Муки творчества

Муки творчества

Кино, несомненно, влияет на жизнь — и особенно на жизнь тех, кто его делает.

Помню, как я, юный, голодный, да еще и легкомысленный, прорывался на «Ленфильм». Думал — стоит только прорваться, и все сразу пойдет… Однако сценарии мои (слишком легковесные, как я понимаю теперь) почему-то не брали. И я «осел» в студийном кафе, как и многие, подобные мне — самонадеянные и пустые.

Мой друг Цыбульник, закончивший ВГИК (как и я… ну и что?), устроился на одну из самых низших должностей: помощник режиссера, мальчик на побегушках, как оценивал это я. Однажды он, к моему неудовольствию, вытащил меня из нетрезвой компании, окопавшейся в дальнем углу кафе.

Будешь сниматься, — жестко сказал он. — А то, я гляжу, скоро сопьешься.

А где… происходит действие фильма? — заплетающимся языком выговорил я.

На Чукотке.

А…

Но снимаем в Крыму.

А-а-а!

Отрастишь бороду! — приказал он.

— …А хто я? — поинтересовался вскользь.

Увидим, — отрывисто произнес он и умчался.

Борода, отрастая, дико чесалась, а девушки, которым я раньше нравился, теперь в ужасе отшатывались, видя меня. А Цыбульник, что интересно, вообще исчез — укатил в какую-то киноэкспедицию (на выбор натуры, как мне кто-то сказал). Какая ему нужна была борода — неизвестно, она росла у меня абсолютно бесконтрольно, и теперь ужасались не только девушки, но и родители, и пассажиры метро.

Наконец появился Цыбульник, и хоть он одобрил меня:

Ну что? Одичал нормально! Страшней, чем я думал. Молодец!

Процесс «творческого одичания», оказывается, только начался. С несколькими такими же страшилами меня привезли в город Керчь в Крыму.

Был июль. Нас одели в кожаные штаны, тяжелые сапоги, толстые свитера и меховые шубы (действие фильма, вспомнил я, происходит на Чукотке). Но уже было поздно раскаиваться. Нас привезли на засушливый мыс Казантип, уходящий в мелкое и теплое Азовское море, и погрузили на парусник.

Оказывается, мы — американские китобои, приплывшие на Чукотку, которая Америке никогда не принадлежала… Негодяи, короче. Поведение — соответствующее. Тридцатиградусная жара, не снимаемые доспехи, перебои с пресной водой, но зато — бесперебойное снабжение самогоном (так нас «вводили в образ»!).

Наконец режиссер скомандовал: «Можно выпускать!»

Вот оно, лицо американского империализма! Готово!

Местное население было представлено почему-то только женщинами (мужчины, видимо, опрометчиво ушли на охоту). Красавиц-чукчанок в разукрашенных нарядах с энтузиазмом изображали работницы ближнего корейского лукового совхоза, тогда еще «миллионера». Мы должны были набрасываться на них (разумеется, в рамках советской эстетики) — но с огоньком!

Похоть, похоть где?! — покрикивал режиссер-новатор. Положительным героям такое не позволялось, но отрицательным — как же без этого? Не знаю, как готовили наших партнерш, но от дублей они не отказывались, только хихикали. Не отказывались они и от частных приглашений «на репетицию».

Я уже чувствовал себя негодяем. Перевоплощение удалось! Но удастся ли перевоплотиться обратно? Вот о чем я думал по ночам, особенно после затянувшихся «репетиций».

Уже пора было здесь появиться положительному герою славянской внешности (его играл Юрий Богатырев), который должен был нас всех перестрелять, но он задерживался в театре, и мы дичали все больше.

Вот оно, настоящее искусство! Обманом не проживешь — все всерьез! Добавлю, что моим соседом по номеру был пиротехник-садист, помешанный на взрывах и выстрелах, и он уже отрабатывал на нас (и особенно почему-то — на мне) довольно болезненные «попадания пуль» (хотя тот, кто их должен был выпустить, находился еще в Москве). «Да у меня уж все ребра болят!» — «Ничего, ничего, — ласково приговаривал он, развешивая на мне взрывные устройства, — такая наша специальность!»

Наконец спаситель, а точнее, палач наш приехал, извиняясь за опоздание. «Убивал» он нас долго и мучительно — каждый день было дублей шесть! «Не то!» — вздыхал режиссер. «Да! Мало мучаются за все свои преступления!» — поддакивал пиротехник…

А я вдруг решил: надо все выдержать!.. почему-то… Иначе как был, так и останусь — никем! А так — хоть погибну как настоящий мужчина!

Я падал под пулями — и снова мужественно поднимался для новых дублей. Искупление грехов и должно быть нелегким!

Ну, наконец-то мы все полегли…

Вернулся я возмужавшим, не скажу — окрепшим (ребра болели), но главное — понявшим, что искусство — не менее серьезно, чем жизнь, и отвечать человеку предстоит за все, что придет ему в голову.

А фильм, к сожалению, успеха не имел и показывался почему-то только на детских утренниках.