Журнальный мир

Удивительное и парадоксальное свойство любой эпохи — способность вмещать в себя одновременно настолько многое, что мы, как правило, не способны охватить вниманием всю картину целиком. В творчестве Бориса Петровича Корнилова, как и в его судьбе, в полной мере отразились противоречия времени 20-х — 30-х гг. ХХ века. Неровность корниловских стихов, наличие в них порой взаимоисключающих мотивов позволяют почувствовать тот временной излом, на который пришлись годы его творчества.

В 1931 году Борис Корнилов написал одно из самых известных своих стихотворений, положенное на музыку Д. Шостаковичем — «Песня о встречном»:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Весёлому пенью гудка? <…>

В нём простая, несколько наивная радость оттого, что вся общая, народная жизнь молода, сильна, наполнена новым смыслом, не выглядит наигранной:

<…> Такою прекрасною речью

О правде своей заяви.

Мы жизни выходим навстречу,

Навстречу труду и любви! <…>

После того как на протяжении десятилетий воспеваемые Корниловым идеалы бесконечно обыгрывались в ироническом и саркастическом ключе, современный читатель уже практически не способен воспринимать их всерьёз. Однако поэт, как и многие его современники, вполне искренен.

В 1924 г. юная Ольга Берггольц написала в дневнике о своём будущем вступлении в комсомол: «Я вся дрожала, когда пели Интернационал. Какая полная, содержательная будет моя жизнь! <…> Я считаю коммунизм самым верным, самым лучшим строем.» А вот запись в дневнике Маргариты Алигер, относящаяся к более позднему времени (1939 год): «Надо писать такие вещи, чтобы им, тем, кто будет жить много лет спустя, стало понятно, какое суровое и справедливое было время, какая трудная и прекрасная была жизнь, как возникали в сердцах людей новые чудесные чувства». И, конечно, вспоминается «Всё расхищено, предано, продано…» А. Ахматовой, завершающееся строфой о небывалом обновлении:

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам…

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

Об органичности бодрости и энтузиазма, свойственных всему поэтическому поколению, к которому принадлежал Корнилов, писал Л.А. Аннинский: «Это поколение не «входит» в «коммунистическую веру», не выбирает её, не «выстрадывает». Оно в ней осознает себя, обнаруживает её как данность. Как единственную данность. Как единственно возможную форму жизни».

С духом этой новой «формы жизни» совпала пламенность, стихийность, размашистость стихов Бориса Корнилова. В них «В Нижнем Новгороде с откоса / Чайки падают на пески», «…кони пляшут, кони пышут / И злятся на лугу пустом», «Всё цвело. Деревья шли по краю / Розовой, пылающей воды…».

Как и в творчестве многих его современников, в стихах Корнилова присутствует ощущение всеохватности, мирового масштаба тех перемен, которые происходят на его глазах в стране («…идёт до конца председатель колхоза, / по нашей планете идёт до конца.») и горячее чувство товарищества, единства всех, кто эти перемены вершит («Так бери же врага за горло, / страшный, яростный и прямой, / человек, зазвучавший гордо, / современник огромный мой»).

Дух товарищества и сплочённости в стихах Корнилова связан одновременно и с общей молодостью поколения, и с чувством своей сопричастности к великим событиям, к общей, объединяющей всех строителей коммунизма вере в небывалое доселе будущее:

И по чьему-то верному веленью —

Такого никогда не утаю —

Я своему большому поколенью

Большое предпочтенье отдаю.

Прекрасные, тяжёлые ребята, —

Кто не видал — воочию взгляни, —

Они на промыслах Биби-Эйбата,

И на пучине Каспия они.

Между людьми, объединёнными на такой основе, неизбежно возможны только деловые, соратнические отношения. Весь глубокий и сложный мир человеческих чувств и взаимодействий оказывается редуцирован до преданности общей идее, что само по себе, разумеется, ценно, но по сравнению с настоящей, живой жизнью выглядит довольно убого. Так же, как в советском кинематографе 30-х годов, где при массе достоинств, в том числе технических, ходульность героев и чувств балансирует на грани гротеска.

В современных Корнилову средствах массовой информации и публицистике была в большом ходу формулировка «народные массы» (как вариант — «широкие народные массы»). Формулировка неприятная и даже несколько нелепая. Не случайно к «массе» в языке крепко прирос эпитет «безликая». Люди объединяются в «массу» на основании общих внешних, актуальных, сиюминутных устремлений, которые могут быть и горячи, и искренни, но от этого не менее сиюминутны и преходящи. «Народ» же — совсем иная человеческая общность.

Творчество Бориса Корнилова в этом отношении противоречиво. С одной стороны, поэт захвачен духом времени и его идеалами, но с другой, не может не чувствовать, что этот «страшный, яростный и прямой» современник, которым каждый, по мысли автора, призван быть не только принципиален и несгибаем, но и, как следствие, бессердечен и страшно одинок. Корнилов не может не чувствовать механистичности тех требований, которые время предъявляет к человеку (как писал в 1925 г. Э. Багрицкий, «ты выслушан, взвешен, оценен в рублях»).

Да и сами идеалы революции в поэзии Корнилова чётко не очерчены. Во многих стихах это некая абстрактная воодушевляющая новизна, «труд и любовь» — общие фразы (почти как у булгаковского Ивана Бездомного — «взвейтесь» да «развейтесь»). Мотивом же, заставляющим человека примкнуть к революционному движению, у героев стихов Корнилова может быть не столько вера в будущее, сколько глубокое отчаяние и злоба, вызываемые настоящим. Например, в стихотворении «Фронтовики», написанном от лица рядового солдата:

<…> А отдых в лучшем случае один —

тифозный госпиталь,

где пациент блаженствует и ест на серебре, —

мы плюнули на родину и харкнули на господа,

и место наше верное нашли мы в Октябре.

Держава-мать Российская, мы нахлебались дымного,

тебе за то почтение во век веков летит —

благодарим поклонами — и в первый раз у Зимнего

мы проявили маленький, но все же аппетит. <…>

М. Горький писал в одной из статей: «Наша революционная, пролетарская ненависть к тем, кто создаёт несчастья и страдания людей, должна быть противопоставлена звериной, своекорыстной, больной ненависти мира капиталистов, загнивших от ожирения, осуждённых историей на гибель».

Борис Корнилов искренне верит, что «берущий врага за горло» товарищ и соратник должен вызывать восхищение, но при этом его герой безлик, «общее выражение лица» всех яростных борцов — гримаса злобы.

Именно поэтому стихи Бориса Корнилова, в которых сквозят фольклорные мотивы, проникновенней и глубже его гражданской лирики:

Гуси-лебеди пролетели,

Чуть касаясь крылом воды,

Плакать девушки захотели

От неясной ещё беды. <…>

<…> Страшны и черны

Лошадиные воры,

И необычайны

Преданья и сны <…>

Эти «преданья и сны» словно бы призваны преодолеть тенденцию века механизировать всё вокруг, включая самого человека, в них — уход от массового к народному.

Свойственная русскому национальному характеру открытость и душевная щедрость ощущаются во многих стихах Корнилова и роднят их с поэзией Есенина. Литературовед Вениамин Ханов объясняет эту родственность «общностью ранних впечатлений, которая породила схожесть тем и образных средств у поэтов — выходцев из деревни, связанных с народнопоэтическим взглядом на мир».

Обращение «товарищ» у Корнилова часто сменяется на сердечное «милый мой», «мой дорогой». Лирические героини также нередко предстают перед нами очеловеченными, это не только сошедшие с агитационных плакатов «кудрявые»: «К чаю яблочного варенья / Мне на блюдечко положи. / Отчаёвничали, отгуляли, / Не пора ли, родная, спать, — / Спят ромашки на одеяле, / Просыпаются ровно в пять».

Как и у Есенина, у Корнилова тоска по живой человеческой душе, по тёплому, сердечному общению находит своё воплощение в лирическом обращении к животным. Таково, пожалуй, одно из самых проникновенных стихотворений Бориса Корнилова — обращение к «рыженькой лошади», которую герой «в губы мягкие расцеловал»:

Потому ты не поймёшь железа,

что завод деревне подарил,

хорошо которым землю резать,

но нельзя с которым говорить.

Во многом сходна и песенность, частушечность поэтик Корнилова и Есенина. Например, читая стихотворение Корнилова «Прощание», в котором Катя Ромашова «У зелёного причала / всех красивее была, — / сто гармоник закричало, / сто девчонок замолчало — /это Катя подошла» невозможно не вспомнить есенинское «Хороша была Танюша, / Краше всех была в селе…»

Трагическое несовпадение тёплого, живого «народного» начала и железного, машинного «массового» в стихах Корнилова и Есенина вскрывает тот душевный тупик, в котором оказались оба поэта: стремление к общности с современниками, но не к той, которую могло предложить время, а совсем иной, тяготение к хороводу, а не к маршированию строем, не могло не обернуться для обоих отчаянием и тоской. Потерянность и безлюдье рефреном звучат во многих стихах Корнилова 30-х годов: «И тесно, / И скучно…», «И одиночество, в котором / Тебе и тесно и темно», «Я в мире тёмном и пустом».

Ощущение своего родства одновременно и с Русью уходящей, и с Русью советской — основной нерв корниловской лирики. Поэт остро чувствует, что вместе с «рыженькой лошадью», «преданьями и снами», «скитами» уничтожено что-то очень важное:

<…> И на каждой лесной версте,

У любого кержачьего скита

Русь, распятая на кресте,

На старинном,

На медном прибита.

Девки чёрные молятся здесь,

Старики умирают за делом

И не любят, что тракторы есть —

Жеребцы с металлическим телом.

<…> Мне тяжко… Грохочет проспект,

всю душу и думки все вымуча.

Приди и скажи нараспев

про страшного Змея-Горыныча…

И в то же время своё родство с дореволюционным укладом жизни Корнилов яростно пытается преодолеть:

<…> Я — последний из вашего рода —

по ночам проклинаю себя.

Я себя разрываю на части

за родство вековое с тобой,

прадед Яков — моё несчастье, —

снова вышедший на разбой. <…>

Это стихотворение, посвящённое прадеду-острожнику, интересно сравнить со стихотворением Есенина «В том краю, где жёлтая крапива…»:

<…> Затерялась Русь в Мордве и Чуди,

Нипочём ей страх.

И идут по той дороге люди,

Люди в кандалах.

Все они убийцы или воры,

Как судил им рок.

Полюбил я грустные их взоры

С впадинами щёк. <…>

Герой есенинского стихотворения чувствует свою общность с этими людьми:

<…> И меня по ветряному свею,

По тому ль песку,

Поведут с верёвкою на шее

Полюбить тоску. <…>

Там, где у Есенина — мягкая лиричность и смутное чувство родственности с героями, наличие некоего общего с ними пути («полюбить тоску»), у Корнилова — ощущение родства как тяжёлого, огромного, рокового бремени:

<…> Хлещет за полночь воплем и воем,

вы гуляете — звери — ловки,

вас потом поведут под конвоем

через несколько лет в Соловки.

Вы глаза повернёте косые,

под конец подводя бытие,

где огромная дышит Россия,

где рождение будет мое.

В антикулацких стихах Корнилова дремучесть и косность врагов советского государства невероятно гипертрофированы, доведены до предела. Например, в стихотворении «Семейный совет»:

<…> Ноги высохшие, как бревна,

лик от ужаса полосат,

и скоромное масло ровно

застывает на волосах. <…>

Очень точно о сути такой поэтики писал Л.А. Аннинский: «Откуда этот невероятный форсаж животности? Это чудовищное усугубление дикости в портрете мужика? Неужто Корнилов и впрямь так, и только так, видит крестьянина? <…> Он знает иное: кондовую, избяную, толстозадую Русь надо одолеть. Но прежде нужно одолеть свою собственную смутную жалость, а он мужика жалеет. Глуша эту жалость, он и рисует крестьянина зверем».

Но, думается, дело здесь не только в этом. В отличие от Сергея Есенина Борис Корнилов не просто обращается к фольклорным мотивам и образам, он тяготеет к мифологизации описываемых событий. В том же стихотворении «Семейный совет» семья кулаков — это не конкретные живые герои, а воплощение некоей тёмной дремучей силы:

<…> Но от шороха иль от стука

все семейство встаёт твоё,

и трепещется у приступка

в струнку замершее бабьё. <…>

В двух поэмах Корнилова — «Триполье» и «Моя Африка» — то же тяготение к эпическому нарративу, представители «светлой», революционной стихии в них подчёркнуто героизируются, враги же наделены хтоническими чертами, и постоянная гиперболизация здесь выглядит вполне органичной.

Даже вступив в «коммунистическую веру» и став одним из творцов её мифологии, Борис Корнилов словно бы подспудно ощущает какую-то плоскостность, неполноту художественного мира, в котором есть только светлая (революционная) и тёмная (контрреволюционная) стихии. В лучших его стихотворениях всегда есть что-то, не укладывающееся в эту схему, находящееся за пределами текущего исторического периода.

Айда, голубарь,

пошевеливай, трогай,

Бродяга, — мой конь вороной!

Все люди —

как люди,

поедут дорогой,

А мы пронесём стороной.

Чтобы мать не любить

и красавицу тоже,

Мы, нашу судьбу не кляня,

Себя понесём,

словно нету дороже

На свете меня и коня. <…>

Сказочный конь «понесёт стороной» прочь не только от современности, но и проторенной дороги, по которой едут все «люди как люди», от привычного жизненного уклада с его законами («чтоб мать не любить и красавицу тоже»).

<…> Зелёные звезды,

любимое небо!

Озёра, леса, хутора!

Не я ли у вас

будто был и не был

Вчера и позавчера. <…>

Всё-таки небыль у Корнилова побеждает быль. Как бы страстно ни пытался поэт соотнести своё мироощущение с насущным историческим моментом, вписать родственную ему (но не вполне осознаваемую, а потому пугающую) стихийность, первобытность, природность крестьянской жизни в заданную схему, до конца ему это не удаётся.

Сколь пламенной предстаёт перед нами вера поэта в коммунизм в его стихах 20-х — начала 30-х годов, столь же страстно и разгульно злое, близкое к безумию отчаяние, звучащее в его творчестве уже несколько лет спустя:

Ты видишь прижатые уши,

свинячьего глаза свинец,

шатанье слежавшейся туши,

обсосанной лапы конец.

Последние два шага,

последние два шага…

И грудь перехвачена жаждой,

и гнилостный ветер везде,

и старые сосны —

над каждой

по страшной пылает звезде.

Одно из последних стихотворений Бориса Корнилова «Ёлка» привлекает смысловой целостностью. В нём есть взгляд лирического героя на себя со стороны и откровенное признание:

А я пророс огнём и злобой,

посыпан пеплом и золой, —

широколобый,

низколобый,

набитый песней и хулой.

Есть и глубокая внутренняя усталость, желание отстраниться от неразрешимого внутреннего конфликта:

Так и течёт, шумя плечами,

пошатываясь,

ну, живи,

расти, не думая ночами

о гибели и о любви…

Финал стихотворения — подведение итога жизненного периода — внутренний крах:

Уйду из этой жизни прошлой,

весёлой злобы не тая, —

и в землю втоптана подошвой —

как ёлка — молодость моя.

Это стихотворение в числе других фигурировало в протоколе обвинения Бориса Корнилова после его ареста в 1937 году по обвинению в принадлежности к троцкистско-зиновьевской организации. В материалах дела говорилось: «Обвиняемый Корнилов нелегально распространял свои контрреволюционные литературные произведения, в которых призывал к организованному противодействию коллективизации сельского хозяйства и защите кулачества от репрессий советской власти».

Ещё в 1934 г. М. Горький писал о Корнилове и его друзьях Павле Васильеве и Ярославе Смелякове: «Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически это — враг. От хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». В том же году Павел Васильев был расстрелян, а Ярослав Смеляков получил свой первый срок. Корнилова регулярно обвиняют в «кулацких тенденциях в поэзии», но арестовывают только в 1937 году. Поэт был посмертно реабилитирован в 1957 году «за отсутствием состава преступления».

Ушёл в прошлое век наивной веры во всеобщее благоденствие, рычащих аббревиатур и смешных упитанных физкультурниц, требовавших от человека стать сверхчеловеком. Но тот культурный пласт, которого коснулся в своём творчестве Борис Корнилов, глубже, чем большие события и массовые бурления, и прочнее, чем может показаться:

<…> И вновь непочатая, целая

Заколыхается заря.

Ты не уйдёшь, моя сосновая,

Моя любимая страна!

Когда-нибудь, но буду снова я

Бросать на землю семена.

В творчестве поэта Бориса Корнилова живёт узнавание подлинного, народного под маской массового — и желание сорвать эту маску, искреннее стремление найти в своём времени смысловую точку опоры — и ощущение того, что эта точка вовсе не во времени. Это и делает поэзию Корнилова интересной нам сегодня. Это и делает стихи Корнилова — поэзией.