Мойёт

Мойёт

Цикл разножанровых рассказов

Горбатое число

 

Ирина вставила банковскую карточку в банкомат. Появилась привычная надпись: «введите пин-код». Ирина потянулась к металлическим клавишам и – замерла… Не помнит! Пошевелила
в растерянности растопыренными пальцами – вдруг наберётся интуитивно, но – нет! Карточка новая, и цифры ещё не укоренились в осязательной памяти. Вытащив из щели бесполезный пластик, задумалась…

Эй, женщина! Вы так и будете стоять? – послышался из-за спины недовольный бас.

Копуша… – просипело следом.

Ирина, вздрогнув, оглядела очередь из пяти-шести человек, темнеющую в просторном вестибюле супермаркета. Сквозь высокие окна леденел зимний полдень. Зажав карточку в руке, она поспешила в сторону.

«Спокойно, пин-код я записала, – утешала себя неудачница.  – А где записала?» Она живо представила свою записную книжицу, дерматин по шву лопнул, листочки вываливаются… А на последней странице – заветные четыре цифры карандашиком… а книжица-то дома!

«Придётся ехать домой», – с этой мыслью женщина пошарила в карманах пуховика в поисках мелочи и, к огорчению, кроме двух рублей ничего не обнаружила. Идти по морозу очень не хотелось. Перетряхнула сумочку – пусто!

«Ах, да, – вспомнила она, – последние монетки потрачены на разъезды». Полчаса назад это даже радовало – глупые железки не отягощают карманы. А сейчас предполагалось снять сливки
с зарплаты и уйти в загул!

В загул, конечно, громко сказано.

Загулом Ирина называла редкий момент отрыва от архивно-музейной лямки, которую тянула от выходных до выходных, дыша бумажной пылью и выслушивая трескотню женского коллектива. Не то чтобы она жаловалась на свою работу, но…

Но сегодня у музейщицы намечался законный загул! Кино в одного, непременно романтическое! Молочный коктейль, гранатовый сок, шоколадный торт, который займёт половину холодильника и несколько дней будет убывать, словно чёрная луна. Кроме Ирины, к торту ведь притронуться больше некому…

Подумав о гранатовом соке, терпком, кисло-сладком, неудачница сглотнула и представила настоящие гранаты. Увесистые неровные фрукты, слегка квадратные, горбатые. И вспомнила: «Моя примета! Число пин-кода – это горбатое число! Точно – горбатое… Сама же придумала!»

Именно так, образной картинкой, она пыталась застолбить в памяти новую конфигурацию цифр – в виде возвышенности, горба. Потому что вторая цифра пин-кода была больше первой на единицу, то есть шла в гору. Третья дублировала вторую, образовывая вершину, а четвертая опускалась ниже первой ровно на единицу. Получается, пин-код горбился: например, 1220.

Воодушевившись, Ирина вооружилась листочком и ручкой: «Ноля, точно, не было. Это стопроцентно, – рассудила она, зачёркивая 1220, – Что дальше? 2331. Так. Кажется, была ещё зацепка на какую-то важную дату. 23 – что это может быть? Ну конечно! День рождения сына!»

Единственный сын, Павлик, квартировал отдельно, но в свой день рождения к матери приезжал, и с цветами – красными гвоздиками. И тогда шоколадный торт исчезал мгновенно. Потом молодой человек чмокал мать на прощанье: «На той неделе заскочу», – и убегал отмечать с друзьями. «Та неделя» наступала месяца через два-три, когда у Павлика случались «временные финансовые трудности», как он сам говорил. Впрочем, Ирине было не жалко нескольких тысяч. Особо тратить деньги всё равно некуда…

Сияя воспоминанием о неизменных красных гвоздиках, женщина снова отстояла очередь к банкомату и набрала: 2331.

«Неверный пин-код» – огорошило табло.

Тут же, не раздумывая, Ирина ввела следующее по списку горбатое число: 3442.

«Неверный пин-код»! Съёжившись, трижды неудачница ретировалась. Уставилась невидяще в окно, не замечая сияния снега, редких прохожих. Видела она только собаку, привязанную
у входа, тоже съёжившуюся. Гладкошёрстная псина отчаянно мёрзла, поджимая лапы, а хозяин всё не возвращался…

«Как же так? – шевелила женщина губами. – Ну хорошо, пойдём по порядку, как по музейному каталогу: 4553, 5664, 6775… А ведь осталась одна попытка, и карточка заблокируется. 45, 56… Все числа – больше тридцати, значит, это не дата. Может быть, год рождения? Какой-то памятный год? 67, 78, 89? Нет, никаких совпадений. Хотя… в 89-м поступила в институт… И первая любовь… Боже мой, голубые глаза. Почему через столько лет они вспоминаются пронзительно голубыми? Где он теперь, этот мальчик… А ведь он снился недавно, и может быть, горбатое число привязалось к той короткой встрече в 1989-м? Нет, что за глупости! Вот Лёша, Лёша мой когда был? В нулевых, а ноля в пин-коде точно не было».

В это время к привязанной собаке наконец-то выбежал хозяин, держа в одной руке полный пакет продуктов. Пёс радостно запрыгал, замолотил тощим хвостом. Глядя, как они уходят – хозяин и трясущаяся от холода и счастья собака, – Ирина позвонила сыну. Тот взял трубку с третьего раза:

Ну что, мам, трезвонишь? Я на работе, я занят! Пожар?

Здравствуй, Павлик! Тебе число 67 или 56 ни о чём не говорит? Или 78?

Чего? С тобой там всё в порядке?

Павлик, сынок, я не могу вспомнить номер от банковской карты. Пин-код то есть…

Фигово… а много там у тебя? – поинтересовался сын.

Полторы зарплаты. Не в этом дело! Я стою у банкомата без копейки! Не могу деньги снять! До дома ехать не на что. Я сейчас узнаю, какой здесь адрес, приедешь за мной?

Что, прям так от дома далеко?

Несколько остановок, но в минус тридцать… Понимаешь, ботинки неудачные, промерзают насквозь, а я уже полдня по городу езжу.

Ирина замолчала, прислушиваясь к сопению с той стороны.

Ну, – замялся Павлик, – я прям сейчас не могу. Что, и двадцати рублей нет?

Нет.

Ну, я не знаю… Чесслово, мам, ну запара тут! А ты попроси у кого-нибудь, а? – нашёлся Павлик. – Попроси мелочи, люди же ходят рядом?

Ладно, иди, работай, – сказала мать и добавила в уже замолчавшую трубку: – сынок…

Она вышла из супермаркета, постояла там, где была привязана собака, пошевелила носком ботинка ноздреватый снег. Ботинки, действительно, только с виду зимние. А на самом деле – холодные ботиночки из заменителя кожи, дубеющего на морозе.

«Какое-то всё вокруг заменительное, ненатуральное, ненастоящее, – подумала Ирина. – И работа эта музейная, предел мечтаний, что ли? Была временной, а почему-то стала постоянной».

Тут к супермаркету подъехала шикарная машина, припарковалась. С водительского места поднялась женщина, кутаясь в меховую шубку. Ирина обратилась к водительнице:

Извините, не могли бы вы…– и запнулась на полуслове.

Женщина в шубке досадливо поморщилась, разглядывая музейщицу. А та, уже предчувствуя, что зря начала разговор именно с этой, холёной и упакованной бизнес-леди, всё равно продолжила:

Извините, не могли бы вы дать мне мелочи на проезд? Я забыла пин-код от карты и не могу деньги снять…

Брови бизнес-леди поползли вверх:

Может, тебя ещё подвезти? Какие попрошайки пошли нахальные, со своим счётом в банке! – И она, закрывая машину, так глянула на просительницу, как будто бы та вот сейчас из вредности облокотится на сверкающий капот и оставит на нём грязное пятно.

Ошарашенная музейщица покраснела до корней волос. Больше она не решилась попросить мелочи у кого-то ещё. Снова вернулась в вестибюль и позвонила подруге.

Да что ты паришься, Ир, – был ответ, – в банк иди, в ближнее отделение. Этих отделений на каждом углу. Они разрулят. Это ихняя работа. Паспорт есть с собой? Ну, вот и хорошо. Или жди меня, я через час подъеду. Не раньше. Я тут такую офигенную сумочку взяла на распродаже. Помнишь, я тебе говорила, скидки бешеные! Ну как не помнишь… Ещё в посуду загляну – и сразу к тебе! Подождёшь? Ну, как хочешь… Если что – звони! Короче, дуй в банк! Всё, пока!

Идея найти ближайшее отделение банка, и непременно по пути домой, Ирине понравилось. А что? Всё равно топать до дома пешком. А по дороге она будет заходить в магазины – погреться. Аккуратно сложив бумажку со списком горбатых чисел, она вышла на проспект.

Раньше музейщица не обращала внимания, сколько же разных контор, магазинчиков, бутиков, салонов гнездится на первых этажах многоквартирных домов. Теперь же, шевеля в ботинках замёрзшими пальцами, она разглядывала вывески с живым интересом: куда можно зайти погреться, не будучи сразу выставленной за дверь?

В нотариальную контору? Нет. В массажный салон? Нет. В винный бутик – тем более нет! Поглядеть на дорогущие бутылки и выйти ни с чем казалось унизительным. В ритуальные услуги? Ну уж нет! Только тоски-печали не хватало в такой неудачный день. Зачем, например, надо было спрашивать мелочь у женщины, которая, как пить дать, мыслит в долларах? Зачем названивать подруге, охваченной ажиотажем распродаж? Зачем Павлика отрывать от работы, он ведь только недавно устроился, а с работой сейчас так сложно… И, если разобраться, зачем этот гранатовый сок, эти торты, импортные фильмы с ненатуральными страстями? Хочется чего-то другого, настоящего… Были же раньше походы, гитара у костра… какие-то сумасшедшие планы на будущее!

Замёрзнув окончательно, Ирина прочла вывеску: «Авиатур». Зашла, скрючившись от холода. За стеклянной стойкой восседала тонкая девушка, богиня красоты, приветливая, аккуратная. На стенах пестрели плакаты: солнечная Италия, морское побережье, заснеженные горы.

Богиня просияла, как будто весь день ждала именно её, окоченевшую неудачницу:

Здравствуйте! Желаете куда-нибудь отправиться?

Посетительница, растирая озябшие руки, посмотрела многозначительно на один плакат, на другой, на какие-то свидетельства в рамочках и спросила:

А куда предложите?

Богиня чуть убавила сияния:

Сегодня у нас несколько выгодных предложений! В Грецию, в Турцию, в Таиланд.

А по России что-нибудь есть? – поинтересовалась Ирина, делая вид, что не замечает снисходительного прищура богини. – А то, знаете ли, загранпаспортом до сих пор не обзавелась.

Разумеется! Но обычно в это время года все стремятся в тёп­лые страны, поэтому сейчас есть дешёвые билеты на Камчатку!

На Камчатку! Ничего себе… Наверное, в Грецию сейчас проще слетать, чем на Камчатку… Камчатка! Сопки, вулканы… Горелый, Ключевский, Авачинский, между прочим, действующий, – вежливо продолжала Ирина, словно вела экскурсию по музею. – А у меня ведь друг старинный в Петропавловске-Камчатском живёт, пишет иногда, как там замечательно… А я ни разу на Камчатке не была… До сорока пяти лет дожила, а на Камчатке не была…

Тут Ирина изменилась в лице и торопливо достала бумажку со списком горбатых чисел. Развернула, пробормотала: «Сорок пять! Ну, конечно! 45 – начало моего горбатого числа! 4553 – мой код! О, мой бог! Девушка, милая! Как же вы вовремя со своими вот этими вот… предложениями, – уже чуть не кричала от восторга музейщица. – А не махнуть ли мне на Камчатку?» И несколько раз подпрыгнула на месте, отчего по замёрзшим ногам побежали восхитительные мурашки, а дежурная улыбка богини окончательно угасла, и девушка превратилась в обычную конторскую служащую.

Сотрудница Авиатура даже потянулась к тревожной кнопке. Но – не нажала. Профессиональный интерес победил, и она сказала просто:

Летите на Камчатку? Давайте паспорт!

А пожалуйста! – Ирина достала и резко припечатала к стойке гербовую книжку, словно дала пощёчину этому неудачному дню.

Ближайший рейс на шестнадцатое число этого месяца, – сообщила бывшая богиня, стараясь не смотреть на импульсивную клиентку.

Через три дня? Ну и замечательно! Оплату карточкой принимаете? – уточнила Ирина.

Принимаем.

Вот и отлично, сейчас проверю, верное или неверное моё горбатое число. Судьба или не судьба.

Обратный билет из Петропавловска-Камчатского на какое число оформить? – продолжила сотрудница, стуча по клавиатуре.

А ни на какое. На месте разберусь. С другом старинным дойдём до Авачинского вулкана, а там поглядим… и с высоты вулкана поглядим… с высоты вулкана… – всё тише и тише говорила Ирина. Она распрямила плечи и словно бы даже помолодела. Спокойно вставила банковскую карточку в считывающее устройство. И карточка была принята к оплате.

 

 

Леший

 

Пень был что надо: почерневший, замшелый, с провалившейся серединой. Представительный пень, награждённый золотыми орденами берёзовых листочков. Будь я грибом – непременно выросла бы на этом замечательном пне, на солнечной его стороне, прикрывшись высокой пожухлой травой. Но… Битый час блуждаю по лесу, а грибов нет… Ни одного тонконогого опёнка. Остаётся, как Штирлицу, бросить корзинку в сугроб. Только вот бросать нечего. Корзинку, отправляясь за грибами, я никогда не беру. Беру крепкий полиэтиленовый пакет, которым пока нетерпеливо шуршу в кармане, сжимая и разжимая кулак. И сейчас самый сезон – середина сентября, теплынь, солнышко, и, учитывая вчерашний дождичек, грибы должны быть! Но – нет. Грибы никому ничего не должны.

Оглядев следующий многообещающий пень, присела на него. Вздохнула: «Старичок-лесовичок, дай мне грибок! Я тебе добренькое скажу!» Рассеянно посмотрела в глубь моего знакомого березняка: молоденькие деревца хороводят вокруг патриархов. Кое-где сквозь сусальное золото темнеют сосёнки. Горбятся мёртвые стволы, пожираемые мхом, чернеют пни… Именно пни делают мой лес грибным! Во всей округе нет другого такого леса, я это знаю наверняка, потому что исходила эти места вдоль и поперёк. Но, видимо, весь грибной ресурс исчерпался в прошлом году.

Год назад на каждом пне, да и просто в траве, кучковались опята. Росли семействами, целыми опяточными городами! Подобно букетам, торжествовали прямо на корнях берёз, красуясь желтоватыми шляпками. Старичка-лесовичка не надо было упрашивать, можно было сразу благодарить, кланяясь грибам. И грибники, отягощённые вёдрами и корзинами, с утра до ночи шныряли по лесу. Ревностно спешили друг другу наперерез, смешно петляли среди деревьев, срезая грибы буквально на ходу. Кося одним глазом себе под ноги, а другим – следя за соперником-грибником.

Помню, приближается ко мне одна такая бойкая бабулька. Белая косыночка сбилась, кухонный ножик зажат в кулаке и воинственно выставлен вперёд. Паутинка меж нами летит, шуршит листва, пахнет прелой землёй, солнце азартно играет на лезвии… Но, не в пример другим грибникам, эта «тихая охотница» мимо не пробежала, наоборот. Увидела мой пакет, полный опят, и запричитала: «А что же ты, что же ты грузди не берёшь?» – «Не беру и всё, – отвечаю вежливо, – только опята». – «А почему? Грузди-то самые нажористые». Уходя подальше от назойливой бабки, отнекиваюсь: «Да ну их, грузди… трава травой, а возни много. Отмачивать, варить».

«А ты их неправильно доделываешь! – заявляет бабка, догоняя меня. – Из груздей надо икру накручивать! Груздиную. Как мой зять любит, с томатной пастой. Значит, так. Слушай! Замочишь, без этого не обойтися, чтобы, значит, вся горечь вышла, горечь земляная, – и тычет ножом себе под ноги, – а потом щёточкой так, щёточкой потрёшь, и они как поросятки чистенькие будут. Варишь. А потом на мясорубке прокручиваешь».

Я этой специалистке по груздиной икре ничего не ответила, пожала плечами и повернула в другую сторону, потому что приехала не только за опятами, но и за тишиной. Однако бабулька, обежав по кругу поваленное дерево, подскочила ко мне с другой стороны и тараторит: «Главное, чесночка положить и томатной пасты. А если сразу ести будешь, то лучка пережаренного, как мой зять любит!» – «Хорошо, хорошо! – отмахнулась я и, раздражённая, быстро пошла прочь. Спиною чувствовала – бабка обиженно смотрит вслед.

Когда я обернулась, её уже не было. Раздражение угасло, и я пожалела, что не дослушала старую женщину, – может быть, ей поговорить не с кем? Может быть, сидит её зять за столом, трескает груздиную икру и молчит. И дочь молчит. Губы поджала и молчит…

А вот теперь в лесу – тишина и неурожай. Ни прошлогодней бабки, ни прошлогоднего изобилия нет… Я присела на одинокий бесплодный пень.

Вспомнила, какой сегодня день недели и подумала: «Странно… Суббота, отличная погода, а в лесу – никого…»

Обычно в выходные дни легковушки одна за другой съезжают сюда прямо с трассы. Крадутся к лесу, переваливаясь по ухабистой дороге, поблёскивая стеклами. А потом грибники-горожане осторожно, чтобы не зацепиться за кусты цивильной одеждой, ищут дары природы. Впрочем, глубоко в лес не лезут, стараясь держать машину в поле зрения. Иногда рядом с пыльными колёсами стелется скатёрка для пикника, играют детишки. Умиротворённые мамаши подставляют солнцу бледные шеи и лица. Отсутствие грибов не волнует – меньше возни. Главное, не привезти из леса клещей, проснувшихся от последнего тепла бабьего лета…

Сегодня же в лесу не было никого… «Ну и замечательно!» – подумала я, наслаждаясь мягким солнцем, рассеянно следя за игрой листопада. Есенинская грусть, тишина, спокойствие и… резкий сухой треск! Я обернулась и вскочила на ноги.

В трёх шагах от меня возвышался человек – немолодой, в полинявшем камуфляже. В руках он держал переломленную веточку, которую сосредоточенно разглядывал, будто меня рядом нет.

Ветер внезапно утих. Одинокий берёзовый лист скользнул по косматой седеющей голове незнакомца. Задержался на могучем плече и спикировал под ноги, затерялся среди опавших собратьев.

День добрый… – вздрогнув, сказала я, чтобы хоть что-то сказать.

День добрый, – глухо ответил косматый, но глаза не поднял. Сломал половинку веточки с неожиданно громким хрустом:  – Грибы ищешь? Так ведь нет их.

Вижу! А ты что, местный? – не «выкать» незнакомцу показалось мне правильным тоном.

Местный.

Леший, что ли? – ни с того ни с сего брякнула я.

Леший, – эхом ответил он и снова сломал веточку.

Чуть не подпрыгнув от неожиданного треска, я попыталась свести разговор к шутке:

Если ты леший, старичок-лесовичок, почему не дал мне грибов?

Они тебе сейчас не нужны. Я же дал тебе грибы, когда они были нужны?

Когда это? – сглотнула я. Вспотевшей рукой сжала в кармане пакет, а другой, в другом кармане, – ножик. Ножичек тупой, несерьёзный, в самодельном бумажном чехле. Оружие – только против грибов!

Попыталась заглянуть косматому в глаза, но он как-то странно отводил взгляд. В лесу потемнело и, кажется, даже похолодало. Я тихонечко отступила, чтобы между мной и незнакомцем оказался пень.

Снова щёлкнула ветка, а человек продолжал:

Всё – вовремя. Когда очень нужно – пожалуйста! Попросила – выросли грибы. Разве не так?

А когда я просила? – разговор казался диким. Думалось почему-то о том, что необходимо поймать взгляд этого… лешего? Леший в глаза ведь не смотрит, потому что стоит ему встретиться взглядом с человеком, он, леший, будет узнан! А если человек не побоится и воткнёт ножик в дерево между собой и лесным духом, так сказать, пригвоздит взгляд, то лесной дух навсегда обратится в дерево! И ничего плохого человеку не сделает… Но лучше предположить, что передо мной – обыкновенный местный алкаш,   вон лицо какое тёмное, морщинистое… Руки коричневые от загара, пальцы скрюченные.

Тут косматый нарушил затянувшуюся паузу:

Сама знаешь, когда тебе нужно было…

Так-то да! Знала. Пару месяцев назад, в горах, очень просила я у старичка-лесовичка каких-нибудь грибов, по причине весьма прозаической – кончилась тушёнка, и грибной суп выручил бы нашу компанию в пятнадцать человек. И я нашла грибы, отличные подберёзовики, на высоте, в горах, среди карликовых берёз! Коричневые шляпки торчали выше деревьев. Толстые, не тронутые червями ножки были крепкие, белоснежные на срезе, ароматные. Два котла грибного супа избавили нас от тоскливой лапши. Два месяца назад. На Алтае. Но местному лешему или, допустим, –
местному алкашу откуда про это знать?

Хорошо, хорошо! – решила я поддержать словесную игру, отступая к тропинке. – Спасибо, старичок-лесовичок, за подберёзовички! Очень вовремя я нашла их! И съела. Спасибо! Очень вкусно!

Пожалуйста! – раскатисто-глухо, нараспев, проговорил косматый и шагнул за мной. Бесшумно. Плавно, как кошка перед прыжком.

Кошка? Скорее, медведь. Но эта ассоциация меня странным образом успокоила: если медведь не смотрит в глаза, то нападать не собирается. Я расхрабрилась:

Так будут грибы или нет?

Будут. Подберёзовики. Но не здесь. И подъельники. С ними лучше не встречаться.

В каком это смысле?

Вместо ответа он раскрошил в пальцах остатки веточек и полез в карман. Я напряглась. Косматый вынул что-то продолговатое, завёрнутое в тряпицу. Медленно раскрыл. Я с тревогой разглядела в тёмных складках какие-то железяки. Он извлёк их на свет:

Ходят, ищут… а ножички теряют. Вон сколько ножичков насобирал, – он развернул веером разнокалиберные ножи. Лезвия влажно сверкнули. Кажется, на одном, кухонном, темнели пятна…

И тут я повернулась и побежала. Быстро, не думая ни о чём. Заслоняясь руками от веток, хлещущих по лицу. Когда дыхание перехватило, резко обернулась – никто за мною не гнался.

Остановилась. Стёрла со лба налипшую паутину. Засунула трясущуюся руку в карман и не обнаружила ножа. Видимо, выскочил, пока я неслась вприпрыжку. Возвращаться на поиски и не подумала: «У косматого… у лешего добавится в коллекцию… да какой, к чёрту, леший? Бомж, алкаш. Свалка рядом. Кладбище заброшенное. Ничего такого сверхъестественного он не сказал. А солнце просто за тучку зашло! На ноже – пятна ржавчины… провалялся, наверное, с прошлого года под снегом, под дождём. Грибников здесь ходит – как собак нерезаных…»

Успокаивая себя, быстро вышла на широкую просеку. Оказавшись на открытом месте, бодро зашагала вперёд, к ближайшему посёлку. А там – остановка, там – дорога в город…

Одинокая тучка сползла с ясного солнышка – вернулось золотистое спокойствие. Пиликнул телефон. Оказывается, пропадала сеть, но теперь найдена, и можно сколько угодно звонить, рассказывать, что встретила в лесу подозрительного типа с ножами. Но пугать родственников я не стала, зачем? Ведь всё обошлось…

Подберёзовики я и в самом деле нашла, дней через десять, в другом лесу. А вот подъельники… Никогда не встречала таких грибов!

Прошло месяца три.

О косматом я уже забыла. Вернее, вспоминала о странном незнакомце лишь изредка и без предрассудочного страха. Ну, подумаешь… Всякие люди бывают…

Перед новогодними праздниками снова колесила по своим лесам. На лыжах – широких, позволяющих тропить сквозь сугробы, пренебрегая спортивной лыжнёй. Заходить в самые глухие места, где снег нетронут и чист, где можно в полней мере насладиться покоем и отдохнуть от мегаполиса.

Прокладывая лыжню, попала в чудесный ельник. Ёлочки – как на подбор – аккуратные, симметричные, сказочные. И тут разглядела я, что девственность снега нарушена свежей бороздой, словно кто-то заметал следы. Присмотрелась: да ведь это волочили ёлку! Недолго думая, развернулась и отправилась по следам. Сначала в противоположную сторону и, действительно, вскоре обнаружила свежие пеньки. Пахнущие смолою обрубки окружала пушистая труха, кое-где втоптанная в снег. Я вздохнула, сняла задубевшие варежки, погладила занозистые спилы голой рукой и кинулась по ёлочному следу обратно, как гончая. Конечно, двигалась я на охотничьих лыжах не быстро, но через некоторое время вышла на просёлочную дорогу, недалеко от своего грибного леса. Там стояли две машины: одна с открытым кузовом, в который трое смурных мужиков грузили спиленные ёлки, и легковая.

Водитель легковушки, сплевывая под ноги, курил. Когда я выехала из леса, все на секунду замерли и посмотрели на меня. Недобро так посмотрели, выжидательно. Но уже в следующее мгновение снова принялись за работу. Я подъехала ближе, остановилась и начала наблюдать. Курящий процедил:

Тебе чего?

А я, сделав вид, что изучаю номер машины, ответила тоном правильной пионерки:

А разве здесь можно вырубать деревья? Здесь же зелёная зона!

Курящий наклонил голову, как бык перед матадором, и двинулся мне навстречу:

Тебе что, разрешение показать?

До меня уже дошло, что влезла я совершенно напрасно и надо бежать, да как можно быстрее! Трое у грузовой машины уложили ёлки и тоже двинулись ко мне. И тут из глубины леса донёсся протяжный собачий вой, переходящий в надтреснутый лай. Я и раньше в этих местах видела собачьи следы, слышала переклички бродячих псов, но издали… Впрочем, лай оборвался внезапно, и в наступившей ватной тишине у меня за спиной раздался знакомый низкий голос:

Эй, мужики-подъельники, вы чего?

Мужики остановились, а я обернулась. Прямо за мной, рукой подать, стоял мой косматый незнакомец. На меня, как прежде, он даже не взглянул. Волосы, свисающие на лицо, серебрились от инея. В драном полушубке, косматый выглядел внушительно и страшновато. Правую руку он держал за пазухой, словно нащупывая какое-то оружие. Ножи?

Курящий отбросил сигарету, замялся, опустил взгляд. Я, воспользовавшись паузой, втянула голову в плечи, съёжилась и сквозанула мимо, как ни в чём не бывало… Торопливо переставляя непослушные ноги, одну за другой, одну за другой. Словно лыжи – это пудовые гири, но мне нужно идти… Идти…

Потом услышала шум отъезжающих машин.

Браконьеры, в чём я уже не сомневалась, – убрались во­свояси.

Я замерла в тягучей тишине зимнего леса. Облегчённо вздохнула. Сунула руки в карманы и… в одном из карманов, рядом с запасными варежками, нащупала какой-то предмет. Длинный, узкий… Меня бросило в жар. Медленно, уже зная, что увижу, и не желая этого видеть, достала нож. Мой грибной ножичек в бумажном чехле! Дрожащей рукой сняла размокшую бумагу. Лезвие тускло посверкивало.

Мне до смерти захотелось обернуться. Посмотреть – ушёл косматый или нет, но я побоялась увидеть его снова. Или – не увидеть… не знаю, что хуже! Тогда во мне вскипело возмущение на собственный страх: и как это он смог так ловко подсунуть мне ножичек в карман? А? Ах да, косматый стоял за спиной, а карман-то широкий, боковой. Значит – мог, мог! И никакой мистики, слава богу… А эти браконьеры, эти мужики, как он их там назвал – подъельники… Стоп! Подъельники? Подъельники – это, выходит, те, кто ёлки пилят? Браконьеры, а вовсе не грибы? Помнится, осенью, косматый предупреждал – с подъельниками лучше не встречаться. Всё-таки – знал! Знал… Голова пошла кругом…

И тогда я… избавилась от единственной реальной, ощутимой, жгущей руку улики. Чтобы потом придумать всему этому какое-нибудь логическое объяснение. Восстановить рассыпающийся реалистичный мир. Если получится…

Я воткнула нож в ближайшее дерево и, как во сне, медленно двинулась к посёлку. Жгучее желание обернуться засело во мне безжалостнее тупого лезвия, но я не поддалась. Оборачиваться нельзя! Между мной и косматым – воткнутый нож. Я ведь не хочу, чтобы мой спаситель превратился в дерево!

Вдруг леший, как всегда, смотрит мне вслед?

 

 

Друг авангардиста

 

Чёрный гроб ехал по белому снегу. Небольшой такой гроб, в половину уважающего себя гроба. Гробик. Зато скользил чёрный гробик легко и уверенно, потому что ехал не на катафалке, не на дурацких колёсиках, а на деревянных лыжах «Бирюса». Названия читались полностью, потому что гроб был прибит к лыжам на высокие брусочки. Ехал, оставляя невинную лыжню, но –
не сам по себе, слава богу, не сам. Гробик тащил на верёвочке тщедушный молодой человек в тонком пальто. Шапкой человек пренебрёг, и кучерявые пряди развевались на февральском ветру, маячили менингиту: я здесь!

Рядом с кучерявым шёл другой молодой человек, предусмот­рительно надевший вязаную шапчонку. Кучерявый кипятился:

И они мне будут говорить, что места не хватило! Да клал я на ихнюю выставку, что они понимают в настоящем искусстве!

Другой успокаивал:

Да ладно тебе, они же сами сказали – наша выставка для тех, кто не обезображен высшим художественным образованием. Или не зажат. Вне рамок, короче.

А я и есть – вне рамок! Не учился я в ихних академиях. Я жизнь изнутри, можно сказать…

У кучерявого не хватало слов и отчаянно мёрзли уши. Он шёл всё быстрее, кидаясь из стороны в сторону, и гробик на верёвочке ломал красивую лыжню.

Второй молодой человек едва поспевал:

Да погоди ты! Подумай сам. Конечно, картина какая-никакая меньше места занимает, чем твой гроб!

Вот именно – ни-ка-ка-я! Что Крюкин хотел сказать своим жёлтым треугольником на фоне битого стекла? Что вообще нового можно сделать на плоскости после Казимира? Ни-че-го! Всё вторично, Санёк!

Санёк поморщился. Споры о том, шедевр или чушь «Чёрный квадрат» Малевича, достали его ещё на прошлом застолье. Именно тогда он отдал рыдающему кучерявому свои старые лыжи «Бирюса», на которых теперь торжественно ехал гробик, сколоченный и выкрашенный кучерявым в минуты дикого вдохновения. Или похмелья. Лыжи Саньку всё равно были не нужны, а не понятого миром друга-авангардиста было жалко. Но протрезвевший авангардист не ограничился деланием гроба. Он приволок его на худсовет выставки современного искусства. Впрочем, рядом с перекрашенными манекенами, конфигурациями из жестяных банок и полотнами типа «верти как хочешь  – где верх, художник не обозначил» гроб смотрелся к месту. Но нет, не прошёл кастинг уродцев! И теперь разгневанный творец тащил своё детище по заснеженному парку с какой-то новой непонятной целью.

Наконец авангардист остановился на повороте тропинки, на возвышении. Вокруг темнели старые ивы, расплодившие в дикой части парка густой подлесок. Дальше тропа шла по насыпи, слева от которой белел заледеневший затон. Рыбаки, как скрюченные козявки, то тут, то там чернели на затоне.

Авангардист откинул со лба непослушную прядь волос, осмотрелся. На повороте тропы лежал бетонный блок. Непонятый художник кивнул другу, дескать, помогай, и водрузил на столь подходящий постамент своё творение. Санёк помедлил, но всё же спросил:

А что, собственно, ты хотел этим гробом сказать?

Автор чёрного гробика аж задохнулся от такого невиданного непонимания:

Твою за конину! И ты туда же, с вопросами ихними! – но поостыл и рассказал: – Вся наша жизнь, Санёк, есть прозябание. А после смерти душа обретает вечное. Блаженство там и понимание всего. Среди триллионов звёзд и планет. Но надо в это вечное войти с душой ребёнка. Поэтому гроб маленький.

А я думал, у тебя на нормальный досок не хватило…

Авангардиста такое замечание даже развеселило. Он, посмеиваясь, достал из кармана свёрточек. В нём оказались майонезная стеклянная баночка и кисточка. Открыл баночку. Белая жидкость, судя по резкому запаху, не оправдывала свою этикетку, а была простой нитрокраской. Макнув кисть, авангардист написал на чёрной гробовой крышке белыми буквами: START. И стрелку. Наверное, чтобы лыжи не заблудились.

Санёк хотел было спросить, а зачем писать по-английски? Что у нас тут, марафон англичан намечается или какое другое мероприятие международного значения, но передумал.

Постояв над гробом в гробовом торжественном молчании, друзья двинули в ближайшую кафешку. А через несколько дней авангардист уехал в Питер. Видимо, покорять, удивлять, искать новые художественные формы.

Только в конце апреля Санёк снова забрёл в этот парк. Гробика на постаменте не было. Молодого человека это не удивило, но всё же он заглянул под уклон, поросший ивняком. Прикинувшись валежником, гроб красовался там лыжами вверх. Времени у Санька было вагон и маленькая тележка, и он спустился за гробом. Верёвочка, грязная и мокрая, сохранилась. Санёк вытянул гроб из кустов и уселся на него. Закурил, щурясь на весеннее солнышко. Стал разглядывать рыбаков на затоне. Хотя солнце пекло вовсю, и снег сошёл, и ледоход отледоходил, в затоне сохранялся лёд. Мокреющий, как потная спина, с полыньями у берега. Опасный лёд!

Новый владелец гроба курил и думал, не сошли ли с ума рыбаки, которые там, на льду, крючатся у лунок? Или это члены тайного общества женоненавистников, готовые бежать от жён куда подальше, даже на страшный мартовский лёд, лишь бы бабы не доставали. Или голодающие? Или… и тут Санёк решил разно­образить свою бесцельную прогулку. Недаром же он был другом авангардиста!

Вышел на берег, везя на верёвочке гроб. Разглядел тропку, по которой рыбаки отваживались выходить на промысел. Медленно двинулся, прислушиваясь – не треснет ли под ним лёд? В случае чего, решил ложиться на прямо гроб, благо тот на лыжах, значит, удержит! Так и шёл он по льду, чвакая снежной кашицей, волоча чёрный гроб. С усилием! Деревянные лыжи не хотели ехать по мокрому.

Возле первого рыбака Санёк остановился и молча заглянул в лунку. Мужик с удочкой таращился на гроб и тоже молчал. Не дожидаясь вопросов, друг авангардиста подкрался к другому рыбаку. Тоже заглянул в лунку. Возле третьего Санька застал телефонный звонок. Он радостно заорал в трубку:

Привет! Я-то? На затоне! Ага, хорошо, что гроб прихватил. Вчера из лунки руку достал, а на днях ухо… Да, жалко парня… Зато знаешь, как тут рыба прикормлена. А то! У кого ни глянь  – улов.

Неизвестно, что сказали в трубке, но рыбак, навостривший ухо на восклицания гробовозца, охнул и выронил удочку. Санёк не удостоил беднягу объяснениями. Болтая чёрт-те что про человеческое мясо, жирных подлещиков, крючки, лески, распухшие ступни, он пересёк затон и скрылся в ивняке на другой стороне. Там припорошил гроб прошлогодними листьями и ушёл, посвистывая, довольный выходкой.

На следующий день на затоне не было ни одного рыбака.

Но может, и не из-за чёрного гроба вовсе, а из-за нареканий береговой охраны или тотального приступа нежности в семьях женоненавистников. Весна всё-таки… Расцвет чувств, листочков и цветочков.

А вот авангардист, не понятый в Питере, вернулся в родной город злой как чёрт. В знак протеста смастерил ещё один гроб, в полный рост, и приколотил его к дереву недалеко от перезимовавшего гробика. Каким глубоким смыслом был наполнен этот шедевр, осталось неясным. На майские праздники выдалась отличная погода. В парк понаехали отдыхающие: жечь костры, жарить шашлыки. Нашли гробы и, недолго думая, разобрали их на дрова. Вместе с лыжами.

 

 

Библиотекарь и русалка

 

Тоскливо на городском пляже ранней осенью. Безлюдно. Одинокая фигурка на берегу только подчёркивает сезонную пустоту. Всё серо, мрачно, неподвижно, а мальчик в жёлтой курточке бегает у самой воды и кричит: «Мойёт! Мойёт!» Это он «моё» и «твоё» соединил и камешки пуляет. А слово «пулять» давным-давно такой же мальчишка из «пули» выдумал, играя возле самого Чуковского. Корней Иванович восхитился и увековечил новое словцо где-то «От двух до пяти».

Одинокий пулятель носится по серебристому песочку, подпрыгивает. Кидая камешки, иногда попадает в бакен – «Бдзззынь, бдзззынь!». Красный бакен должен бы стоять на глубине, но сорвало беднягу с якоря, до самого берега доволокло… Или так обмелела река?

«Бдзззынь, бдзззынь!» и громче: «Мойёт, мойёт!» – носится над пляжем пустым, межсезонным. А в межсезонье многое кажется каким-то размытым, переходным, непонятным. Вот эта лодочная станция – заброшена или ещё не достроена? Покосился плакат «Купаться запрещено», утонули в песке несколько деревянных лавок. Жёлтая фигурка бегающего мальчика тревожит одинокостью – маленький ребёнок и без присмотра? Но нет… Просто молодая женщина, следящая за ним, прикорнула на пляжной лавке. Укутала в длинную юбку зябнущие ноги и подогнула под себя, словно русалочий хвост. «Мойёт – мойёт» не даёт задремать. Мальчишка – сводный племянник – разошёлся
в крайней радости. Сёмушка! Что он кричит? Который час? Что ж так холодно-то, а? И молодая русалка тихонько пошевелила окаменевшими пальцами внутри шерстяного хвоста.

«…что же он говорил?» – вспоминала русалка с утра над первой чашкой кофе. Утром она оставалась русалкой из-за русых волос, пока не закрутила их в тугой деловой пучок.

«…что же он говорил?» – думала и над второю чашкою кофе, в трудовой конторе, на краешке стола, отвоёванного у казённых бумаг.

что же? Распустив волосы и вернув себе русалочий вид, она вскочила и покинула кабинет. Понеслась по лестничному пролёту вниз, по коридору направо, снова на лестницу и вверх, через стеклянный переход, мимо папоротников ажурных, всё медленнее, медленнее, медленнее, в соседнее крыло, а там – ещё один пустынный коридор и вот она – библиотека.

Дайте мне любую книгу!

Какую? – очнулся от полудрёмы, она даже опешила – биб­лиотекарь. Библиотекарь – мужчина? Как странно…

Русалка перевела дыхание:

Хорошо… дайте вторую в верхнем ряду… и пятую… или седьмую.

Вы записаны? – с удивлением и тихим восхищением разглядывая русоволосую, спросил молодой человек.

Да, записана! – она отчеканила фамилию-имя-отчество.  – Мне бы только вспомнить… наткнуться на слово похожее… крутится в голове, покоя не даёт с утра.

В это время уходящее солнце словно бы отпрыгнуло назад, совсем немного, на ширину ладони, но сумеречная пелена треснула, и где-то в стратосфере треск этот не прошёл просто так. В библио­течной же комнате полупустые полки, заслоняющие окно, оранжево вспыхнули на контражур, пронизанные закатным светом.

Библиотекарь медленно положил на стол книгу. И ещё, и ещё одну. Достал формуляр и оттиснул на нём фиолетовый штамп с таким видом, будто запечатывает сургучом тайное послание особы королевской крови.

Он смотрел, как женщина, шевеля губами, перелистывает страницы, глядя как бы сквозь них расширенными зелёно-серыми глазами. Именно зелёно-серыми! Солнечный луч ярко пронизывал радужку, и зелёный цвет побеждал, сиял, торжествовал, не оставляя серому почти никакого шанса.

Страницы отбрасывали мягкий отсвет на лицо женщины, на тонкие запястья, и уже вторая книга шелестела, а солнце таяло и на третьей книге окончательно ушло.

Ушла и она, провожаемая взглядом, от которого утоляется жажда и утихает боль.

Опомнилась русалка только на следующий день, ведь с утра, над первой чашкой кофе, не замеченное с вечера кажется важным, и вскоре побежала мимо папоротников в соседнее крыло,
а там – ещё один пустынный коридор и вот она, библиотека.

Её встретила хмурая женщина, сортирующая формуляры на «чистых» и «должников». «Должники», подобно осенней листве, осыпались в ящик, поставленный на полу.

Как причудливы некоторые деревья!

Особенно родственные дерева! Их корни, ветви, веточки ближние, дальние, стволы, «раздваивающиеся под пилой». Да не был он библиотекарем, не был! С чего бы вдруг с таким ясным взором и широким разворотом плеч? Он подменял эту женщину, при всей непохожести – свою сестру, схватившую в межсезонье сырой сквознячок.

Тот молодой человек, библиотекарь-однодневка, уже нёсся на юг в поезде дальнего следования. Забираясь на верхнюю полку, замечал, как солнце, овальное у горизонта, поднималось рывком на ширину ладони.

А межсезонье убывало. Сёмушка учился говорить. Мать, прибегая с работы, подбрасывала его на коленях: «по кочкам, по кочкам, по маленьким бугрочкам…» – подтверждая упрямое заблуждение взрослых, будто ямки-бугорки должны нравиться детям всегда-превсегда! Сёма закатывался, как от надоевшей щекотки: «Всё, ма! Всё, ма! Сё-мааа…» – встречая восторженное и полное непонимание момента: мать умилялась, что сынок наконец-то произносит своё имя правильно. После кочек-бугрочек уставший Сёмушка засыпал, вспоминая русалку, эту молчаливую тётю, водившую его гулять на берег реки.

На том берегу подолгу бродила она с тех пор, ощущая своё одиночество как непрерывную текучесть воды, изменчивой, а всё же одной и той же. Томясь ожиданием под стать природе, жаждущей определённости – лета ли, зимы… Бродила и не знала ещё, что с юга летит к ней письмо, направленное адресом с её библио­течной карточки, а с севера – первый снег, чтобы обрушиться на русалку одновременно.

 

и вот тут я теряю её из вида, теряю совсем. А вслед за русалкой пропадает мерцающая вода, рябой от следов песок, сырое прозрачное небо… и начинается снег, снег, снег… всё смешивается в единый белый поток, яркий нестерпимо. И когда я закрываю глаза, о нём долго напоминают радужные круги, бегущие по сетчатке.