Журнальный мир

(правдивый очерк¹)

30-летию аварии на Чернобыльской АЭС

посвящается

У меня был свой Чернобыль.

Весной 1986 года я был на побывке в родных краях — на Верхнем Дону. В конце апреля среди казаков прошёл слух о взрыве на атомной электростанции на Украине. Верить людской молве не хотелось, да пришлось. Вскоре по степям заколесили мобильные группы со специальными приборами по выявлению уровня радиации в грунте и атмосфере.

Отпуск как раз закончился. Я вернулся в Литву — в Вильнюс. В то время я стал курсантом Вильнюсского военного училища МВД СССР и на какое-то время забыл в учебной суете о случившемся. Однако Чернобыльская тема вскоре снова всплыла. Об этом шепотком заговорили между собой в коридорах и курилках преподаватели и даже упомянули, что весь состав училища могут направить в район Чернобыльской АЭС на охрану общественного порядка.

И это случилось. Все курсанты были направлены на полное — очень полное медицинское обследование. И тут у многих сдали нервы. У кого-то неожиданно появились мудрёные болезни, у кого-то травмы рук и ног, а кто-то откровенно отказался. Начальник училища сразу всех образумил, доложив на общем собрании, что симулянты и отказники будут не допущены к государственным экзаменам и в результате лишатся дипломов юристов-правоведов и воинских званий лейтенант, которые должны были стать реальными всего лишь через полгода, да ещё, вдобавок, со всех будут вычтены деньги, вложенные государством на наше обучение. И даже грозил возбужденим уголовных дел. Все сразу успокоились и пошли к приехавшим прямо в училище докторам — слишком много стояло на кону. Часть из нас уже были женаты и имели детей, либо ждали их появления. А другая часть активно примерялась связать себя, буквально в ближайшее время, «Узами Гименея», так как знали, что многие попадут по распределению к чёрту на кулички — в северные, малообжитые районы нашей тогда ещё не развалившейся на части необъятной родины. А там незамужних девушек, как говорится, днём с огнём… Благо, торопились и засидевшиеся в незамужестве девушки, почувствовав свой час.

Несмотря на жёсткий контроль со стороны руководства, несколько курсантиков умудрились-таки прикупить какие-то справки о болезнях. В основном это были местные кадры — жители Литвы. В каждой группе, в обязательном порядке, были два-три местных кадра. Если они даже не набирали на экзаменах достаточного количества баллов (а конкурс был вполне приличный), их всё равно принимали. И вот они, будучи местными, находили какие-то лазейки: у кого-то отец был в дружбе с отцом знаменитого в то время на всю страну и даже на весь мир баскетболиста Сабониса, у кого-то отец был знаменитым портным и шил костюмы² власть имущим, а у кого-то, видимо, просто были деньги… Но братья славяне — русские, украинцы и белоруссы, сопровождаемые татарами и северокавказцами — адыгейцами, дагестанцами, осетинами, чеченцами, ингушами… загремели практически полным составом в места чернобыльские, радиационные. Немногочисленные закавказцы тоже, частично, умудрились как-то отвертеться от командировки.

Везли нас поездом Вильнюс — Гомель. Из Гомеля, до баз дислокации в белорусских городках Хойники и Брагин — автобусами. Я попал в Хойники. Нам сразу нацепили на грудь именные датчики, чтобы впоследствии знать кто сколько получил микрорентген, и расквартировали в местной районной школе, классы которой были оборудованны под жилые помещения. На службу ходили парами. День дежурства — сутки выходной, ночь дежурства — двое суток выходной. Службу несли в пустых сёлах Полесья — напротив атомной электростанции. Перед заступлением на службу каждому выдавали две бутылки минеральной воды, привезённой извне, чаю из общего котла в собственный термос, из воды привезённой извне, сухой паёк, привезённый извне, портативную рацию, штык-нож, фонарик, и в путь. Автобус шёл полукольцом — от Припяти до Припяти. Останавливался только в сёлах, расположенных друг от друга на расстоянии примерно 7–8 километров. Каждое следующее дежурство — в следующем селе. Делалось это потому, что уровень заражения в зоне отселения был разным. Перемещаясь, мы прошли все точки на полукольце и получили одинаковое количество радиации. При въезде в центр села дежурный офицер выкрикивал его название и две фамилии. Автобус останавливался, из него выпрыгивали два курсанта и молча шли по пустынной, безмолвной улице к специально оборудованному под наблюдательный пост дому. Одна из комнат дома была обеззаражена, в ней находились стол, два табурета, керосиновая лампа «летучая мышь» и печка. Происходила пересмена.

По долгу службы мы обязаны были по несколько раз в день обходить охраняемое нами село от края до края и заглядывать в дома и хозяйственные постройки — там могли скрываться от правосудия, от армии и ещё от каких-то неблаговидных делишек люди. На первых порах удивлению нашему не было предела: всюду добротные подворья, всюду добротные дома и всюду тишина — ни единого движения, ни единого звука. Мы заглядывали вовнутрь комнат, удивление усиливалось, даже охватывал озноб. Было весьма неприятное ощущение, что мы вероломно вламываемся в святая святых любого человека, в личное жильё, пока он вышел на минутку по неотложным делам. А когда заходили, совсем брала оторопь. Возникала уверенность, что хозяева действительно выскочили из комнаты только на минутку. Всё об этом говорило. Всё. На стенах висели ковры, в буфетах были красиво расставлены бокальчики и вазочки, ровными рядками красовались тома популярных книг, в углах комнат умостились, чтобы не попадаться под руку хозяевам, телевизоры и радиоприёмники, на столах и лавках стояла посуда. Под столами и лавками вовсе была домашняя обстановка — под ними находились заготовки на зиму с прошлого лета: маринованые огурчики, помидорчики, грибочки, различные варенья. От всего увиденного становилось окончательно не по себе, мы старались поскорее выскочить на улицу. Похожие ощущения, на первых порах, возникали и в местных магазинчиках «сельпо», которые мы тоже обязаны были контролировать — там также всё в целости и сохранности, всё стоит на полочках, как будто продавщица навела порядок всего лишь минутку назад и нагнулась под прилавок, чтобы сделать вам приятное — достать оттуда что-то дефицитное, не выставляемое на общее обозрение, и только поэтому её не видно. Рецепт был тот же — как можное скорее выскочить на улицу и как можно глубже вдохнуть в лёгкие чистейший весенний полесский воздух, настоянный на хвое. От этого всегда становилось значительно легче и телу, и душе, и просветлённее голове. Но так было до определённого дня — до дня, когда в воздух поднимался вертолёт и всё кружил и кружил над зонами отселения и отчуждения³. Происходило это обычно в конце недели. Если на этот день выпадало дежурство, на душе вдруг становилось тревожно. Мы, к сожалению, заметили не сразу, что именно в это время на организм нападает какая-то необычная вялость, — слегка и как-то необычно ломит плечи, слегка и как-то необычно крутит суставы, слегка и как-то необычно давит в затылок, — и всё бродили и бродили, тяжеловато переставляя вдруг сделавшиеся слегка ватными ноги, по всё ещё лежащему мартовскому снегу, пассивно созерцая местный колорит и природу; а надо было бы лишний часок посидеть в это время на своём посту — обеззараженном специальными препаратами. Но кто это мог знать? Это чуть позднее выяснилось, к концу нашей полуторамесячной командировки, что во всём виновата радиация. Как известно, над четвёртым, взорвавшимся реактором построили изоляционный саркофаг. Со слов осведомлённых людей — офицеров химзащиты, осуществлявших замеры радиации и проводивших дезактивацию территорий и помещений, саркофаг этот не мог бесконечно накапливать и хранить под собой радиацию, поэтому купол время от времени приоткрывали, чтобы его не сорвало. Делалось это в конце недели. Всё дело в том, что ветры в тех краях дуют весьма своеобразно. Несколько дней подряд с севера на юг — с Белоруссии на Украину, и только в конце недели в обратном направлении — с Украины на Белоруссию. В этот самый момент приоткрывался саркофаг и в воздух поднимался вертолёт, чтобы контролировать ситуацию. Вертолёт часто пролетал над нашими головами, иногда достаточно низко — так, что видны были лица пилотов. Эти лица я впоследствии разглядел сблизка, по телевизору. Пилоты получили в тех облётах огромное количество радиации. Они медленно умирали, нужна была срочная операция за рубежом — в Германии. Государство, пусть и развалившееся на части, пусть и ставшее беднее и слабее, обязано было обеспечить лечение своим героям. Но оно почему-то просило через экраны телевизоров посильной помощи у добрых людей… Общими усилиями пилотов отправили на лечение. К всеобщему сожалению, это лишь немного продлило им жизнь. И всё же продлило.

Описываемая ситуация с саркофагом на первый взгляд странноватая. Как только ветер начинал дуть с юга на север — на Белоруссию, так и приоткрывали саркофаг. Среди нас тотчас пошли такие разговоры: «Вот оборзели хохлы! Травят бульбашей!» Знатоки тут же объяснили и эту ситуацию. На север от Припяти лесистое и болотистое Белорусское Полесье с малонаселёнными деревнями, жителей которых легче было отселить на новые места или защитить от радиации, чем густонаселённый юг — на юге двухмиллионный Киев, областные Чернигов и Житомир, множество других городов и городков.

В ночное время, наоборот, мы обязаны были находиться, по инструкции, на посту, но каждый час должны были выходить на улицу: прислушиваться к подозрительным звукам, и присматриваться — не промелькнёт ли где огонёк. Обстановку сразу докладывали по рации передвижному офицерскому патрулю, колесившему на уазике⁴ от села к селу и дополнительно контролировавшему ситуацию на дорогах и на постах, а те, в свою очередь, докладывали дальше — по инстанции. На улицу обычно выходил, прислушаться и присмотреться, а затем и доложить обстановку по рации, мой друг и напарник по дежурству Роман — он был курящим и любил каждый часик подышать чистым воздухом с сигареткой в руке. Я в это время начал помышлять о писательстве. Был в задумчивости, вынашивал планы о фольклорно-историческом романе, который-таки написал двадцать лет спустя; иногда оживлялся и делал какие-то наброски для своих первых рассказов «Ольгина тайна» и «Маманя»; а между этими событиями читал Достоевского — я тогда впервые близко и вдумчиво соприкоснулся с великим мастером, школьные годы не в счёт — там было всё на скорую руку, поверхностно, по принуждению. Рано поутру, с рассветом, мы оба выскакивали на улицу и бодро разминались, готовясь к пересмене — и в это время частенько замечали в каком-нибудь краю деревеньки седой шлейф дыма, уверенно рвавшийся из печной трубы по кристально-чистому морозному пространству к самым небесам. Возмутителями спокойствия в основном были одинокие старушки и старички, ночами прокрадывавшиеся через леса и болота Полесья, по только им знакомым тропкам, в родные, милые их сердцу и душе деревушки, которые не хотели променять ни на какие удобные городские квартиры. Они хотели дожить свой век, несмотря ни на какую радиацию, на своей, с детства любимой земле — на которой они однажды родились, и в которую они хотели однажды уйти. Никакие уговоры и доводы не действовали. Специальным службам приходилось, зачастую, увозить их силой. На следующий день клубящийся дым мог вырваться из печной трубы уже в другом конце деревеньки. И так регулярно. Их увозили, а они возвращались.

Пока со мной был Роман, я был уверен — на службе всё в полном порядке. Он был неутомим и вездесущ. Всё успевал заметить, всё успевал проверить. Это ему было не в тягость, даже в радость. Поэтому он, сам того не подозревая, с удовольствием позволял мне лишний разок почитать и лишний разок помечтать и попланировать о моих будущих литературных произведениях. Выходит, и он, хоть и совсем чуточку, да причастен к тому, что я впоследствии стал писать и, в конце концов, пришёл к этому очерку.

С Романом мы вскоре, к сожалению, на некоторое время расстались. Он сильно повредил, по трагической случайности, руку за полторы недели до конца нашей службы в зоне Чернобыльской АЭС и был госпитализирован. Вместо него мне дали в пару резервного, вольнонаёмного шофёра, прикомандированного к нашему подразделению, так как вызывать из училища на несколько дней резервного курсанта было слишком хлопотно. Вот тут-то мне и пришлось забыть в ночные дежурства про дела литературные. Новый товарищ был очень похож поведением на Романа — такой же активный и вездесущий. Он с удовольствием брал на себя инициативу, что могло бы по-прежнему позволять мне читать или писать. Ключевые слова: «могло бы по-прежнему…». Но этого не случилось. Его инициатива была такова, что он всегда хотел всё сделать как можно лучше, а надо было сделать просто — как надо. Всё сделать как лучше обычно оборачивалось какой-нибудь несуразицей. То он разбивал стекляный пузырь на лампе «летучая мышь», пытаясь его до миллиметра очистить от сажи, и мы оставались из-за этого на всю ночь без света; то раздавливал лампочку в фонарике, пытаясь её отрегулировать так, чтобы поток света был как можно ровнее и ярче; то выводил из строя рацию, пытась её чётче настроить на нужную волну; то каким-то непостижимым образом нечаянно выбивал стекло в окне, и нам всю ночь было достаточно прохладно; то умудрялся плеснуть лишку керосина в печку при растопке — она взрывалась пламенем, и мы отчаянно её тушили, а затем всю ночь чихали и кашляли от гари; а то и просто терял что-то из вверенного снаряжения. Чего только стоит утеря, в третий день нашего совместного дежурства, штык-ножа! Человек гражданский скорее всего скажет: «Подумаешь?» Но человек служивший, знает, что такое утеря хотя бы одной-единственной стреляной гильзы или, скажем, шомпола от винтовки или автомата, не говоря уже о боевом патроне или штык-ноже. Всю смену потратили мы на поиски, исколесив немалое пространство и перещупав окоченевшими руками немалое количество сугробов. Слава богу, было дневное дежурство. А искали мы, как можно догадаться, не там где надо. Штык-нож был совсем рядом. На этом моё терпение кончилось, я взял инициативу в свои руки. Мой напарник охотно согласился с этим и присмирел, но при этом научил меня играть в карты на деньги в дотоле неизвестную мне игру. На кон ставили по маленькой — по условной копеечке. Эта маленькая условная копеечка к концу ночной смены⁵ неожиданно вылилась в три реальных рублика⁶ не в мою пользу. Но уже в следующее ночное дежурство я поднабрался опыта и отыгрался, со значительной прибылью. Мой соперник психанул, засобирался на улицу покурить и заодно принести из сарая дровишек, так как по его мнению в комнате стало холодать — на самом деле было совсем наоборот, мы только что проветривали помещение. Он налегке выскочил на улицу, в попыхах схватив только рацию и фонарик. Я отговаривать его не стал, пододвинул поближе «летучую мышь», выкрутил побольше фитиль, прислонился к стене, подложив под голову форменную шапку-ушанку, и стал читать. Читал, читал, и задремал. Да так крепко, что очнулся только тогда, когда за окном забрезжил рассвет. И тут дежурный офицер из мобильной патрульной группы ввёл в комнату моего посиневшего, колотуном дрожащего напарника. Только через час, отогрев его чаем и глотком спирта⁷, который каким-то чудом сохранился во фляжке у патрульных, мы узнали, что он, покурив на крыльце дома при вполне приличном лунном освещении, беспечно бросил там рацию и фонарик и зашёл в сарай с пустыми руками. Когда он набрал дров и попытлся выйти, ему преградили путь неизвестно откуда взявшиеся во дворе волки, оскалив свои клыки. Так и проторчал он раздетым на вполне зимнем мартовском холоде около четырёх часов. А будь у него в руке рация, он тут же вызвал бы на подмогу патруль. Или будь у него в руке фонарик, он посветил бы мне в окно, около которого я сидел. А уж я бы этих тварей!.. Честно говоря, сейчас не знаю, чтобы я делал — наверное, испугал бы их горящими головешками дров из печки… Знатоки сразу стали утверждать, что это всего лишь одичавшие и мутировавшие в рост собаки. Это подтвердили патрульные, много колесившие по дорогам в зоне Чернобыльской АЭС, не верить которым у нас не было оснований — они видели крыс в рост зайца, зайцев в рост дворняжки, дворняжек в рост волка, а уж самого волка чуть ли не в рост телёнка. Вот такая зоология.

Сколько мы получили радиации и сколько потеряли здоровья, никому до сих пор неизвестно. Единственное, что мы получили тогда за свой маленький подвиг⁸ — одну-единственную дополнительную зарплату, две дополнительных недели к отпуску и обследование у врача. Всё. Больше ничего и никогда. А ведь некоторые из нас уже заплатили за свои приключения в Полесье здоровьем и даже жизнью. Только из моей учебной группы — из двадцати пяти поехавших — трое. А всего было десять групп, менявшихся каждые полтора месяца…

Была и более опасная зона — зона отчуждения. Я был на её границе и видел юных, щупленьких солдатиков срочной службы в весьма полинялых бушлатиках, с грустными, подсознательно обречёнными лицами. Среди них процент серьёзно пострадавших ещё выше — они несли службу дольше и были к реактору ближе.