Журнальный мир

^*Мне без малого восемьдесят. Прожита жизнь. Она началась в прошлом веке и захватила начало нынешнего. Это рассказ о том, как время преломилось в жизни и судьбе одного человека. Этот человек ничем не примечателен, не обременен известностью и званиями. Не участвовал. Не привлекался. Но был свидетелем всего того, что в это непростое время происходило. Возможно, кому-то это будет интересно.

ВОЙНА

Мое детство совпало с войной. Когда она началась, мне было почти четыре года. Родился в декабре, а война началась в июне. Вместе с мамой был эвакуирован в город Сасово. Помню, улица называлась улицей Революции, на окраине города, где жили мамины родственники. Жили большой семьей в одном доме — мамины сестры, жена дяди Яши, их брата, ушедшего на войну, с четырьмя детьми. Войну здесь не было слышно. Только иногда над городом пролетал немецкий самолет. Высоко. Слышали шум мотора. Не бомбил. «Разведчик»,— говорили взрослые.

Помню, как в отпуск на три дня приехал дядя Толя, муж маминой сестры Лизы. Приехал ночью. Мы спали. Во дворе дома была большая собака. Не помню, как звали. Овчарка. Злая была собака. Как дядя Толя ее не испугался? Подошел к двери и постучался. Он был морской летчик. Поэтому, наверное, смелый. Потом тетя Лиза говорила, что загнал собаку под дом, и вошел.

Дядя Толя погиб на войне, и тете Лизе прислали его офицерский мундир с орденами и морской кортик. Такой кинжал в красивых черных с золотом ножнах. Он мне очень нравился. Мне позволяли подержать его в руках. Он потом потерялся, не помню как, потому что мы после войны много переезжали с одной квартиры на другую.

Через год нас с мамой и тетей Лизой переселили в комнату в квартире — это называлось подселение эвакуированных. Хозяйка был недовольна, хотя ее дом был большой. Было голодно, но не очень. Мама устроилась работать поваром в столовой, хотя в Москве у нее была техническая работа, на станке. Она приносила мне хлеб, иногда конфету. Говорила — «это тебе лисичка прислала».

За окраиной города, где мы жили на квартире, начинались большие поля, засеянные рожью или пшеницей, не знаю. Осенью после уборки на земле оставались колоски. В них было зерно. Вместе с другими соседскими мальчишками я ходил их собирать. Для этого мама сшила мне сумку из материи, я носил ее через плечо. Дома мама доставала из колосьев зерна и молола их на мельнице. Это были два деревянных круга с дыркой в центре. В деревяшки были вбиты кусочки железа. Между деревянными кругами сыпали зерна и за ручку крутили эти деревянные круги. Они терлись друг о друга, и получалась мука. Мама пекла блины или пышки.

Это было не долго. На полях часто появлялся человек на лошади. Их называли «объездчик», потому что они объезжали поля, били плеткой ребят, собиравших колоски, по спине и отбирали сумки вместе с колосками. Когда это со мной случилось, мама перестала меня пускать в поле за колосками и отобрала сумку.

Еще помню, как хозяйка, у которой мы жили на квартире, убивала кроликов. У нее в огороде в сарае жили кролики. Для еды. Один раз я случайно видел, как она взяла кролика за задние лапы, ударила его поленом по голове, и кролик сначала подергался, потом умер. Иногда она угощала нас чем-нибудь из еды. Видела, что у нас мало еды. После того, как я видел, как она их убивает, я всегда отказывался есть кроликов.

Потом война кончилась, и мы уехали в Москву, потому что до войны там жили.

ПОСЕЛОК ТЕКСТИЛЬЩИКИ

В Москве на Донской улице наш дом разбомбили немцы. Тете Лизе, как жене погибшего на фронте ее мужа, дали комнату в коммунальной квартире. В ней жили, кроме нас, еще две семьи. В одной — дядя Саша. Он на войне потерял ногу. Был сапожником. Сильно выпивал, а пьяный бил свою жену Татьяну, очень красивую женщину. У них было трое детей. Лида была красивая девочка моего возраста, двух ее братьев не помню. В другой комнате жили дядя Анатолий, большой сильный мужчина. Он был моряком, воевал на корабле. Его жену не помню.

Вскоре наши соседи поменялись. Дядя Саша умер «от водки», как говорили соседи, и его тетя Таня уехала с детьми на родину в город Кимры. Потом из разговоров соседей я узнал, что Кимры был город сапожников. Там делали хорошую обувь. Вот почему дядя Саша был сапожником.

Потом съехали с квартиры дядя Анатолий и его жена.

Новыми соседями были семья Алима Тухватуллина с женой и двумя дочерьми моего возраста. Одну из них звали Галия. Она мне нравилась, и мы часто играли вместе.

Другая семья была Ивана Михайловича Богданова. Он был инженер, главный электрик на заводе КИМ. Ким означало Коммунистический Интернационал Молодежи. Он выпускал легковые машины «москвич». Его жена Мария Григорьевна была еврейка, а он — украинец. У них было двое детей — Иван, мой ровесник. Семья его звала Вач-Вач — так он себя, Ивана Ивановича, назвал, когда был маленьким. Сестренку звали Анечкой.

Потом я узнал, что Алим Тухватуллин работал в органах. Тоже потом я узнал, что означало — работать в органах. Днем мы его почти не видели. Однажды, когда еще в квартире жили дядя Анатолий с женой, его жена и жена Алима Тухватуллина поссорились, и их разнимал Анатолий. Вечером пришел Алим Тухватуллин, он вызвал из комнаты Анатолия. Я видел, как они стояли друг перед другом: Анатолий большой сильный, а Алим маленький, худенький. Мы все боялись, что они подерутся. Но кричал только Алим, Анатолий спокойно слушал. Когда они расходились по своим комнатам, Алим чем-то пригрозил Анатолию. Вскоре Анатолий с семьей съехали с квартиры. Поэтому мы старались не ссориться с семьей Алима.

Война еще не совсем ушла из нашей жизни.

Каждый день мимо наших домов проходила колонна пленных немецких солдат. От их сапог от дороги поднималась пыл. На них были серого цвета шинели. У них были серые от пыли лица. Они шли молча. Вокруг себя не глядели. Мы, мальчишки, непременно бежали рядом с колонной и дразнили их — фрицы, фрицы. Они на нас не оглядывалась.

Немцы строили в поселке дома. Трехэтажные, каменные. Все другие дома в поселке были деревянные двухэтажные, отштукатуренные. Помню, однажды, когда пленные немцы расположились на перерыв, я стоял неподалеку, и один поманил меня. Я подошел, он протянул мне руку — в ней был маленький фарфоровый ангелок.

Нередко по нашей улице проходила колонна танков. Однажды легковая машина съехала в овраг неподалеку от нашей улицы. Помню, как приехал танк и вытянул ее на дорогу.

А еще в неглубоких оврагах недалеко от наших домов лежали аэростаты — серые, большие, похожие на китов. Их было три штуки. Они служили для противовоздушной защиты, чтобы задерживать немецкие самолеты. Они там лежали, и мы ни разу не видели, как они поднимались в небо. Война-то кончилась. Потом их увезли.

Недалеко, в Кузьминках, стояла воинская часть. В поселок приходили солдаты и офицеры. Они приносили консервы с мясом, а мама взамен давала им махорку, которую они курили. Махорку привозила из Сасово другая мамина сестра — тетя Поля. Еще солдаты отдавали нам ненужные гимнастерки или шинели. Мама умела шить. Она из них сшила мне куртку и пальто.

Во дворе мы, мальчишки, играли в войну. Сражались деревянными саблями и строчили из деревянных ружей — та-та-та-та. Были «убитые» и «раненые». Побеждали всегда наши. «Наши» — это ребята с нашей улицы. «Немцы» были с другой улицы. Те, другие, нас звали «немцы».

Поселок Текстильщики был на окраине Москвы. От Люблино нас отделял пруд. Он так и назывался Люблинский. Это уже была Московская область.

Пруд этот был замечательным местом для нас, мальчишек. Летом мы купались, пока не посинеешь, и кожа не станет «гусиной», то есть в пупырышках, и пока зубами не застучишь. Здесь быстро научишься плавать. Не умевшего брали за руки и за ноги, раскачивали и на счет — раз-два-три — бросали в воду с высокого места. Еще с высокого места ныряли или «солдатиком» — ногами вниз, или «ласточкой» — с разбега вниз головой с раскинутыми руками, которые перед самой водой складывали вперед вместе.

Зимой тоже пруд оставался замечательным местом. Если вода замерзала крепким льдом, а снег еще не успел высыпать, во льду можно было найти вмерзшую рыбу. Эту рыбу можно было вырубить изо льда топором. Красивое зрелище. Лед прозрачный. Бежишь по нему, скользишь ногами, и вдруг видишь под ногами рыбу. Кажется, что она сейчас вильнет хвостом и исчезнет в темной воде, а она не двигается.

Еще зимой пруд нас кормил. Пруд был проточный. Где-то в Кузьминках его питал родник. А вытекал он под мосты шоссейной, а потом железной дороги. Вытекал, перетекая через невысокую плотину. Даже не плотину, а плотинку маленькую. Вода перед ней не замерзала. Это было очень кстати. Если стоять на краю полыньи, то можно было видеть, как из-подо льда выплывали рыбы. Эту рыбу мы, мальчишки, ловили сачками. Мама сшила из марли мешок, я приделал его к проволочному кругу с палкой, и получилось орудие лова.

Взрослые прорубали во льду лунки и ловили рыбу на крючки. Мы, мальчишки, ловли рыбу сачками. Удавалось наловить иной раз рыбы целый бидон без воды. Довольный, с чувством добытчика, я приносил маме рыбу. Это была плотвичка величиной с карандаш. Варить ее было незачем, считала мама. Она «проворачивала» ее через мясорубку, и делала котлеты. Они даже без масла были вкусные. Без масла, потому что масла в доме не было.

А еще зимой пруд был местом сражений между мальчишками поселка Текстильщики и мальчишками Люблина. Мы у своего берега играли в хоккей, они у своего. Клюшки были из толстой железной проволоки, крюк клюшки обматывали изоляционной лентой. Шайбой была пустая консервная банка. Почему возникал повод для ссоры с последующей дракой, не помню. Скорее, это дань традиции. В деревнях тоже дрались парни двух рядом расположенных деревень. «Стенка на стенку». «Бились» кулаками, побросав железные клюшки на лед. Поэтому не было тяжелых травм. Синяки да шишки.

Между старыми домами, в одном из которых мы с мамой жили, и домами, построенными пленными немцами — трехэтажными, кирпичными, получался просторный двор. Здесь проходила наша мальчишеская общественная жизнь. Порой она была жестокой. Меня за смуглый цвет кожи называли то татарин, то еврей. Но играли мы все вместе. Нередко это были игры на деньги. В расшибалку, в пристенок.

Чертили на земле черту, это был кон. Клали на кон деньги — мелочь: три копейки, пять, десять. Клали столбиком. С расстояния в десять шагов кидали биту — кругляшек из свинца. Чья бита легла ближе всего к деньгам, тот получал право первым разбить кон. А потом бить по рассыпанным монеткам битой. Та, которая от удара переворачивалась, была выигрышем. Это расшибалка.

В пристенок надо было играть у стены. Первый ударял своей монеткой о стенку. Монета отскакивала и падала на землю. Другой делал то же самое своей монеткой. Если расстояние между монетками было таким, что второй игрок мог коснуться их большим пальцем и мизинцем своей руки, он выигрывал — забирал чужую монетку.

Таким манером можно было набрать денег достаточно, чтобы купить мороженое — в бумажных стаканчиках с деревянной палочкой. Или проиграться. Именно в игре возникали ссоры, правота в которых доказывалась порой кулаками. Это было редко. Здесь мы учились соблюдать правила жизни и с достоинством встречать неудачу.

Но были у нас и другие игры. Вернее, одна игра. В нашем доме жил инженер с завода КИМ. Добрый, хороший человек. У него жена была красивая молодая женщина, которая «погуливала». Так говорили взрослые. Но обо всем или почти обо всем, о чем говорят взрослые, узнают и дети. Знали и мы, мальчишки. Он приобщил нас к одной заморской игре. Расчистил площадку, поставил на ней проволочные воротца в определенном порядке, а в центре «мышеловку» — воротца крест-накрест. Деревянным молотком, ударяя по деревянному же шару, надо было прокатить его через все воротца и мышеловку. Этот добрый несчастливый человек терпеливо объяснял и учил, как все это надо делать. Эта игра была английская и называлась крокет. Не надо путать с крикетом, игрой, похожую на нашу русскую лапту.

Здесь же, во дворе, мы учились тому, что в жизни будет всегда тот, кто главнее тебя или сильнее тебя. И надо выбирать — бояться или бунтовать, стоять на своем. Эти первые жизненные уроки выявляли сильные и слабые стороны твоего характера. Слабые стороны есть у всех. Сильные вырабатываются в процессе жизни. Мальчишкой я понял, что смуглый цвет моей кожи создаст много проблем в моей будущей жизни. Так, впрочем, это и было. Когда меня били, а это иногда случалось, никогда не плакал и не говорил — не надо, больше не буду. Много лет позже прочитал рассказ Джека Лондона «Мексиканец» и вспомнил наши ребяческие разборки. Именно так, как написано в рассказе, я себя всегда вел, когда случалось быть битым — в прямом или переносном смысле.

ШКОЛА

В школу я пошел в первый мирный послевоенный год — 1945-й. Тогда было раздельное обучение. Школа серого цвета была мальчишеской, красного кирпича — девченочной. Так мы тогда говорили. Обе были далеко от наших домов. Никаких контактов, совместных мероприятий — вечера, праздники не проводились. Каждая школа жила сама по себе.

По-видимому, из-за этого мы тогда не умели обращаться с девчонками. Помню, в нашем подъезде жила девочка Марина, ровесница, беленькая, с тонким лицом, она мне нравилась. Но обратить ее внимание к себе я не умел. Кончилась, не успев начаться, дружба тем, что при других мальчишках, не помню за что, бросил в нее яичную скорлупу; она прилипла к ее лбу. Было смешно. Мальчишки смеялись. Она заплакала, и никогда больше не разговаривала со мной и даже избегала.

В школе кормили. Во время переменки нас водили в столовую. Выходили из-за стола полуголодные. Мы всегда были полуголодные. Переиначивали слова известного стихотворения, которое наряду с другими учили наизусть. «Я волком бы выгрыз, да нечего грызть». Переиначивали слова и известных песен на свой лад, не всегда литературный: «Союз нерушимый голодных и вшивых…».

Некоторых учителей помню. Первые четыре класса вела Антонина Николаевна. Неряшливая женщина, больше озабоченная своей семьей, чем учительством. Запомнилась только тем, что дверь в класс нередко открывалась, показывалась голова нетрезвого мужчины. Хриплым голосом звал — Тонька, выйди. Антонина Николаевна покорно выходила

Больше всех запомнилась учительница русского языка и литературы — Клавдия Николаевна, «Клавдюша». Она была классным руководителем нашего класса. Есть ли в теперешних школа такая должность, не знаю. «Классные» должны были опекать свой класс, следить за успеваемостью и вызывать в школу родителей, если ученик плохо учился или озорничал. Она любила свой предмет, хорошо учила и хорошо относилась к нам. В первый раз в жизни я попал в театр, когда Клавдюша затеяла культпоход для нашего класса. Стоит ли говорить, каким сильным, незабываемым до сих пор это было впечатлением для мальчишки в те годы. А была «Синяя птица». Оказалось, есть совсем другие дома, красиво одетые дети, женщины и мужчины. Они двигаются и говорят совсем не так, как мы в своем дворе. Говорят особенные слова. И музыка, которую тоже еще никогда не слышали.

Мы видели, что за нашей Клавдией Николаевной ухаживал учитель физкультуры. Как звали, в памяти не осталось. Помню, это был грузный крупный мужчина. Уроки он вел плохо. Заставлял бегать вокруг школы. Однажды урок был в физкультурном зале. Надо было делать упражнения на спортивных снарядах. Запомнился эпизод — учитель хотел показать, как надо прыгать через «коня». Разбежался, подбежал к спортивному снаряду и …обошел его сбоку. Подошел к окну, стал смотреть в него. Мы молчали. В общем, физкультурой мы занимались кое-как.

Нам очень нравилась учительница английского языка. Она была молодая и очень красивая. Видом она была похожа на иностранку. Одевалась не по-нашему. Не так бедно, как другие учительницы. Было очень приятно на нее смотреть. С одним из ее уроков у меня связано грустной воспоминание. Однажды на ее урок пришел завуч. Пожилой сутулый человек по имени Борис Федорович. Хорошо помню, как его звали. Все учителя у мальчишек имели прозвище. Удобно было. Во-первых, короче, без отчества, а во-вторых, точная, емкая характеристика. Ребятам это дано. Так вот, завуч, он преподавал физику, был строг чрезвычайно, поэтому прозвище его было «Барбос». Пришел на урок, стал проходить в проходе между рядами парт. Подошел к моей парте. Увидев, что записываю не в тетрадь, а на листке бумаги, скомкал ее и комок бросил мне в лицо. Если бы не красивая молодая учительница, я бы, наверное, заплакал… Барбос своим хриплым прокуренным голосом сказал, чтобы я пришел к нему с мамой. Мой однокашник, по фамилии Карпов или прост «Карп», картавый на все буквы, сказал — «мать тебе пиндюлей теперь надает». Никаких «пиндюлей» мама мне надавала. Если я огорчал ее, она не выговаривала мне и не ругала, а могла долго со мной не разговаривать. Это было самое тяжелое для меня наказание. Мы жили вдвоем, без папы. Искать защиту или утешение было не у кого. Молодая учительница проработала в нашей школе недолго. Поэтому как ее звали, не помню.

А вот другую преподавательницу, тоже английского языка, я помню очень хорошо, хотя прошло уже много десятков лет. Звали ее Гертруда Аркадьевна. Она была добрая и хорошо учила нас английскому. Иногда на своем уроке она читала нам книжки английских писателей. Читала с английского текста сразу по-русски. Помню книгу о Шерлоке Холмсе. В классе стояла не привычная для мальчишеской школы тишина, когда она читала.

Клавдия Николаевна, «руссичка», и Гертруда Аркадьевна, «англичанка», наверное, им обязан интересом, пронесенным через всю жизнь, к литературе и иностранному языку.

Этими воспоминаниями о них я хочу отблагодарить их за то, что пробудили этот интерес.

Впрочем, через два десятка лет, как принято в таких случаях говорить — жизнь подарила мне встречу с Гертрудой Аркадьевной, и хоть в малейшей степени ее отблагодарить. Я уже был молодым врачом и помимо основной работы в одном НИИ, о которой позже, подрабатывал дежурствами на «неотложной помощи» во все тех же Текстильщиках. Поступает вызов на головную боль и рвоту. Приезжаю. Звоню в дверь. Мне открывают. На пороге в дверях стоит Гертруда Аркадьевна. Она вспомнила меня через два десятка лет! «Это ты?!» — с удивлением сказала она. Больна была ее мама, очень старая седая женщина. Гипертоник. Сделал необходимые инъекции и подождал, не уходил, пока не снизилось давление. Повспоминали с учительницей школу.

Кроме учителей запомнились несколько однокашников. Наиболее интересным был Сережа Брук. Он знал английский. Был начитан, знал стихи наизусть. Не скажу, что мы дружили, но он был мне интересен. А это важно. Как говорил Маяковский — «делать жизнь с кого?» Не школа, по крайней мере, тогдашняя, давала ориентир в жизни, а вот те, кого встретил в самом начале ее.

Другой был Эдик, по фамилии, если не ошибаюсь, Галущенко. Маленький, щуплый. После травмы, он попал в детстве под машину, у него было повреждение каких-то внутренних органов. Он был инвалид. Был умненький, добрый. У здоровых мальчишек редко бывает чувство жалости или сострадания. Мне было его жаль. Никогда не задирал его. Не знаю, так ли это, но когда я стал врачом, детским, педиатром, способность сочувствовать мне очень пригодилась.