Журнальный мир

На вступительных испытаниях в Нижегородское театральное училище белокурая абитуриентка, словно вкушая знаменитые северянинские ананасы в шампанском, манерно закатывает глаза и возбужденно громко декламирует:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грезофарс…

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс!

Высокий ареопаг экзаменационной комиссии, явно не удовлетворенный эмоциональным выступлением, желая показать истоки недостатков прочтения и тут же подчеркнуть их, обрушивает вопрос: «А вы пробовали ананасы в шампанском?»

И без промедления услышал с непомерной гордостью (что называется, паче чаяния) прозвучавшее восклицание, равное 17 восклицательным знакам стихотворения: «Да!»

Тишина нависла в студенческой аудитории. Немая сцена.

Остановим кадр и оставим в тишине пребывать наших героев.

Заметим только: откуда было знать строгому экзаменатору, что гениальный Северянин воспитал тысячи почитателей и поклонниц, что они фанатично готовы постигать экзотические свойства творчества поэта даже на гастрономическом уровне.

Неизвестно, какова дальнейшая театральная судьба юной экзальтированной особы, но и она может быть причислена сонму преданных поклонниц нашего поэта, не поддающихся точному исчислению.

А стихотворение «Увертюра» («Ананасы в шампанском») – своеобразная визитная карточка поэта Северянина.

Игорь Васильевич Лотарев родился 16 (4 мая) в Санкт-Петербурге.

Родители назвали Игорем в честь князя Игоря Ольговича Черниговского, иконка которого всегда находилась в комнате, где он жил.

Мать Наталья Степановна Шеншина происходила из старинного дворянского рода. Находилась в родстве с Афанасием Фетом и Николаем Карамзиным. Давид Бурлюк находил внешнее сходство Северянина и Карамзина

Отец Василий Петрович Лотарев окончил Главное (Николаевское) военно-инженерное училище, где учился Ф.М. Достоевский. Училище располагалось в Михайловском замке, знаменитом еще и тем, что в нем был убит Павел I. Василий Петрович Лотарев дослужился до штабс-капитана. Об отце в поэме «Роса оранжевого часа» есть и такие строки:

Великолепнейший лингвист,

И образован, и воспитан,

Он был умен, он был начитан.

Сам Игорь не блеснул образованием. Окончил 4 класса Череповецкого реального училища. Впрочем, получил достойное домашнее образование, присущее дворянским семьям. Плюс неуемная страсть к самообразованию. Раннее пробуждение любви к литературе во многом определило его дальнейшую жизнь. Первое стихотворение «Звезда и дева» написалось в восемь лет. В них уже был предопределен необыкновенный поэтический дар.

Вот и звезда золотая

Вышла на небо сиять.

Звездочка, верно, не знает,

Что ей недолго блистать.

Так же и девица красна:

Выйдет на волю гулять,-

Вдруг молодец подъезжает, –

И воли ее не видать.

По сути, весь будущий Северянин органично запрограммирован в этом раннем стихотворении. Будущий поэт вырастает из детского восьмистишия, словно из гениального зернышка. Раннее безудержное увлечение поэзией заставило отринуть все другие сферы знаний, все другие языки, кроме русского. Позже, живя в Эстонии более двух десятков лет, он не удосужится выучить эстонский язык. Настолько был увлечен стихией родного русского, что не хотелось отвлекаться и расходовать силы на постороннее.

25 сентября 1904 года вышла в свет первая книга-брошюра Игоря Лотарева с одним-единственным стихотворением «К предстоящему выходу Порт-Артурской эскадры». Стихи рассылал во многие журналы, но письма оставляли без ответа, а стихов не печатали. Первой ласточкой оказалась стихотворение «Гибель Рюрика» в февральском номере солдатского журнала «Досуг и дело» за 1905 год.

Все первые книги выходили под родительским, собственным, именем – Игорь Лотарев. После того как выпустил десять книг-брошюр, провел десятки поэтических вечеров с особенной остротой осознал: чтобы прочно закрепиться в сердце и памяти читателя, поэт должен обладать звучным, почти кричащим, необычным именем. Новое имя придумал себе сам: Северянин. Имя, обозначавшее корневое, коренное значение местности рождения и нахождения на ней. В псевдониме видится и Петербург, и Гатчина, и Череповец, и река Суда и… и… и… Словом, северное место рождения и пребывания, северное состояние духа и что-то еще такое, что одному Богу известно! Так, в «Поэзе о Карамзине» он назовет себя «северным бардом». Итак, серебряно и звучно исполняется торжественная магическая музыка имени:

Северянин! Это не какой-нибудь Лотарев. И когда между собственным именем Игорь и новоявленной фамилией Северянин появляется неожиданно-новаторский дефис (такого никогда не было!), то уже читается, произносится и пишется совершенно не обывательски, а, ломая стереотипы, всем сложившимся и устоявшимся традициям решительно и неукоснительно вопреки. Игорь-Северянин. Читается как поэтическая строчка. Читается как настоящее произведение искусства. Читается как подлинное поэтическое явление. Явление высокой поэзии. При всем этом он отчетливо понимал: сначала ты работаешь на имя, а потом имя работает на тебя. Так и случилось в его судьбе. Псевдоним зазвучал, прижился, закрепился и стал неотъемлемым достоянием поэзии Северянина.

Иногда кажется, что он продумывал всё – вплоть до мелочей. Хотя кто сказал, что имя – это мелочь, Как корабль назовешь, так он и поплывет. Поэтический лайнер под названием «Игорь Северянин», мы убеждаемся, уверенно плывет, высоко задрав голову, бороздит океанские волны поэзии и читательского сознания. И ничто не помешает, кажется, его блистательному пути. Новое поэтичное имя органично вписывалось в огненный стратегический план завоевания так необходимого всякому поэту пристального внимания читателя и захвата его в поэтический плен. И в то же время при всей, казалось бы, продуманности подхода к творчеству к нему как ни к кому другому подходит пушкинское определение: «Поэзия должна быть глуповата». Во всяком случае, такое в северянинском творчестве ясно увидел и отметил Андрей Тарковский. По-другому выразил эту примечательную особенность Александр Блок: «Поэт с открытой душой». Открытость до ясности, чистоты наивности. Запредельная обнаженность души, которую, словно в доверчивых ладонях, трепетно преподносит, и нежное очарование наивной прелести прежде всего проникает в сердце читателя, легко пленяя его. Сам поэт признавался в своей «глуповатой самовлюбленности», очевидно отразившейся в поэзии.

Важной составляющей цепкого поэтического игорьсеверянинского обаяния – неизменное легкое воздушное дыхание, завораживающее, привораживающее…

Почти обязательная цезура посреди строки таинственно создает эту озонную легко-воздушную крылатость, высокую полетность, неизъяснимую «шаманскую силу» (Вадим Шефнер).

В воинственный поэтический арсенал завоевания читателя бросалось всё, использовались все средства. Это метафорически выражено Владимиром Маяковский:

Как вы смеете называться поэтом

и, серенький, чирикать, как перепел!

Сегодня надо кастетом

кроиться миру в черепе!

Первые две строки завуалированно адресовались Северянину. Дружба-соперничество двух поэтов не знала границ. Оба искали известности, признания.

Северянин целенаправленно стремился к славе, жаждал ее нетерпеливо. Она, словно жар-птица, все никак не давалась ему в руки. Но она прилетела, нашла поэта в совершенно неожиданном месте. Это случилось 12 января 1910 года.

Писатель-толстовец Иван Наживин привез (не по просьбе ли самого Северянина?) только что вышедшую 16-страничную брошюру «Интуитивные краски» в Ясную Поляну. В семье Л.Н. Толстого была заведена добрая традиция совместного чтения. Дело дошло до стихотворения «Хабанера II»:

Вонзите штопор в упругость пробки, –

И взоры женщин не будут робки!..

Да, взоры женщин не будут робки,

И к знойной страсти завьются тропки…

Плесните в чаши янтарь муската

И созерцайте цвета заката…

Раскрасьте мысли в цвета заката

И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли…

Счет поцелуям – пойди, исчисли!..

А к поцелуям финал причисли, –

И будет счастье в удобном смысле!..

Толстой посмеялся, а потом, помрачнев, вспыхнул: «Чем занимаются! – вздохнул он. –Это литература! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них “упругость пробки”».

Но что там Северянин! Лев Николаевич самого Шекспира ругал! Толстого, очевидно, ошеломила изложенная в стихах откровенно пошлая инструкция по соблазнению женщин. В начале XX века она чем-то напоминала и превосходила в пошлости конспект книги «Наука любви» Овидия.

Когда Наживин рассказал о бурной реакции мирового классика, падкие на клубничку журналисты стремительно, словно семена по ветру, разнесли отрицательно-резкий отзыв на стихи никому не известного молодого поэта. Возникла непредсказуемая, казалось бы, ситуация: наутро Северянин… проснулся… знаменитым! Северное имя поэта прогремело на всю Россию!

Вместо того чтобы клеймить поэта за безнравственность и пошлость, газетные страницы с необыкновенной щедростью распахнулись перед ним для публикаций. Два стихотворения (среди них них «Хабанера II») напечатали в газете «Утро России» миллионным тиражом (а это не 300 экземпляров стихотворной брошюры «Интуитивные краски»!). Нарасхват стали приглашать на выступления перед публикой. Ошарашенная публика сотворяла себе кумира. Кумир купался в лучах славы! Так он первым на себе испытал чудодейственное воздействие черного пиара, о котором тогда никто и ведать не мог. Само словосочетание «черный пиар», вы понимаете, появится только в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Таким образом, Северянин, благодаря черному пиару, первый узнал, что значит войти в моду.

Осмысливая события, поэт восторженно провозглашал:

Моя вторая Хабанера

Взорвалась, точно динамит.

Мне отдалась сама Венера,

И я всемирно знаменит.

«Мне отдалась сама Венера» – куда ж без фирменной северянинской пошлости? Не зря же Брюсов настойчиво отказывал ему в безупречности вкуса. Вскоре возникнет такое понятие, получившее название «северянинщина», характеризующее неумеренную пощлость. Так, чрезвычайно показательно, что Сергей Есенин в письме в Россию использует набиравший популярность в периодической печати новообразовавшийся термин для характеристики пошлости европейской жизни: «Здесь такая тоска, такая бездарнейшая “северянинщина” жизни, что хочется послать все к энтой матери».

«И я всемирно знаменит» – насчет всемирной славы явно преувеличил. Никогда всемирная слава не угрожала Северянину.

Впрочем, справедливости ради, нужно сказать, что есть в русском языке такие неизъяснимые нюансы, которые невозможно перевести на другие языки. И дело здесь не в неуклюжести русского языка, а в его сверхбогатстве. Бедность и немощь иностранного не способна перевести и конгениально передать всю прелесть русского языка.

«Двусмысленная слава недвусмысленного таланта» триумфально шествовала по России. Осенью 1911 года Северянин, следуя рекомендации Маяковского, смастерил свой «кастет». «Кастетом» стал придуманный им эгофутуризм. Он первый в России стал футуристом (раньше всех!) и объявил о создании эгофутуризма. «В отличие от школы Маринетти я прибавил у этому слову (футуризм) приставку “эго” и в скобках: “вселенский”». Собственно программы никакой не было. Ее роль выполняли последовательно выдвинутые семь лозунгов: 1. Душа – единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отвергания старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5. Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками».7. Разнообразие метров.

По большому счету ничего нового Северянин не предложил. Соблюдение каждого лозунга-принципа необходимо каждому сознательно пишущему. Для самого Северянина главными станут два принципа, только ему присущие всю долгую творческую жизнь (разумеется, при соблюдении всех остальных): самовосхваление личности через открытое проявление эгоизма («Я прогремел на всю Россию») и неологизмы («что ни слово – то сюрприз»), встречающиеся практически в каждом стихотворении.

Колыбелью эгофутуризма по праву может считаться город при слиянии Оки и Волги – Нижний Новгород. Именно здесь 25 ноября 1911 года напечатан положительный отклик на творчество Северянина, который, прямо скажем, на тот момент не был избалован позитивной реакцией литературной критики. За ним все еще тянулся шлейф дурной славы. Поэтому создатель эгофутуризма воспринял отзыв сверхободряюще. Одноименная городу газета «Нижний Новгород» (выходила в 1911–1914 годах), по существу, регулярно публикуя произведения эгофутуристов, явилась официальным печатным органом литературной группировки. Под парусами нижегородского издания вплывали в русскую литературу И. Северянин, К. Олимпов, В. Гнедов, Г. Иванов, В. Шершеневич, П. Широков, Грааль-Арельский (Стефан Петров).

Сама газета просуществовала ровно же столько же, сколько просуществовал сам эгофутуризм.

Время нахождения Северянина в группе эгофутуристов легко исчисляется: между стихотворениями «Пролог “Эгофутуризм”» (1911, июль) и «Эпилог “Эгофутуризм”» (24-го октября, 1912 г. Полдень). Северянинский непомерный эгоизм сыграл с ним злую шутку. Он не мог сотрудничать в коллективе и без сожаления покинул его. Северянина уже прельщал самостоятельный путь в литературе.

В конвейерном азарте выпуска стиховых брошюр (их вышло 35!) остановиться долго не мог (деньги на издание давал дядя – Лотарев Михаил), пока в 1913 году не представилась счастливая возможность выпустить первую полновесную книгу в издательстве «Гриф». «Громокипящий кубок» – гениальная тютчевская строка (стихотворение «Весенняя гроза») в названии прозвучала в новом веке как некое откровение. Книга имела бешеный успех. По словам литературного критика Владимира Бондаренко, «Громокипящая критика привела к громокипящей славе его сборник “Громокипящий кубок”». Книга выдержала десять изданий, общий тираж составил 31 348 экземпляров. По тем временам успех небывалый. Да, наверное, и сегодня эти тиражные цифры кажутся полуфантастическими, а в то время выход книги тиражом в тысячу экземпляров считался практически максимальным. Чаще всего авторы довольствовались тиражами в 300–500 экземпляров.

Успеху «Кубка» способствовал и такой немаловажный факт: доброжелательное предисловие к книге написал уже известный и маститый литератор Федор Сологуб («Когда возникает поэт, душа бывает взволнована»).

Шесть изданий выдержала следующая книга 1914 года «Златолира» (9800 экземпляров). И снова успех. В 1915 году выходит и выдерживает 4 издания книга «Ананасы в шампанском» – 12 960 экземпляров. Поэт не останавливается и снова выпускает книги одну за одной. «Viktoria Regia», «Поэзоантракт», «За струнной изгородью лиры».

Если посчитать общее количество выпущенных Северяниным в этот период книг, то тираж как числовой показатель успеха покажется головокружительным – 86 138.

В конвейерном азарте выпуска стиховых брошюр (их вышло 35!) остановиться долго не мог (деньги на издание давал дядя – Лотарев Михаил), пока не представилась счастливая возможность выпустить первую полновесную книгу в 1913 году в издательстве . «Гриф». «Громокипящий кубок» – гениальная тютчевская строка (стихотворение «Весенняя гроза») в названии прозвучала в новом веке как некое откровение. Книга имела бешеный успех. По словам литературного критика Владимира Бондаренко, «Громокипящая критика привела к громокипящей славе его сборник «Громокипящий кубок». Книга выдержала десять изданий, общий тираж составил 31 348 экземпляров. По тем временам успех небывалый. Да, наверное, и сегодня эти тиражные цифры кажутся полуфантастическими, а в то время выход книги тиражом в тысячу экземпляров считался практически максимальным. Чаще всего авторы довольствовались тиражами в 300–500 экземпляров.

Успеху «Кубка» способствовал и такой немаловажный факт: доброжелательное предисловие к книге написал уже известный и маститый литератор Федор Сологуб («Когда возникает поэт, душа бывает взволнована»).

Шесть изданий выдержала книга 1914 года «Златолира» (9800 экземпляров). И снова успех. В 1915 году выходит и выдерживает 4 издания книга «Ананасы в шампанском» – 12 960 экземпляров. Поэт не останавливается и снова выпускает книги одну за одной. «Viktoria Regia», «Поэзоантракт», «За струнной изгородью лиры». Книги выпускает с такой же скорострельностью, с какой выходили малостраничные брошюры.

Если посчитать общее количество выпущенных Северяниным в этот период книг, то тираж как числовой показатель успеха покажется головокружительным – 86 138.

В литературном пространстве Северянин первый в русской поэтической культуре не смог смириться с обыденностью в наименовании поэтических произведений. Посчитал такую ситуацию неправомерной. Буднично-обиходное отношение к поэзии определенно претило ему. В названии стихотворений всегда не устраивала стандартность и внепраздничность. Он упорно искал новые слова, словоформы, своеобычные словосочетания… Стал гоняться за экзотикой названий постоянно, словно автомобилист (на жалуемом им ландо), неразумно превышающий скорость. Эффектное (всегда ли эффективное?), пышное, цветастое, но в конце концов поэтичное, цветущее неотвязно манило его.

Сейчас никому невдомек (да и кому это может прийти в голову?), что чу́дная строфа Бориса Пастернака сотворена не без непосредственного воздействия Северянина:

Пошло слово любовь, ты права

Я придумаю кличку иную.

Для тебя я весь мир, все слова,

Если хочешь, переименую.

Пастернак, воодушевленный северянинскими поисками, в обращении к возлюбленной вторил собрату по футуристическому перу: «Пошло слово любовь, ты права. Я придумаю кличку иную». Но так бывает у поэтов: влияние не видно невооруженным глазом. Оно элегантно запрятано, словно одна матрешка в другую. В стремлении быть оригинальным Пастернак следовал за Северяниным. Впрочем (да простит меня читатель), всем поэтам свойственно подобное неутолимое желание поиска нового, желание назвать то, что еще никем до тебя не названо, а иначе невозможно признать творение за высокую поэзию.

Для привлечения внимания читателя, определенного взрыва читательского сознания Северянин придумывал, переименовывал, давал иные имена, новые неожиданные названия… Как театр начинается с вешалки, так художественное произведение начинается с названия, заголовка. Это отчетливо понимал Северянин. В топку привлечения стойкого и преданного читательского внимания в заголовки произведений бросаются музыкальные и танцевальные термины, неожиданные названия стихотворных форм и размеров, техники изобразительного искусства, геометрические фигуры, иностранные слова – всё, всё, всё: «Рондо», «Триолет, «Хабанера» (и не просто «Хабанера», а под номерами – «Хабанера I, II, III, IV»), «Увертюра», «Шампанский полонез», «Фиолетовый транс», «Квадрат квадратов», «Вервэна», «Кэнзели», «Поэметта», «Фантазия, «Интродукция», «Акварель», «Квинтина», «Терцина-колибри»…

Если, например, поэтическая форма «сонет», то к ней прилепливается эпитет «студеный». И название стихотворения звучит оригинально, загадочно, привлекательно. Оригинальность не знает границ. Иногда она переходит в оригинальничание и даже вычурность. Однако художническая палитра все равно расширяется, становится богаче, поэтический спектр сияет ярко и полноцветно. Все-таки в страстном поиске оригинальности поэту удалось отыскать подлинную жемчужинку – звучит как праздник! – поэза. Находка обрадовала Северянина. Прижилась. Закрепилась. Стала фирменным северянинским знаком. «Поэза о старых размерах», «Поэза удивления», «Поэза лесной опушки», «Поэза голубого вечера»…

«Какое безвкусное слово!» – воскликнет Валерий Брюсов. Но в эмоциональном возгласе явственно слышатся нескрываемые нотки зависти к первооткрывателю удачного слова, так органично вписавшегося в северянинскую поэтическую ткань.

Когда у Северянина попытались отобрать право первенства находки, как, впрочем, и право родоначальника эгофутуризма (Константин Олимпов), обиделся, заклеймил, пропечатал. Но всё же простил.

Творческие вечера с участием Северянина стали именоваться не буднично, а празднично и величаво – поэзоконцерт!

В поздние годы все экзотические названия утишаются, сходят на нет. Цветочки с нестандартными именами «поэза» завянут и исчезнут совсем. Остались они только как память об ищущей, неугомонной, но уже утраченной, как Родина, молодости.

Привыкший давать оригинальные и цветастые названия стихам, он и сыну выберет редкое экзотическое имя Вакх. Без памяти любящая жена и поэтесса Фелисса Круут с эстонским спокойствием благодарно примет неуклонную поэтическую волю. В необычном имени сына выразилась нежная любовь к супруге, решительно отучившей поэта от алкоголизма – нескончаемой вакхической песни.

Северянин, пожалуй¸ один из первых поэтов, который остро почувствовал и явственно осознал: чтение с эстрады – совершенно на ином уровне – повторяет сам процесс написания стихов. Божественное вдохновение объединяет две эти ипостаси. И вот теперь сам процесс вдохновенного написания переносится на эстраду при чтении на публику. Приглашает и приобщает читателя и слушателя к сотворчеству: вдохновенному восприятию поэзии.

Северянин словно забывался, пел, используя голос, словно необыкновенный инструмент. Северянин подобно Орфею увлекал, завораживал и уводил публику в свою некую страну Миррэлию, страну любви, житейского благополучия и нереальных земных и неземных фантазий.

Публика, состоящая в основном из юных фанаток и экзальтированных дам, сочувственно внимала, шумно вздыхала, как, наверное, вздыхает футбольный стадион, удивленный феноменальным филигранным действиям форварда, приводящим к заветному содроганию сетки ворот, то есть заветному читательскому катарсису. А не это ли самая высшая эверестовая суть выступления поэта на сцене? Фраза, ставшая сегодня эстрадным штампом, неким трюизмом – «искупать в аплодисментах», – впервые могла прозвучать тогда, на бурных северянинских поэтически-певческих шоу.

Стоит ли удивляться, что, когда 27 февраля 1918 года в Политехническом музее состоялся вечер «Избрание короля поэтов», то победил в нем Игорь-Северянин, опередив при этом самого громоподобного Владимира Маяковского. И победа была закономерна. Северянин знал тайны покорения публики, среди которой значительную часть составляла прекрасная половина человечества. А центром поэтической вселенной Игоря-Северянина всегда предстает женщина. Вознесение женщины на высокий пьедестал очарования, восторга и любви, а вернее сказать, воздвижение ее на королевский трон – вот главная особенность. Как всякой королеве, он относится к ней со всеми полагающимися королевскими и сиятельными почестями. В этом плане весьма показательно экспрессивное стихотворение, претенциозно обозначенное, как «Поэма-миньонет»:

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж…

Королева играла – в башне замка – Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было всё очень просто, было всё очень мило:

Королева просила перерезать гранат,

И дала половину, и пажа истомила,

И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,

До восхода рабыней проспала госпожа…

Это было у моря, где волна бирюзова,

Где ажурная пена и соната пажа.

Трепетное и почти молитвенное преклонение не поддается никакому мало-мальскому сомнению. Всё искренне, нежно, убедительно. И такое коленопреклоненное отношение к женщине разлито во всей яркой лирической северянинской стихии творчества. Я даже не буду для вящей обоснованности цитировать, называть и перечислять стихи поэта – пожалуйста, легко убедитесь сами, внимательно перечитав Игорь-Северянина.

Конечно, бывает и обратное – низвержения с пьедестала, как, например, в развернутой лирической пьесе «Валентина». Но сколько печали высказано лирическим героем в нем: «Ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред».

Отзывчивая публика, как сказано в стихах Северянина, отдавалась «грозово». Как рыбак настойчиво и обильно прикармливает выбранное место, так и Северянин (а он был непревзойденным любителем рыбной ловли) воспитывал свою публику, ловко и, казалось, незатейливо ловя ее на призывный ажурный лирический крючок.

Высокое преклонение разлито не только в стихах, но и в самой жизни поэта. Он не раз бежал сломя голову за возлюбленной эстонской женой Фелиссой, исполнял ее прихоти вопреки собственным желаниям.

Обозревая северянинское творчество, испытываешь ощущение, что Северяниных как минимум два. Такова артистическая сущность нашего поэта. Один напускной, придуманный им же самим, потворствующей взыскующей публике, чтобы найти признание и успех, однажды нащупав востребованную публикой ноту. Стихи такого поэта, надевшего некую маску, уже приведены выше. Конечно, детское искреннее стихотворение «Звезда и дева» принадлежит обнаженно ранимому, безмасочному.

В поэтическом самопризнании-самохарактеристике мы находим ясное тому подтверждение:

Он тем хорош, что он совсем не то,

Что думает о нём толпа пустая,

Стихов принципиально не читая,

Раз нет в них ананасов и авто.

А вот пронзительный лирик, ни на кого не похожий и которому нет равных:

Мы живём, точно в сне неразгаданном,

На одной из удобных планет…

Много есть, чего вовсе не надо нам,

А того, что нам хочется, нет.

Или, пожалуйста, не менее прекрасное:

О России петь – что стремиться в храм

По лесным горам, полевым коврам…

О России петь – что весну встречать,

Что невесту ждать, что утешить мать…

О России петь – что тоску забыть,

Что Любовь любить, что бессмертным быть!

И уж совсем шедевр, что называется, сотворенный на века.

Стихотворение «Классические розы», аукающееся с классиками Мятлевым и Тургеневым.

В те времена, когда роились грезы

В сердцах людей, прозрачны и ясны,

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слезы…

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…

Как хороши, как свежи ныне розы

Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут – уже стихают грозы.

Вернуться в дом Россия ищет троп…

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!

…В «Повести о жизни» Константина Паустовского есть также мысль о двух Северяниных: «С годами он начал сбрасывать мишуру, голос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его вошел чистый воздух наших полей, “ветер над раздольем нив” и изысканность кое-где сменилась лирической простотой: “Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое”».

Евгений Евтушенко для фундаментальной антологии «Строфы века» напишет стихотворение, характеризующее поэта, где также отметит присутствие маски:

Когда идет поэтов собиранье,

Тех, кто забыт и кто полузабыт,

То забывать нельзя про Северянина –

Про грустного Пьеро на поле битв.

Наверное, кто-то Евтушенко подсказал, а может, и он сам пришел к пониманию явно неуклюжей неточности характеристики «Про грустного Пьеро». Во-первых, и не грустный совсем. Во-вторых, в Пьеро можно вполне увидеть кого-либо другого, например, Александра Вертинского. В-третьих… Поэтому уже в самой антологии появится иная четвертая строка, кажется, с более точной характеристикой, в северянинском стиле: «Он был поэт-грезэр на поле битв». Антология построена таким образом, что подборке каждого поэта предшествует литературно-критический очерк об авторе и стихотворный портрет, выполненный Евтушенко. Но здесь случился курьез. Стихотворный портрет должен быть написан антологистом на высоком художественном уровне, соответствующем избранному автору, а отнюдь никак не меньшем. Евтушенко безнадежно провалился. Северянин превзошел составителя.

Сам жанр портрета в стихах переимчивый Евтушенко заимствовал у Северянина, который, по сути, выпустив в 1934 году сборник «Медальоны», неоспоримо явился законодателем нового поэтического жанра. 100 сонетов, представленные в книге, посвящены классикам и современникам – поэтам, писателям, художникам, композиторам.

В творческом корпусе Северянина поэтических портретов куда больше ста! Таким образом, Игорь-Северянин может вполне считаться основоположником жанра портрета, а все остальные могут вполне называться его последователями.

И еще. Главное отличие «медальонов» Северянина и Евтушенко в том, что последний, отказавшись от сложной формы сонета, значительно упростил себе задачу создания портрета.

Приступая к поэме «Братская ГЭС», Евгений Евтушенко в «Молитве перед поэмой» обращается к семи классическим поэтам за поддержкой, за помощью: «Дай, Пушкин мне свою певучесть…», далее идут последовательно обращения к Лермонтову, Некрасову, Блоку, Пастернаку, Есенину, Маяковскому. У каждого молитвенно выпрашивает подарить какую-то сильную особенность творчества для создания своей поэмы. А вот про Северянина забыл. Или все же имя Северянина негласно было под запретом?

К нему он не обращается с мольбой о помощи, а бесцеремонно забирает себе, без спроса, удачные северянинские строки.

Я хочу быть солучьем двух лазурных планет.

Я хочу быть созвучьем между «да», между «нет».

(Северянин)

Я как поезд,

что мечется столько уж лет,

между городом Да

и городом Нет.

(Евтушенко)

На заимствование обратил внимание Андрей Вознесенский.

Но он и сам, скажем, не без греха. Прекрасное северянинское «За струнной изгородью лиры» в его стихах осовременивается и превращается в изумительный музыкальный образ – «Дубовый лист виолончельный».

Эгофутуристическим воззрениям самовосхваления и саморекламы ранний Вознесенский придаст отчетливый и вызывающе дерзкий вид формулы-оправдания:

Дарвины, Рошали

ошибались начисто.

Скромность украшает?

К черту украшательство!

И поспешит вслед за мэтром («Я, гений Игорь-Северянин…») остаться верным заветам эгофутуризма:

…в прозрачные мои лопатки

вошла гениальность, как

в резиновую перчатку

красный мужской кулак…

Потом, правда, спохватится, исправит по совету редактора – «зачем гусей дразнить?» – на более приемлемое «входило прозренье…»

Словом, влияние Северянина на поэтов XX и XXI веков заслуживает отдельной темы и более глубокого и ответственного разговора.