Журнальный мир

* * *

На деревьях — Млечный путь и звезды,

серебрит луна твой воротник,

ты идешь, глотая влажный воздух,

в Лету — через Хронос, напрямик.

За плечами тяжелеет ноша,

новый день прибавит груз забот,

прирастает накрепко, не сбросишь —

так вся жизнь до старости пройдет.

Бьется в сердце робкая надежда,

как рыбешка, пойманная в сеть,

выбрось все, что огорчало прежде,

свежий снег укроет теплый след,

жизни путь проходит по сугробам —

ты себе Харон и проводник:

просто выбирай по силам тропы

и шагай сквозь Хронос, напрямик.

* * *

Меня, похоже, кто-то потерял,

меня, похоже, кто-то здесь оставил,

и я стою на суетном вокзале,

где поезда сверкающую сталь

обходят люди. Им не до меня —

среди толпы других не замечая,

они спешат, касаются плечами —

как будто жить не могут, не шумя,

но я терплю — и верю, что меня,

наверное, здесь все же ищет кто-то,

и я среди безликих и бесплотных

все жду и жду такого же, как я.

В объятья односпальные свои

вагоны пассажиров принимают:

но окон нет, и что внутри — не знаю,

и не узнаю вовсе, c'est la vie.

Толпа спешит, предчувствуя финал,

как знать, что ей в потемках движет?

И в ней меня, наверно, кто-то ищет.

Меня, наверно, кто-то потерял.

* * *

Ход часов во тьме, как стук ножа —

стрелки делят время на отрезки,

ровные кровавые куски,

будто кто-то, двери придержав,

запирает их ключом железным,

и недобро щелкают замки.

Поборов озноб, себе шепчу:

«Я не трус, чтоб так легко сдаваться,

дни мои еще не сочтены!»

Но часы с ответом медлят чуть,

запустив минуты в вихре танца,

вихре необъявленной войны.

Лишь ребенок — робок и пуглив —

задрожит от ужаса во мраке,

повторив сто раз: «Я не боюсь!»

Я уже давно не боязлив,

угрожаю ненавистным знакам,

проклинаю и в лицо смеюсь.

Монотонный щелкающий звук

приближает смерть неумолимо.

Встал с кровати, словно в полусне,

разобрал часы — и снова стук:

в стекла, издеваясь, хлещет ливень,

и луна хохочет в вышине.

* * *

Ребенком я проснулся в темноте,

разглядываю сумрачные блики,

и великаном нависает тень,

и подступает страх — холодный, липкий.

Метель, почуяв слабость, бьет в окно,

за стенкой мама слезы льет украдкой,

и я хочу ее утешить, но

она твердит: «Не бойся, все в порядке».

И мне страшней от этого вдвойне:

как победить, когда твой враг невидим?

Расплачься, как младенец — ведь важней

очистить душу, выплеснуть обиды.

Я стал большим. Теперь я не боюсь

ни тьмы, ни грома, ни житейских тягот,

и столь привычный для Сизифа груз

несу — другим на зависть! — легким шагом,

Но то, о чем никак не рассказать,

в груди свернулось, как холодный аспид —

мой тайный страх мне целится в глаза,

сомненья гложут душу ежечасно —

и я себе шепчу: «Держись, держись»,

и иногда — в сомненьях и украдкой —

я спрашиваю: «Что с тобою, жизнь?» —

и жизнь твердит: «Не бойся, все в порядке».

* * *

Я брошен был в штормящий океан,

чтоб плавать научился поскорее,

и ненавистный вечный ураган

мне стал других и ближе, и роднее.

Я полюбил бурленье темных вод —

их диким шумом каждый вздох наполню,

и хоть порою тошно от невзгод,

я не желал себе чужую долю.

Не подавал и вида, что раним,

не покорившись воле ветра, плыл я,

но вот куда течением морским

меня швырнет, когда иссякнут силы?

Но мысли не заходят далеко —

досужим размышлениям не верю.

размыт вечерней дымкой горизонт,

а я плыву, и чудится мне берег.