Начать с небес

Начать с небес

* * *

 

Начиная дело с нуля,

что к чему там, пойди пойми ж…

Обезвоженная земля

шелестит, словно сушь и мышь.

 

Или надо начать с конца,

задающего цель, масштаб

и фигур, и лепки лица,

и ступни, скользнувшей в ухаб.

 

Вплоть до пуговиц на пальто,

так что их почувствуешь вес.

Если пишешь картину, то

хорошо бы начать с небес.

 

Напоить себя – до глубин,

погрузить себя – с головой

в этот легкий аквамарин

вперемешку с охрой живой.

 

И спускаться вниз, по углам

высветляя плоть черноты.

Остальное – мир себе сам

пририсует для полноты.

 

Воин

 

На путях непролазных, дорогах кривых

там, где страхом туманится взгляд,

каждый – воин единственный в стане живых,

каждый – раненный жизнью солдат.

 

Он идет по наитью, надеясь: не лжёт

сердце и, обходя полынью,

как открытую рану в груди, бережёт

он военную тайну свою.

 

Ибо жизнь – эта битва: следить свысока

мировой оголтелый бедлам,

тут военная хитрость – не брать языка,

партизаня по вражьи тылам.

 

Но вести затяжные, как ливни, бои

с сонмом ангелов падших, едва

отбивая у вестников смерти свои

силы, помыслы, чувства, слова

 

А не то, словно в царстве теней, наяву

сын отца не узнает, и мать,

как чужая старуха, не веря родству,

просто мимо пройдет помирать.

 

* * *

 

Больной стенал и корчился в ознобе,

летел в провал и знал, что умирал,

и, как зародыш, запертый в утробе,

колени в подбородок упирал.

 

И, наконец, сжимая в крест нательный,

он возопил:

Зачем Ты одного

меня оставил в этот час смертельный?

Да есть тут кто-нибудь? Иль – никого?

 

И вдруг, как будто голос за спиною,

шум ветра иль бегущая вода,

и слышит он:

Я рядом. Ты со мною.

Ты не один. Но смотришь не туда!

 

Он оглянулся мысленно и все же

увидел въяве, что стоит за ним

на свой иконный образ не похожий,

но явно – ангел или херувим.

 

Повис, как бы эфир, сгустившись тучно, –

по контуру подсвеченный предел…

И повторяет:

Здесь я неотлучно.

Не жалуйся! Ты не туда глядел!

 

И в этой ветхой плотяной одёжде

из мышц и кожи – небу, пустырю –

в глубь обступившей тьмы кричу:

Я – тоже!

Прости меня! Я не туда смотрю!

 

* * *

 

Берёт беспрекословной дланью

и властно поперек и вдоль

эстетизирует страданье

и приукрашивает боль.

 

И тех, кто поддается храбро,

сияньем манит звездопад,

влечет гармония макабра:

в аккорде слитый звукоряд.

 

И в этой мрачной круговерти

блаженные блуждают сны.

И воля к жизни с волей к смерти,

как двухголосье, сплетены.

 

Перед грозой

 

На горячем июльском ветру

я сушиться повесила платье,

и сквозняк с ним затеял игру,

рукава расправляя в объятье.

 

Трепетала, шуршала листва,

и трубили едва ли не басом

три сосны, подбирая слова

и пугая особенным часом.

 

И, заслышав условный пароль,

тотчас сад изменил поведенье,

отведенную нишу и роль,

слух, окраску, привычное зренье.

 

Забурлило, вскипело вокруг

и разбрызгало птичью тревогу.

Это ветер отбился от рук,

и грозе он готовит дорогу.

 

Словно стол на помосте кривом

мир шатается, свет покачнулся.

Платье машет пустым рукавом,

и подол его ветром надулся.

 

Реализм от земных пузырей

не спасет, будь хоть трезв и нахрапист:

слово «дактиль» звучит как хорей,

амфибрахий звучит как анапест.

 

Выбор

 

Нет, не расскажет он – зевоту

изобразит в тоске хмельной,

как он женился по расчету

на старой карлице хромой.

 

Как он шпынял, дразнил и тыкал

в ее уродство, сеял страх,

как горечь пил, как горе мыкал

и как остался на бобах.

 

Он не расскажет… Но в разломах,

в провалах – тёмная вода.

За этот грех, за этот промах

кровь стынет сгустками стыда.

 

Всего-то у развилки в поле –

прельщенье, ложный поворот…

Ан нет – лукавый выбор воли

дух травит и по телу бьет.