Журнальный мир

В середине апреля главный редактор Боря Сапожков, тогда ещё живой и бойкий, с белёсыми ресницами, скрывающими весёлые серые глаза, разыскал меня на одном из митингов, на которые тогда собиралось до пятидесяти тысяч человек — площадь больше не вмещала, и заорал в ухо, словно я был глухой:

— Собирайся!

Он был из тех, о которых говорят «болтлив, но… по делу». Было у него такое свойство — наговаривать идеи, черпал он их, вы не поверите, из разговоров с нами, репортёрами. Раз в неделю мы с ним ходили в клуб «Маршал Жуков» играть в пейнтбол, чувствовали себя бывалыми стрелками, а после игры — пить пиво с фисташками и раками.

— Куда?! — не понял я из-за того, что динамики орали, как оглашенные; и только одно — выдох толпы: «Россия, Россия, Россия!!!» перекрывал их на мгновение, и тогда эхо уносилось прочь — в весеннее, прозрачное небо.

Ведь по моему мнению, всё самое интересное происходило именно здесь: была пара побоищ, на одном из которых пырнули львонациста, здесь мы выбирали себе лидеров, здесь я познакомился со всеми из будущей элиты ДНР. В марте, когда мы выбирали народного губернатора, Павла Губарева, я сорвал себе голосовые связки и месяц хрипел, как тифозник. Поэтому я, что называется, видел свою роль в том, чтобы донести до читателя самое важное с места событий, а не шлындать по окрестностям. Боря скорчил самую отвратительную мину, на которую был способен, мол, не занимайся ерундой, не по чину!

— Ты же мой зам?.. — на всякий случай удостоверился он, потому что я давно хотел уйти на какие-то там обильные хлеба, которые мне обещали на телевидении и паре неформальных каналов, где свободного времени было ещё больше и можно было ещё больше предаваться безделью и лени.

— Ну?.. — решил отвертеться я любым способом, в том числе и не идти на поводу у начальства, потому что Борю иногда заносило: он напрочь не ощущал рабочего момента и не расставлял акцентов, хотя точно знал, что, где и когда произойдёт, словно ему бабка нашёптывала.

— Чего «ну»?! Чего «ну»?! — возмутился он. — Поезжай в Славянск. Там будет жарко!

С началом донбасской революции Борис развил бурную деятельность: разогнал редакцию по городам и весям и, как паук в центре паутины, сел ждать новостей.

— Какое «жарко», Боря?! — удивился я. — А здесь?!

Естественно, я ещё тогда не знал, что в конце концов окажусь под Саур-Могилой и что нас охватит такой энтузиазм по одному единственному поводу — мы сбросили украинское иго, что даже появились свои смертники, которые готовы были идти в атаку голой грудью.

— Там, мой друг! Там всё решается! — проорал он мне в ухо, скорчив ещё более ехидную морду, потому что знал нечто такое, чего не знал я, но не считал нужным раскрывать карты; впрочем, я ему доверял. — Так что завтра чтобы был в Славянске, а послезавтра — передашь мне первый репортаж!

— А можно прямо из вагона? — съязвил я, не уступая в кокетстве.

Будь у него в руках маркер с зелёной краской, он бы запустил мне его в лоб и долго бы при этом ржал. Зелёный цвет он любил больше всех других, потому что наверняка — не жёлтый и не синий, а на красный у него была отрыжка — коммунизм и Сталин ещё не утряслись у него в голове.

— Трепло! — живо среагировал Борис, и мы побежали на бульвар Пушкина, пока вся эта масса народа не сообразит, что правильнее всего в такую жару — пить пиво.

Рев толпы ещё долго доносился со стороны площади, и душа моя рвалась туда. За потной кружкой Борис мне объяснил, что у него есть свой человек в Славянске — Андрей Мамонтов, что он периодически звонит ему и рассказывает о событиях, но этого мало.

— Он боец, а не журналист, много стреляет, хватка отсутствует.

Я фыркнул:

— А что там?

— Там уже бои идут, сынок, — почему-то шепотом и оглядываясь по сторонам, сообщил Борис.

— Да ладно! — не поверил я и невольно оглянулся: вокруг было мирно и солнечно, в сквере напротив играли дети.

В то время я ничего не знал о событиях на северо-западе. Однако уже осенью мой приятель Владимир Дынник стал нервно дёргаться, когда его спрашивали об обстрелах железнодорожного вокзала, рядом с которым он жил: «Не попали! Не попали!». На железнодорожный вокзал снаряды залетали весьма регулярно, а рынок так вообще дважды горел, и осколки там гремели по крышам что твой весенний град, и люди лежали на мостовой с разбитыми головами.

Борис так посмотрел на меня, что я вынужден был уныло пообещать:

— Хорошо, хорошо, еду, еду!

— Только не тяни резину, — попросил он, опуская пререкания, ибо давно знал меня. — Найдёшь некоего Стрелкова.

— А это кто?

Это было частью моей работы — задавать глупые вопросы, Борис привык к ним, но всё равно покривился, словно увидел раздавленного таракана.

— Он там главный. Я тебе черканул письмецо к нему.

— А он тебя знает?

Я раскусил его прежде, чем он открыл рот. Надо было очень хорошо знать Сапожкова, чтобы зря не трястись за тридевять земель и больше доверять своей интуиции.

— Не-а… — красочно ухмыльнулся Борис, и глаза его ещё больше повеселели, потому что он был авантюристом и дело своё знал хорошо.

А ещё он родился в тюрьме. Уж не знаю, за какие грехи родителей. И этот факт наложил на него свой отпечаток: Борис был белесым и неугомонным живчиком предпенсионного возраста, готовым ринуться в любую авантюру, а я был у него на побегушках и устраивал его во всех отношениях: во-первых, потому что по первому требованию являлся и пил с ним водку, как, впрочем, и другие алкогольные напитки, а во-вторых, потому что по определению не метил на его место, и он это ценил.

— Тогда какой смысл? — удивился я, всё ещё мысля категориями мирного времени и полагая, что до большой крови дело не дойдёт, кишка тонка у всех сторон без исключения; впрочем, мы этот вопрос с Борисом не обсуждали, он подразумевался раскрытым сам собой.

— Чтобы тебя свои же не расстреляли, — объяснил он серьёзно, чтобы я прониклся важностью момента: мол, кинули на съедение акулам.

Если бы я только представлял, с чем мне предстоит столкнуться.

— Ага! — понял наконец я подоплёку кривляний моего друга.

Да и то верно, у кого из нашей братии был опыт военных репортажей? Ну Чечня, ну Грузия; но двадцать три года под украинским протекторатом отлучили нас от мест боевых действий, и мы походили на щенков, которые не нюхали пороха и со смертной завистью завидовали репортажам Сладкова и Речкалова.

Мой отец, бывший военный врач, не пережил девяностые, лёг в постель и отказался признавать реальность. Так и умер на третий месяц лежачей забастовки от воспаления лёгких. Мать, которая на протяжении всей жизни посвятила себя борьбе за чистоту в квартире, пережила его на полгода.

Я пришёл домой и сказал шутливо ещё в дверях, не подозревая насколько прав:

— Привет, я еду воевать! — Чтобы они в конце концов поняли, что ездить абы куда, кроме меня, никому не положено, опасно.

По квартире были разбросаны дачные вещи. Среди них ходили радостные моя жена и дочка.

— А мы сезон открываем! — среагировала Наташка, сдувая с влажного лба прядь волос. 

— Сезон?

После слов Бориса у меня включился центр тревоги.

— Мы на дачу едем, папа! — весело подпрыгнула Варя.

— Собирайся, дочка! — заревновала её ко мне моя жена.

— Наташа, какая дача! Война! — попытался я её вразумить, хотя сам же в свои слова не верил, не слушала она меня, я перестал был для неё авторитетом.

Как все дачи, наша находилась на окраине, на станции Абакумова, в районе шахты Скочинского. А это двадцать километров от центра, и что там происходило, одному богу известно. Вокруг поля и шахтные копры.

И спорить было бесполезно.

— Пап, давай с нами. Там хорошо! — воскликнула дочь.

Господи, как я её любил! Как я нянчил крохотный пищащий комочек. Вставал по ночам, чтобы укачать. И жена бурчала: «Все мужья, как мужья, а ты какой-то странный», вроде как она знала других мужей. Впрочем, в те годы мы были молоды, беспечны и счастливы, полагая, что перед нами вся жизнь; и родители были живы, и даже бабушки с дедушками приходили в гости. Если бы только всё это длилось вечность, но жизнь коротка, и мы сами делаем её ещё короче.

— Варя, ты думаешь не о том!

Они докатились с мамой до того, что уже шептались о Вариных женихах. Рано, ревновал я, рано.

— Почему, не о том? — удивилась дочь.

— Потому что на даче сейчас опасно!

Я вдруг некстати вспомнил, что когда Варя узнала, откуда берутся цыплята, то целый год не ела яиц, и никакие уговоры не помогали.

— Тогда поехали с нами!

— Я не могу… Я занят…

Каким я был дураком. Надо было взять лом, топор, вооружиться пистолетами, которых у меня, естественно, не было, чем угодно, и ехать с ними, даже несмотря на то, что одна часть женской половины семьи меня безбожно презирала и я бы хлебнул порцию упреков и нареканий. Но я дал слабину и сбежал в чёртов Славянск.

— Ну, папа…

— Не могу, дочка, не могу!

Она как две капли воды походила на мать, и всегда мне напоминала те прекрасные годы, когда мы безвинно держались за руки и, размахивая портфелями, шагали из школы домой. Это про нас в школе писали на заборах: «Мишка + Наташка = любовь!». Мне казалось, что так будет вечно; однако поженились мы только в институте. С тех пор утекло так много воды, что память стала терять чувственность, а на смену стал являться разум. Я привык к Наташке Крыловой, к этой бесконечно нервной жизни и другой себе не представлял. Куда девается любовь, никто толком не знает. Эта тайна, которую открывает каждое последующее поколение. (…)

Ещё одной женщины в своей жизни я не перенёс бы. Я уже знал, что женщины — это не панацея от одиночества. Такого лекарства вообще нет. Хорошо, что у меня была отдушина в виде литературы, в ней я сублимировал свою энергию на все лады. Тем и спасался.

Ранним утром я трясся в электричке «Донецк–Изюм». А в девять с любопытством к новым реалиям сошёл на платформе в Славянске. Никто меня не встретил, хотя Сапожков клятвенно уверял, что позвонит Андрею Мамонтову. Ну да мы не гордые, подумал я.

Перед вокзалом бродила пара патрулей. Вот и вся война. Зря Борис тень на плетень навёл, решил я и двинул в центр, плохо представляя, где находится этот самый Стрелков — не расспрашивать же у прохожих, тогда меня точно заметут, и правильно сделают. Поэтому я шёл наобум туда, где улицы шире, а тротуар чище. Таким нехитрым макаром я попал в центр и за голубыми елями нашёл здание районной администрации.

Внутрь меня, естественно, не пустили.

— Кто такой? К кому? — грубо спросил невысокий боец с широченными плечами качка.

— Журналист из Донецка к Стрелкову.

— К Стрелкову? — недоверчиво переспросил боец, держа автомат так, как держит мать ребёнка.

— Руки на затылок, ноги на ширину плеч! — приказал второй, высокий, почти с меня ростом. — Выворачивай карманы! А то мы знаем, какие вы журналисты!

Я не стал возражать и поднял руки, но так, чтобы бойцы не думали, что я их боюсь. Тот, что повыше, посмотрел на меня с ненавистью, и я вдруг понял, что он уже успел наглядеться всякого и что убить человека ему как плюнуть на асфальт.

Меня тщательно обыскали, ткнув на всякий случай под ребро стволом. Забрали «никон», письмо, редакционное удостоверение, паспорт и портмоне с деньгами. Бог с ними, подумал я, почему-то решив, что попаду домой уже не на электричке и деньги мне не понадобятся.

Тот, что пониже и пошире, отнёс мои документы и фотоаппарат в здание. Второй, непонятно зачем, держал меня на мушке, хотя вокруг бродили ещё человек десять с оружием. Даже чисто теоретически сбежать я не мог, разве что в виде живой мишени.

Они продержали меня в таком положении около часа. Вернувшийся боец ничего не сказал и вообще сделал вид, что не имеет ко мне никакого отношения. В здание и из него входили и выходили люди, и всем им, как я понял, был нужен Стрелков. Некоторые из них принимали меня за шпиона. По крайней мере, один подошёл, посмотрел на меня и сказал:

— Здоровый, джеймс бонд! Вы следите за ним здесь!

— Отойди! — посоветовал боец, косясь на него, как кот на мышь.

Наконец, позвонили — и меня повели все те же двое, тыча стволом в спину.

— Потише! — поежился я.

— Иди! Иди! — Но тыкать больше, на всякий случай, не стали.

Мы прошли через фойе с разбитым аквариумом в центре, поднялись на второй этаж и свернули направо. Кабинет Стрелкова находился с тыльной стороны и глядел окнами во двор. Грамотно, подумал я, в случае обстрела не так опасно.

Я увидел перед собой крайне занятого и нервного человека. Видно, он уже познакомился с моими документами, потому что сказал бойцам:

— Свободны! — а потом обратился ко мне: — Аккредитация есть?

Я замялся:

— Нет…

— Ну а чего вы тогда?! — упрекнул он, хватая то карандаш, то папку.

Я решил, что меня как минимум арестуют, а как максимум расстреляют. Трудно было понять, какие здесь порядки.

— Ефрем! — крикнул Стрелков в приоткрытую дверь. — Юз! — Безрезультатно. — Ю-ю-ю-з-з!!!

Вместо Юза в дверь сунул физиономию один из моих стражей.

— Ефрема найди! — приказал Стрелков.

Наконец раздались торопливые шаги и в комнату вбежал Набатников. У меня глаза полезли на лоб. Я не знал, что он здесь, и вообще потерял его из вида с начала весны.

— Наконец-то! — сказал Стрелков, не поднимая головы и внимательно изучая пятна на столе. — Где тебя носит?

— Игорь Иванович, я занимался пострадавшими… из Былбасовки.

— Ах, ну да, — выпрямился Стрелков. — Разобрался?

— Так точно. Всех отправил в тыл, кого надо — по больницам.

— Сегодня бандеровцы автобус с местными жителями обстреляли, — пояснил Стрелков, по-прежнему не глядя мне в глаза.

— Мне доложили, что юго-востоке сбили Ми-8, — сказал Ефрем Набатников.

Я потом узнал, что это он самолично сбил вертолёт, только не хотел выпячиваться.

— Вот это хорошо! — оживился Стрелков. — Молодец! Вот человек из Донецка. Сделай ему аккредитацию.

Фраза «сделать аккредитацию» прозвучала просто-таки зловеще. Пытать будут, решил я.

— А чего ему делать, — пожал плечами Ефрем Набатников, глядя на меня безразличными глазами, — я его знаю.

— Тем более, — обрадовался Стрелков. — Забирай и поработай.

Я понял, что меня просто спихивают с рук и что Стрелкову сказать мне нечего за отсутствием ясности в оперативной обстановке, а может, это было тайной и я рано явился, а Борис, как всегда, поспешил. В общем, тысяча причин помешали мне пообщаться с Игорем Ивановичем и составить о нём ясное представление.

— Есть! — лихо ответил Ефрем Набатников и скомандовал мне: — Пошли!

Я вежливо сказал: «До свидания», оглянувшись на Стрелкова, и двинулся следом.

— Стойте! — окликнул меня Стрелков. Я замер, покрывшись мурашками. — Документы и аппаратуру заберите, — и пододвинул их мне.

Стрелков посмотрел на меня, я посмотрел на него, и мы друг друга поняли. Я подумал, что не надо делать людей умнее того, чем пророчат обстоятельства, он просто делал своё дело, не заглядывая шибко вперёд.

Это потом его все хаяли, а вначале всё было хорошо, вначале вообще никто ничего не понимал: ну повстанцы, ну добровольцы. А кто их разбудил и организовал? Начинать всегда трудно. Для этого нужен особый тип людей. Вот они и появились: Лето и Шурей, девушки-снайперы. А над всеми стоял — Стрелков.

— Всего доброго, — с облегчением сказал я, забирая свои вещи.

Он не ответил. Письмо Сапожкова так и осталось лежать в конверте. Видно, пресса Стрелкова интересовала в последнюю очередь. Не до этого было — вдалеке всё настойчивей бухало и гремело.

— Здорово! — Ефрем Набатников, который шёл впереди, развернулся и обнял меня за стенами кабинета. — Приятно увидеть своего человека.

Я начал что-то припоминать. Кажется, сразу после того, как установилась первая весенняя погода, Ефрем позвонил мне прямо из электрички и сообщил, что едет в Славянск. «Воевать?» — спросил я тогда. Но он, похоже, и сам не знал зачем. Должно быть, с тех пор он и числился на бандеровском сайте «Миротворец» в «Списке боевиков и наёмников в Донецкой области».

— А Юз кто такой? — спросил я, следуя за ним по гулкому коридору.

— Это мой позывной. Я теперь заместитель Стрелкова. Везёт мне! — он полез за пазуху, вытащил свой талисман — золотой жетон со своими инициалами Е. Н. — и благоговейно поцеловал его.

Он всегда и везде демонстрировал свой талисман, напуская на себя таинственный вид, особенно когда был пьян, и уверял, что если бы не этот жетон, он бы сейчас с вами или со мной, или ещё с кем-нибудь водку уже не пил бы. «Почему?» — по наивности спрашивали многие. «Потому!» — важно отвечал он, и его можно было объехать разве что только на кривой кобыле, а я понимал, почему: потому что Россия. И кто ближе к ней встанет, тот и главный. Вот какие были поначалу дела. Это потом уже армия появилась, вначале было именно так: кто врос прочнее корнями, тот и главный.