенно неожиданно для нас прибыли в Томск вагоны с грузом из Ясной Поляны. Их сопровождали сотрудники яснополянского музея А. И. Корзников и Н. Ф. Мурашов. Толстовскую комнату забили до отказа яснополянскими ящиками. Едва поместился в ней рабочий стол.

Петергоф, где я был последним посетителем, музей П. И. Чайковского, куда я заехал в первые дни войны, возвращаясь из Ленинграда, Ясная Поляна, с которой связана вся жизнь, – в руках гитлеровцев! С какой благодарностью к судьбе мы входили в комнату с нашими фондами, где в грубо сколоченных ящиках и домашних сундуках было укрыто от разрушения всё самое ценное из Ясной Поляны и из Москвы, над которой тоже нависла угроза.

Томск вправе гордиться миссией, выпавшей на его долю. Факт пребывания там архивных и музейных фондов должен быть отмечен в истории города и университета.

Хочется сказать ещё об одном, что совсем неожиданно как бы закрепило нашу связь с земляками Толстого: в Томске находилось знаменитое Тульское техническое училище. Валентин Хорош поступил в это училище, прошёл там курс обучения и, стыдливо гордясь офицерскими погонами, отправился на фронт. 28 апреля 1944 года он геройски погиб в Румынии под городом Яссы (об его героизме и последних днях подробно написали в Москву, в Музей Толстого, его фронтовые товарищи). Вспоминая о Томске, я хочу сохранить память об этом чудесном юноше.

Протянулась по Сибири и другая ниточка к Ясной Поляне. Вскоре после освобождения толстовской усадьбы новосибирский колхоз «Политотделец» послал туда племенной скот для восстановления хозяйства. Мы дважды ездили с докладами в этот колхоз. Я приехал туда с фотовыставкой, иллюстрирующей бесчинства фашистов в Ясной Поляне, как раз в тот день, когда проходило общее собрание: собирали средства на самолёт. С неподдельным воодушевлением шла подписка. Как кстати была наша выставка! Я передал благодарность за помощь Ясной Поляне.

В начале 1943 года получили из Москвы только что изданную книгу «Ясная Поляна» (составители С. А. Толстая-Есенина, Э. Е. Зайденшнур и Е. Н. Чеботаревская), посвящённую «Тулякам-героям, защитникам древнего города и национальной культуры, тем, чья воля и труд помогли воссозданию Ясной Поляны». По причинам вполне понятным не была упомянута роль Томска в сохранении ценностей Ясной Поляны, но те, кто в этом городе знал тайну научной библиотеки, с особым чувством читали сборник.

Почти со всеми «томичами», с деловыми людьми и с товарищами по эвакуации установились дружеские отношения. Нередко приходилось слышать оттенок ласки в слове «москвичи», в противоположность раздражению обывателей, чёрствых людей, полагавших, что все трудности пошли оттого, что появились эвакуированные. Между прочим, «москвичами» в Томске называли часто и ленинградцев, и других эвакуированных.

Без прикрас можно сказать, что интеллектуальная жизнь в Томске не замирала. Мне постоянно приходилось наблюдать, как эвакуированные из занятых неприятелем городов, разорённые, подавленные, чуть ли не в первый день приходили в научную библиотеку. Большинство продолжало читать книги по специальности, изучать иностранные языки, интересоваться классической литературой. Поистине неистощима духовная сила советского человека.

Своего рода интеллектуальный клуб образовался в «профессорской» столовой, где к обеду собиралось много людей. Никто не ныл, не жаловался на судьбу, и тяжёлые условия быта часто превращались в повод для шуток.

Та же столовая сдружила нас с труппой Белорусского драматического театра имени Янки Купалы. Война застала актёров на юге, где они были на гастролях. Все остались в одних летних платьях. В сорокаградусные морозы ходили в ватниках, полученных в Томске, и не тужили. Они были влюблены в своё дело. Хочу назвать тех, с кем близко сошёлся, – народных артистов О. В. Галину, С. М. Станюту, С. С. Бирилло, В. Н. Полло, Р. Н. Кошельникову и талантливого режиссёра Л. М. Литвинова.

Приходилось часто встречаться с работниками науки. Томские учёные в основном были представителями естественных и точных наук. Филологический факультет к этому времени почти совсем распался, но его оживило присутствие замечательного учёного А. И. Белецкого, приехавшего из Харькова. Это был своеобразный, энциклопедически образованный человек. Он ухитрялся целые дни проводить над французскими раритетами, хранящимися в университетской библиотеке, делая из них бесконечные выписки. Беседы с ним всех окрыляли. Самым увлекательным был доклад А. И. Белецкого в университете при его прощании с Томском. Тема: «Мои незавершённые замыслы». Больше часа он рисовал увлекательные картины монографий, которые задумал, но знал, что никогда не успеет осуществить. Тут и античная литература, и русская, украинская и, пожалуй, самая интересная для него – французская раннего периода. Было нечто фантастичное в собрании роковой судьбой объединённых людей, не очень сытых, но восторженно слушавших изысканную речь. Уютная зала научной библиотеки, за окнами в саду – контуры сибирских кедров и спокойная темнота, а там, на западе, то, о чём никто не забывал ни на минуту.

Почти ежедневно утром несколько человек собирались во временном кабинете директора библиотеки В. Н. Наумовой-Широких. Вера Николаевна – дочь известного сибирского писателя. Её фигура явление не ординарное, и я дружеской рукой накладываю резкие мазки. Пожилая дама сумела создать себе в Томске твёрдое общественное положение. Её прославляли, отмечали, всячески баловали. И это никого не сердило, несмотря на некоторый пересол, наоборот, придавало ей авторитетность. То в разговоре с председателем горисполкома, человеком, погружённым в хозяйственные заботы, она расскажет о том, как именитое купечество встречало в Томске наследника престола, подчеркнув курьёзные подробности, и уставший от бесконечных дел председатель с удовольствием слушает. То она капризно заявит на радиоузел жалобу, что испорчен у неё дома аппарат, а она должна следить за «продвижением на фронте её сына», и всякий понимает, что исправить у неё репродуктор – первоочередная задача. То позвонит Вера Николаевна в соседний госпиталь к подполковнику медицинской службы и не без кокетства пожурит его за что-то. Придёт к ней режиссёр из театра, чтобы намекнуть о рецензии. Студенты с интересом ждали занятий в библиотеке, где Вера Николаевна к своим лекциям устраивала выставку редких книг.

Несколькими месяцами позднее привёз в Томск Севастопольскую картинную галерею её директор Михаил Павлович Крошицкий. В осаждённом городе было не до картин, и Михаил Павлович, не очень приспособленный к практической жизни человек, проявил удивительную расторопность. Ему пришлось собрать у населения доски и разнообразную тару, сбить наспех ящики, свернуть экспозицию, добиться транспорта, и всё это в тяжёлые дни обороны. В политуправлении Черноморского флота Крошицкому разрешили погрузить ящики на военное судно. Он успел это сделать перед самым отходом корабля из гавани, в ночь на 12 декабря 1941 года. У него не осталось времени добежать до своего дома, чтобы взять семью, не было возможности сообщить ей о себе. Можно представить, что он пережил в те минуты, когда отправлялся в путь, а в разрушенном городе остались самые близкие. Двое из семьи погибли, а оставшихся в живых жену и дочку вывезло другое военное судно. Через два года по радиоперекличке они нашли друг друга.

М. П. Крошицкий взял под своё наблюдение картины яснополянского музея. Производились контрольные вскрытия ящиков, велась профилактика. Планово вскрывали для контроля и ящики с рукописями. Дважды приезжал специалист по архивам, сотрудник Пушкинского дома Л. Б. Модзалевский. В летнее время бытовые вещи просушивали на солнце, как обычно это делают рачительные хозяйки. Во дворе библиотеки появились шубы, различная шерстяная одежда. Бросалась в глаза широкополая шляпа Горького, запечатленная на многих фотографиях. Занятые своим делом прохожие не обращали внимания на хозяйственную суету, а как бы они взволновались, если бы узнали, что висит на привычных в быту верёвках…

Всё чаще стали поговаривать о реэвакуации. Наконец время пришло… Нам прислали из института административно-технического сотрудника, снабдили «на всякий случай» огромной суммой денег и, главное, прикомандировали отряд автоматчиков.

Сборы были несложны. Наняли для погрузки артель университетских студентов. Накануне я побывал с прощальным визитом в обкоме партии, в облисполкоме, у председателя горисполкома. На протяжении всех лет они оказывали нам большое содействие. Не зная, чем ещё проявить внимание, глава города выдал наряд на хлеб и несколько бутылок вина.

– Это в дорогу. Чем богаты, тем и рады.

…Утро отъезда. Конец апреля 1945 года. Солнце. Радость во всём мире и в нашем скромном коллективе. Подали не конский обоз, как в 41 году, а машины. У студентов чесались руки – скорее за дело. Автоматчики на месте. А мы неторопливо, ради точности, составляем путевые листы: по счёту сдаём «места» солдатам, те по накладным – в вагоны, где дежурит товарищ из московского института (забыл его фамилию). Милый Михаил Павлович целый день не отходил от нас, и радостный, и грустный. Ему тоже предстояло дней через десять тронуться в путь. Он, южанин, извёлся от сибирских морозов, не очень смущавших нас, москвичей.

Поздно вечером заехали за моими вещами, и я в последний раз благодарно взглянул на свой поэтический мезонин, лишённый самых элементарных условий земного бытия.

Два вагона (один московский, другой яснополянский) запломбировали, в третьем поместились мы с охраной. Снова, как четыре года назад, устроились на ящиках. Странно было находиться в вагоне посреди города, на знакомой улице, без признаков железнодорожной обстановки (подъездной путь построили во время войны, и мы в те годы внесли в это дело свою лепту). Не утерпел, отправился в город, чтобы в последний раз пройтись по улицам, с которыми успел сродниться. Зашёл на телеграф – снова поблагодарить начальницу за чуткость, а вот в библиотеку входить не захотелось – грустно было бы смотреть на опустевшие наши комнаты. На брошенное пристанище…

1 мая приехали в Новосибирск. Настроение повсюду приподнятое. По платформе ходил принаряженный начальник из управления дороги. Подхожу и прошу ускорить, если возможно, отправку. Узнав о нашем деле, начальник пришёл в восторг. Тут же решил прицепить нас к пассажирскому поезду. На это мы никак не рассчитывали! Покуда всё оформляли, начальник отвёл меня в парадные правительственные комнаты на вокзале, где я остался в полном одиночестве, но из учтивости пришлось сидеть вместо того, чтобы доканчивать свои дела.

Дорогой на каком-то разъезде, сравнительно недалеко от Москвы, у одного из вагонов в составе загорелась букса. Пришлось отцепить не только больной вагон, но все следующие за ним, у которых нет тормозных площадок (последний вагон обязательно должен быть тормозной). Произошло всё молниеносно, мы ещё не сообразили, что делается, как оказались на запасном пути. Поезд ушёл.

Вскоре мимо вагона потянулись группы девушек, весело кричавших: «Победа! Победа!». Мы прислушивались, не решаясь верить. Пошли на полустанок, там тоже что-то слыхали. Один из служащих даже предостерегал от слухов: нет ли какой ошибки. Пытались звонить в ближайший район, но слухи продолжали оставаться неопределёнными. Но вот и до нашего полустанка дошла точная весть: война окончена. Пригодились подаренные в Томске бутылочки! Мы кричали ура, обнимались с солдатами, нашими добрыми хранителями. Вот только обидно – застряли в поле. Пожалуй, годы не томили так, как эти часы.

Наконец прицепили к какому-то товарному поезду. И вот – Москва-товарная. Яснополянские реликвии поедут в отчий дом. Рукописи Пушкина, Толстого, Горького уже дома.

Это было поздно вечером. Кругом скудное освещение, а вдали, где Москва, зарево. Спрашиваем, почему так светло там. Ответили: иллюминация, фейерверк – победу празднуем. Когда-то из-под Москвы мы видели страшное зарево над городом и трассирующие пули. И вот в какие дни возвращаем великое национальное достояние в нашу столицу…

Журнал «Москва», № 12, 1966

Публикацию подготовила

Ольга Никиенко

(областная библиотека имени А. С. Пушкина)