Журнальный мир

Знаешь, в ней реально что-то было… Беспокойство, что ли…

С лестницы она мелким горошком, на ней кофточка какая-то воздушная, летит восторженная, улыбается. Обнимается со всеми, на цыпочки встанет, и руки на шею. Сама тоненькая, а когда вытянется, совсем струночка. Мужики лыбятся – еще бы, этакое счастье привалило!

Он стоит в сторонке, чужой, огромный, неувалянный такой, кепка эта дурацкая пол-лица закрыла. До него когда очередь дошла, аж пятнами от смущения покрылся. Он и без того краснел по любому поводу, а уж тут…

– Привет! – сияет вся, будто пряник ей посулили. – Ты не волнуйся, все будет хорошо!

И норовит под кепку в глаза заглянуть, смородины свои круглые таращит. Чему радуется?!

Было хорошо. Так хорошо, что он и не мыслил себе. Ночь они тогда проговорили, а утром уж и не разлепить. На прощание посмел, за плечи взял. Потянул к себе, она подалась. И лбом в козырек треклятый уперлась, щурится, смеется:

– Ты мне позвони! Я буду ждать.

Она ждала. А он не мог. Едва из автобуса вышел, сел на лавочку и давай звонить.

– Привет…

– Привет…

Помолчали оба.

– У нас солнышко…

– У нас тоже…

– А через улицу кошка бежит. Черная.

– Сестренка… Младшая.

– Почему?

– Ну как почему! Я же в прошлой жизни кошкой была. И в будущей тоже буду. Мяфф!

Так у нее забавно вышло, будто и правда кошка мяфкнула.

Засмеялись оба.

– А я заяц. Большой, старый, ленивый заяц, вот.

Они в те дни часто смеялись. Она ему про песни любимые рассказывала, по телефону слушать давала. Он ей книжки цитировал наизусть. О. Генри, Довлатова, Лосева. Довлатова он сильно любил, она в книжный сбегала, нашла сборничек, всю ночь читала.

Стругацкими они оба зачитывались. И много было того, что «оба»… Не сговариваясь, сразу попадали. Как эхо друг друга откликались:

– Да, я тоже…

– Да, и мне…

Пела внутри синхронность эта, она ходила счастливая и пела:

– Ой, Юра-Юра-Юра,

Я такая дура, что в тебя влюбилась…

И от идиотской песенки этой становилось еще веселее. На вопросы отвечала коротко:

– Влюбилась!

Кто ж поверит, когда тебе сороковник доходит, две девчонки почти взрослые, муж умница. Лежала ночами, думала, сравнивала. И уже близка была к тому, чтобы сказать все. Мыслимо ли дело – такую любовь в сердце прятать. Разорвется сердечко.

Не выдержала. Придумала дело, с работы сорвалась, и махнула к нему. Месяц прошел. Только бы глянуть разок, а там…

Квартирка крохотная, воды горячей нет, а на кухне рыба сушится. И запах от рыбы сногсшибательный. Он ее целовал, она голову запрокидывала и всякий раз, как открывала глаза, рыба эта прямо перед носом висела. Ее смех душит, а он обижается:

– Я что-то не так делаю?

– Нет-нет, все так, только давай отсюда уйдем! Ну, в комнату хотя бы. А то тут вобла твоя подсматривает.

– Я рыбов ловить люблю, – коверкая слова, он стал показывать, как толстый зайчище с удочкой идет на рыбалку.

– Где ж ты зайца с удочкой видал?

– Значит, я первый.

И опять смеялись. На полу сидели, прижавшись, слушали музыку – она ему диск привезла своей любимой.

В наручники тебя,

И на железный стол,

И 220 вольт…

Это Мара расстаралась. И в другой раз она бы камушка не оставила от такого текста. А тут…

Целовались до головокружения. Он рукой по шее провел, она поежилась, и он больше не пытался. Ругал себя потом – как мальчишка, как школьник! Да обоих держало.

Нет, о ее девочках он не думал. Как-то всегда воспринимал ее отвлеченно, мечтал о ней, желал ее, готов был в огонь и в воду за нее. А что жена мужняя, мать там… Это нет, отдельно где-то записано.

Впрочем, не совсем. Что муж, мужчина, который прав имеет больше, чем он, с которым она в постель ложится, – тут сердечко, конечно, шкалило. Только он думать себе об этом запрещал, потому что тяжело непосильно.

В магазин на углу не заходил с месяц. А вот как началось все, так и не заходил.

– Юр, она кто? – и как-то посмотрела… Ну чисто Кошка.

– Да кто она… Продавщица. Мышка, одним словом.

Мышка… Ну, беда тебе. Когда кошка в доме, даже и рядом делать нечего.

Та не пыталась. Пришла раз только, сама пришла.

– Ничего мне от тебя ведь не надо. Просто побуду. Можно? Не выгонишь?

Не выгнал. До вечера молча просидели. Она кровать разобрала, разделась, легла. Он покурил на балконе, пришел и бросил на пол бушлат.

– Я тут переночую.

Утром сделал вид, что не слышал ее ухода.

У Мышки тоже были две дочки. Худенькие, с косичками, погодки. Младшенькая, Светка, первая не стерпела.

– Мама, а почему дядя Юра к нам больше не приходит?

Мать похолодела, охнула и расплакалась.

Назавтра Светка заболела. В школу не пошла, лежала, глядя куда-то мимо всех. Врача вызвали.

– Что-то случилось? – врач спросил так, будто Мышка виновата была. – На простуду не похоже, я бы сказала – нервное это.

Теперь Мышка плакала над Светкой. Старшая ходила мрачнее тучи. Звонила ему, он трубку не брал.

Светка дождалась, когда все угомонятся, сунула ноги в тапочки и тихонько прокралась в коридор. Там было темно, и она поторопилась на улицу.

Они читали Брэдбери, когда в дверь не постучали. Нет, поцарапались. Похоже, Мурзика соседи домой не пустили, вот он и клянчит ночевку.

Ей все труднее становилось находить предлоги для отлучек из дома. Все тяжелее уезжать потом от него. Будто что-то проросло в них обоих и все плотнее притягивало друг к другу. Октябрь шуршал за окном уютным дождем, под который так славно плакать или пить чай с мятой. Надо было что-то решать, и она чувствовала, будто ее разымают надвое. Где-то надо было рвать. Резать живое. Анестезии на такой случай никто не придумал.

Под дверью скреблись еще настойчивее. Спросил – кто, раздалось нечто невнятное. Ему показалось, что там плачет ребенок. Во втором часу ночи и не такое причудится.

Распахнул дверь.

Перед ним стояла Мышкина Светка. В тапках и мокрой насквозь пижаме.

– Дядя Юра… А почему ты к нам больше не приходишь? Я тебя так люблю…

На мгновение он оцепенел. Потом схватил детское тельце в охапку, сунул неловко на кровать и замотал в одеяло.

– Светка! Как же ты… На чем?

– Пешком…

Ее взгляд наткнулся на чужую женщину и больше от нее не отрывался.

– Дядя Юра…– не глядя.

– Что, малышка! Как же ты… Я сейчас чаю тебе…

– Дядя Юра… Не надо! Я уйду сейчас. Я только хотела сказать…

И все смотрела, смотрела. Попыталась высвободиться из-под одеяла. Он держал, такой большой, неуклюжий, растерянный. Обнял, прижал к себе, стал укачивать. Бормотал что-то, уговаривал. Светка сначала вырывалась, потом ослабла как-то и, наконец, расплакалась. Он уткнулся лицом в ее мокрые волосы.

– Малышка… Как же ты…

Других слов он просто не мог припомнить. Качал ее в одеяле, качал. Понял вдруг, что ребенок перестал плакать. Ужаснулся, разжал объятия, заглянул в лицо. Девочка спала. На щеках еще блестели полоски, и всхлипывала она во сне. Но спала. Он опустил ее на подушку.

– Это Мышкина. Младшенькая… Через полгорода ведь… В пижаме…

Она не ответила.

Он обернулся.

Ее в комнате не было.

Дождь все шел. И она шла. Так они брели по сонным улицам маленького городка, поочередно отражаясь в лужах. Она молчала, дождь выводил свою нехитрую мелодию. До утра и первого автобуса оставалось почти три часа.

Времени было достаточно.