Журнальный мир

На улице Тобольской когда-то росли тополя. Высокие, тонкие, рядами, трепещущие… И пахло тонко и тепло.

Сегодня рядом со мной – прекрасная Иудейская пустыня цветёт неудержимо, вдыхаешь это счастье по весне. Но недолго, потом – жара, всё выгорает, летом – пустыня, как и назвали.

А то вдруг начнешь вспоминать – и память показывает, как в кино, тополя на Тобольской. Небольшая аллейка в глубине улицы, у 99-й школы, потом дома, дворы, пустырь у Дома архитекторов. И дорога к бабушке.

Выйти из дому на Отакара Яроша, просочиться мимо детского садика, пробежать пустырь, оскальзываясь на бугорках, обойти длинный дом – и начинались топольки, один за другим… совсем другой, уютный «тобольский» тополиный воздух…

После школы я обычно возвращалась в другом направлении, в самом верном направлении – домой к бабушке. Мы с мамой жили отдельно от от неё.

Через школьный стадион, там стояли баскетбольные вышки, невозможно было не покачаться на них, взобравшись на самый верх, бросив портфель внизу, беззаботность, вольный ветер…

Дальше по пути открывалось небо и начинался роскошный двор с тоненькими деревцами у бабушкиного дома. Оставалось только подняться в тихий подъезд, на второй этаж, и бабушка открывала дверь.

Как рассказать полотно тончайших воспоминаний, сотканных из бабушкиного коричневого покрывала с бахромой на тахте, из любви и уюта, из круглого стола и лучшего в мире красного борща…

Из слова «вилялянчель» (виолончель). Ну не могла бабушка правильно выговорить этот инструмент привыкшим к идишу языком, хотя из Саши Черного она читала наизусть целыми строфами…

Бабушка очень плохо видела, хотя довоенная профессия почтальона приблизила её к печатной продукции, и начитана она была чрезвычайно, многое помнила наизусть, но читала уже понемногу сквозь толстенные стёкла очков.

Все мои школьные годы я ходила на Тобольскую домой к бабушке, смотрела на мир с высоты третьего этажа в широкое окно, обедала, и даже ночевала иногда на уютнейшей тахте в мире…

Потом возвращалась домой к нам с мамой, на пятый этаж улицы им. Отакара Яроша. Из окна открывался большой мир, и весной и в метель, люди внизу шли по своим делам вдвоём и поодиночке. Тамошний двор тоже был прекрасен, но двор на Тобольской был самый уютный в мире.

Окна бабушкиной квартиры выходили на проспект Ленина, прямо под ними шла широкая жестяная полоса, над крышами магазинчиков первого этажа. Мне казалось, что это здание нацепило на себя широкий железный пояс перпендикулярно талии.

На боку здания, отделяя фасад и дворик, бежали мозаичные футболисты. Они и сегодня продолжают бежать, но козырёк железного пояса зачем-то обрезали, хотя здание еще можно узнать по футболистам и дворику.

Песочница, совочек красный, ведерко синее и голубое небо в облаках…

Бабушка меня брала на руки, хотя ей было нельзя поднимать тяжести, да что там – она притаскивала такие сумки с базара, которые весили больше меня… Хотя сама была маленькая и худенькая.

Иногда бабушка возвращалась с базара, не добыв что-то особенно важное и вожделенное, сметану или жирную селёдку, и рассказывала: «Когда она (продавщица) увидела мой нос, так не стала мне ничего продавать…». Нос был еврейский.

Слушая подобные истории, я закипала как мелкий чайник, хотелось рванутьть на базар, и защитить бабушку. Но базар был далеко, а брать меня с собой бабушка отказывалась. Но случай защитить её представился довольно скоро.

Поближе к дому, прямо в уютном тобольском дворе, вышел как-то погулять небольшой мальчик – нам обоим было годика четыре, – и сказал он вдруг что-то гадкое про мою бабушку. Что-то антисемитское. Есть такие паршивые слова, которые даже процитировать не могу. Язык не поворачивается. Наверное, ему тоже её нос не понравился.

Куда я по нему попала, точно не помню, но врезала сразу. На такие слова я реагировала всеми доступными способами лет примерно с трёх. А может, и раньше. Мальчик поначалу стоял себе с совочком, а потом не помню, провал, в глазах потемнело…

Дальше вспоминается картинка, как он сидит очень недовольный в песочнице, и я удираю на всякий случай от греха подальше.

Годков мне было хотя немного, но что бывает за применение несанкционированной физической силы, откуда-то знала. Побежала я домой к бабушке, на второй этаж, обед обедать. И ничего не стала ей рассказывать – зачем расстраивать пожилого родного человека?..

Бабушка меня не наказывала ни за что и никогда. Она готовила дивный винегрет, борщ, котлетки, и говорила, что мама у меня «легкомисленная». Это она так за маму волновалась – что мужа у неё нету, а настроение хорошее. Это, кстати, у нас семейное, в третьем поколении…

Короче говоря, бабушка усадила меня за винегрет с котлеткой, и тут ей позвонили. Она взяла трубку, выслушала с некоторым удивлением и сказала мне, что ей нужно срочно поговорить с мамой одного мальчика по делу… Что она скоро вернётся. Ушла и заперла за собой дверь.

Минут через двадцать я заметалась. То есть, какое-то время я сидела спокойно, а потом стала хотеть на свободу.

О том, что это скромное желание называется клаустрофобией, я в свои четыре годика не была в курсе, но запертые стены меня возмутили. Потому что несправедливость! А кипучая натура требовала действий по освобождению себя, и немедленно.

Окно я открыла легко, воздух свободы немного успокоил, но недостаточно. Из закрытого помещения надо было выбираться. Перед окном была жестяная, довольно широкая и на вид устойчивая полоса, словно приглашение к выходу…

Я влезла на батарею, оттуда на подоконник, переползла через него и оказалась на воле. То есть на широкой полосе примерно в полтора метра шириной.

Справа внизу была улица, очень свободная и открытая повсюду, слева – стенка, устойчивая и прямая, я сразу за неё стала держаться. И пошла прямо, то есть налево от бабушкиного окна. Медленно, осторожно, левой рукой придерживаясь за стену. Через метра три по пути встретилось окно, оно было заперто. И тут мне, наконец, стало страшно. А что если там, впереди, все окна будут заперты?..

Насчет вернуться обратно и речи не было, потому что развернуться на этой узенькой, как я стала понимать, полосочке было опасно. Свалиться с неё не хотелось, и я пошла вперед мелкими шажочками. Если бы я умела молиться, то сейчас было самое время…

И слава богу, в следующем окне показалась удивленная старушка в платочке, я постучала в окно, попросила:

– Откройте, пожалуйста…

Карлсон, блин…

Старушка дрожащими руками раскрыла окно, я перелезла через подоконник и почувствовала, что ноги не очень держат, но держат – спрыгнула на пол. И выдохнула: всё, опасности нет, а свобода – есть…

Спасибо этой неведомой старушке, она меня спасла и даже не стала, наверно, от изумления, ни о чем спрашивать, только показала, где прихожая, и отперла дверь. И я вприпрыжку понеслась по лестнице во двор. Хорошо как на воле вольной…

Во дворе на скамейке гуляли соседские бабушки, и моя тоже стояла, беседуя. При виде меня она онемела – я вышла не из нашего, а из соседнего подъезда…

Но почему-то так и не задала ни одного вопроса. Ни тогда, ни потом. И мама меня ни за что не ругала. Да, кстати, у неё тоже не было такой вредной привычки…

Скорее всего, бабушка не стала маме меня закладывать, потому что неизвестно, как бы дальше пошло – могла бы и не пустить меня к ней больше, если не справляется с ребёнком. Гиперактивные мы, и танки наши быстры…

Поэтому то, что я бестолочь, пришлось объяснять себе самостоятельно. Полезный такой навык, остался со мной на будущее. Хотя не скажу, чтобы мне это хоть раз помогло…

А в окно со второго этажа я выпрыгнула и довольно удачно уже в другие времена, во взрослом возрасте в городе Иерусалиме, когда все ключи нечаянно унесли соседи, а меня заперли. Мне тогда совершенно необходимо было попасть в свою театральную школу и вообще на свободу, без неё никак…

Так что, с тех пор я живу на всякий случай только на первом этаже и не запираю дверь. Ну их, эти закрытые помещения…

О чем это я… о бабушке.

Так иногда хочется с ней поговорить…

Ба, у меня хорошее настроение, хотя да, со мной по-прежнему интересно. Нет, я не шляюсь по карнизу, так, гуляю по пустыне, музыку слушаю…

Моя «легкомисленная» мама в хорошем месте, она уже не всех помнит по именам, но ничего, вот вчера передавала через меня привет «нашему богу»…

Кстати, у неё там дивный завотделением, лучше не бывает, мама его называет «хороший мальчик с бородой». Мальчику за шестьдесят, он тоже с улицы Тобольской.