Журнальный мир

Моей маме – Надежде Фоминичне Рудь

(в замужестве – Матвеенко) и её брату,

Рудь Анатолию Фомичу, посвящается.

Наденька часто вспоминала беззаботное довоенное время: гулянья в новом городском саду, первомайские демонстрации; фильмы, которые крутили на выходные в Доме культуры. Как радовалась, когда ее приняли в пионеры. Красный галстук Наде повязал старший брат, Толик. А потом, после школы, он купил ей самое вкусное мороженое – пломбир. Надюша откусывала сладкую прохладу, подхватывая языком стекающие капельки…

В эвакуацию они не уехали – глава семьи, работая на заводе, в эвакуационные списки не попал. Да и мобилизации у них никто не подлежал: отец, в свои пятьдесят шесть, был близорук, Толику, первому, но позднему ребёнку, исполнилось всего шестнадцать. А Наденька едва переступила рубеж тринадцатилетия - уже не девочка, еще не девушка. Голенастая, нескладная, сероглазая.

Сосед Сашка был на пять лет старше. Совсем взрослый парень! И почему, уходя в первые дни июля в военкомат, он вдруг спросил Наденьку:

– Ты будешь меня ждать? – она не поняла. Покраснела и убежала в огород, захлопнув калитку.

Так Саша и ушел – не услышал ответа. А Надюшина семья осталась в Сталино. В старом саманном доме возле станции Рутченково.

Война громыхала где-то далеко, за городом. Через станцию шли эшелоны: теплушки, забитые солдатами; платформы со станками и машинами; вагоны с углём. Город спешил увезти всё ценное прочь от надвигающейся линии фронта. Когда подавали редкий состав для гражданского населения, на перронах творился ад: крики женщин, плач детей.

– Мама, а мы? Давай тоже уедем, мама! – упрашивала Наденька. Отца дома не было, он пропадал на заводе. Что нельзя было увезти, необходимо было уничтожить. В первую очередь это касалось документации. Этим и занимался отец со своими сослуживцами. Толик тоже исчезал из дому с раннего утра. Наденька знала, что он каждый день ходил в военкомат, просился в армию. Но ему отказывали: мол, молод еще! Толя возвращался вечером домой злой и подавленный. Днём в доме оставались только Наденька и мама. Надюше жутко было видеть всё то, что происходило вокруг. Поэтому и задавала девочка свои вопросы, просила, чтобы они уехали вместе с теми, кто толпился на перронах станции.

Мама вздыхала, гладила Наденьку по голове и тихо говорила:

– Ну куда мы поедем, дочка? К кому? Некуда нам уезжать. Даст Бог, перебедуем и здесь… – она крестилась на икону Христа, висевшую в красном углу. Темный грустный лик освещался трепещущим огоньком лампадки.

Икону Спаса Наденька видела всегда, с рождения. Мать в Бога верила и в церковь ходила. Отец по этому поводу помалкивал, а дети шумели и укоряли маму в несознательности. Но в эти дни девочка притихла, по-новому воспринимая слова молитвы, слетающие с маминых губ. Она слышала страшные рассказы станционных рабочих: далеко не все составы с беженцами прибывали в пункт назначения. Фашистские бомбардировщики часто сбрасывали на эшелоны с мирными людьми свой смертельный груз.

И Надюша о том, чтобы уехать, просить перестала. Скоро и поезда исчезли. Станция опустела, город затих и затаился - советские войска покинули Сталино. Безвременье, пугающее своей неизвестностью, продолжалось несколько дней.

А потом Наденька увидела первого в своей жизни врага. Ничего не боясь, оглядываясь по сторонам, как хозяин, положив руки на висящий на груди автомат, он, не торопясь, шел прямо по шпалам…

Надюша в испуге прибежала домой. Мать побледнела, захлопнула дверь и задвинула засов. Потом задёрнула занавески и вполголоса твёрдо сказала домочадцам:

- Из дому – ни ногой. К окнам не подходите.

Ей не возразил никто – даже отец.

До вечера на улице было тихо, только старый пёс Туман позвякивал цепью и поскуливал возле сарайчика. А когда начало смеркаться, вдруг зарычал и залаял – злобно, взахлёб, как ни лаял ни разу в своей долгой собачьей жизни. Через стекло донесся треск мотоциклетного мотора, послышалась громкая чужая речь. Наденька подалась было посмотреть, что там, но мама схватила за руку, толкнула на табурет, приказала:

- Сиди здесь!

Все молча слушали, как во дворе рвался с привязи и бесновался Туман. А потом прогрохотала короткая очередь, пес взвизгнул и замолк. Толя кинулся к двери, отец бросился за ним, притиснул к стене, резко сказал:

- Куда? Всё. Поздно…

И горестно добавил:

- Я виноват. Нужно было Тумана на задний двор увести, в дровнике запереть…

Надюшу затрясло, она давилась слезами. Мать крепко прижала её к себе и грустно сказала:

- Вот и настали чёрные времена…

С этого дня началась оккупация города. Фашисты насаждали свои порядки. Требовали, чтобы Сталино называли Юзовкой. Требовали, чтобы взрослое население регистрировалось в комендатурах. Требовали сдать радиоприёмники. Требовали выдачи коммунистов и евреев. Требовали от шахтёров – от тех, кто остался – спуститься в шахты и добывать уголь. Этот уголь был нужен немецкой промышленности, чтобы сделать больше стали, больше оружия и убить ещё больше советских людей. За невыполнение – расстрел. Шурф шахты № 4/4-бис полнился трупами. Умирали пленные в страшном ДУЛАГе-162, лагере смерти в самом центре города…

По улице, на которой жила Наденька, несколько домов получше заняли гитлеровцы. Хозяев выгнали. Развалюху Надюшиной семьи не тронули. Объявили, что дети должны продолжать ходить в школу – пришлось подчиниться. На первом этаже рутченковской школы учителя пытались проводить занятия. На втором - разместилась немецкая управа. Внизу дети писали в самодельных тетрадях из оберточной бумаги, на полях старых прописей. Часто всем классом шепотом пели советские песни. А вверху, топоча сапогами, сновали немцы и их прихвостни.

Еды почти не было – только то, что собирали на маленьком огороде. Отец сам брал тачку и уходил менять вещи на продукты в Еленовку и Волноваху. Иногда удавалось что-то выменять, порой – нет. Родители темнели лицом. Возле рта у Толи проступили упрямые жесткие складки. Мать боялась выпускать его из дому, берегла от греха. Да убережешь ли…

А вскоре вышел ещё один приказ – о том, что молодежь отправляют на работу в Германию. Толя попал в списки. Отвести эту беду от него родители не сумели…

Рыдания матери, слёзы отца, брат, уходящий с мешком на плече вместе с группой парней и девушек под конвоем нескольких полицаев… Всё произошедшее показалось Надюше дурным сном. Мир померк, потерял яркие краски. Она потом долго-долго не могла вынырнуть из окружившего её вязкого кошмара, жила как-то отстранённо, плохо понимая, что происходит вокруг. Почему мама в тёмном платке на коленях вечерами плачет перед иконой? Куда исчезает отец и куда пропали мамины кольцо и браслет? Почему на столе сегодня – хлеб и настоящий, хоть и постный, борщ, а не приевшаяся тыквенная каша? Зачем нужно бежать в огород и прятаться в узкую земляную щель, что так страшно воет над головой?

Наденька не искала ответов. Делала, что говорили, шла, куда указывали. Не указывали – молча сидела в углу, смотрела на огонёк лампады.

Легче стало ей только после того, как свершилось долгожданное: в ходе тяжелых боев советские войска смогли выбить фашистов из Сталино.

Сначала девочка таилась с родителями в подполе и несколько дней слушала жуткий грохот артканонады, стрельбу и взрывы. Было начало сентября. Душный зной стоял над городом. В жаре природы, в жаре схваток с врагом мешались пыль и осколки снарядов. Затем наступило короткое затишье. А потом на улице раздались крики:

– Наши! Наши идут! Родные!!!

Наденька смотрела из-за забора на запылённые, усталые лица солдат, на то, как бегут и обнимают их измученные люди, как слёзы блестят на их глазах. Голова кружилась, пелена серого кошмара исчезала и таяла…

Начались совсем другие дни. Надюша заново училась робко улыбаться. Но прежний жизнерадостный смех к ней не возвратился, сон все не заканчивался: брата среди тех, кто освободил город от фашистского зла, она не увидела.

Да и не смогла бы увидеть.

Война продолжалась. Отец вернулся на завод. Возрождать его нужно было почти с нуля: гитлеровцы при отступлении взрывали всё, что могли. А Наденька вместе со многими другими девчонками, пережившими, как и она, оккупацию, пошла в рутченковский горный техникум. Парней на курсе не было, парни воевали на фронте.

Сначала, вместо занятий, студентки разбирали завалы и приводили в порядок аудитории, помогали в восстановлении районного дворца культуры. Потом началась учеба. Совсем юные девушки спускались в уцелевшие шахты, изучали особенности нелёгкого шахтёрского труда. Готовились стать нормировщицами, учетчицами, работать и на поверхности, и под землёй. Выезжали в колхозы, где остро не хватало рабочих рук. Слова «Всё для фронта, всё для победы!» были для советских людей не пустым звуком. Они жили ради того, чтобы эти слова исполнились.

Но брат всё не возвращался, и всё так же каждый вечер склонялась мать перед образом Спасителя.

Майской ночью Наденька подскочила от криков и выстрелов.

– Мама! Что там? – в страхе вскрикнула она.

– Война закончилась, доченька! – сквозь слёзы улыбнулась мама и, крестясь, низко поклонилась иконе. – Теперь, дай Бог, и Толя вернётся…

И брат действительно вернулся. Через полгода после победы. Страшно исхудавший, возник в проёме скрипнувшей двери. Мать молча кинулась к нему, отец, слепо нашаривая на столе очки, шагнул навстречу. А Наденька сползла по стене и тихо заплакала, смывая слезами остатки своего долгого горького сна.

Анатолий пережил в Германии два побега, отправку в Маутхаузен, дистрофию и лагерный госпиталь. Его, как и сотни других умирающих в этом концлагере заключенных, освободили американские союзники. Он мог выбирать – уехать жить во Францию, Англию или за океан, в Америку. Но предпочел Родину. И фильтрационный лагерь для тех, кто был в плену. Вернуться Толя смог только после того, как прошел в нём все проверки.

Но он всё-таки вернулся. Удача ли улыбнулась, мать ли вымолила жизнь сына у Бога? Наденька об этом не думала. Главное, что Толик снова был с ней рядом.

Парень быстро окреп, пошел работать на шахту. Снова стал заводилой, балагуром и душой компании. Родители лучились тихой радостью, Надюша смеялась его шуткам и гордилась тем, что у неё такой замечательный старший брат.

Но иногда, ночами, Наденька молча плакала, закусив угол подушки. Она не смогла дождаться Сашку.

Саша сгорел в танке на Курской дуге…