Наш друг — Орехов Валька

Наш друг — Орехов Валька

Между неудачами и несчастиями

 

Первое и главное, что можно сказать о неудачниках — они обладают почти абсолютной степенью живучести. Может быть, они даже бессмертные, потому что отроду им уже несколько десятков тысяч лет, а они всё живут себе и терпят свои неудачи.

Отличает их от простых смертных, от обыкновенных людей, непонятное сочетание в каждой отдельной личности совершенно несочетаемых черт характера, как например, доброта и упрямство, несговорчивость и нежность, покладистость и резвость, флегматичность и ухарство. Есть, правда, среди них натуры с виду цельные, и даже сильные, но и они с годами, когда житейские невзгоды всласть поизмываются над ними, становятся дряблыми и блеклыми, и мы вдруг замечаем в них непривычную замкнутость, осторожность, а то и слезливость. В некоторых, особо одаренных неудачниках, ничего этого нет, и никто, даже искушенный в познании человеческих характеров и судеб специалист, никогда не рискнет назвать такого из них его же собственным именем. Они живут хорошо, умирают спокойной смертью человека, сделавшего своё дело, и с почестями, вполне заслуженными, их предают земле. Цветы, слова искренней скорби, торжественная печаль на лицах, искреннее горе близких и родных — и ни единого намека на неудачи, о которых знал только он один и которые надежно укроет мать сыра земля, вечный хранитель всех наших тайн и неудач.

О таких неудачниках пишут только великие люди, потому что слишком уж сложный это материал для писательского исследования. Зато неудачники явные — это благодатная нива, особенно для начинающих авторов. Тут есть где разгуляться эмоциям и страстям, мыслям и чувствам, тут можно блеснуть знаниями, показать человечность, поучить жить героев и читателей, удачливых и неудачливых. О них пишут очень многие писатели, и поэтому читать о них приходится довольно часто.

Мы читаем, думаем, переживаем вместе с героями и автором и хотим понять, где же кончаются неудачи и где начинаются несчастья? Этот, не всегда заметный переход от одного качественного состояния жизни в другое, очень важен для нормального «человека думающего», который, прочитав то или иное произведение, просто обязан делать какие-то серьезные для себя выводы. Ведь если с неудачами можно и нужно бороться до синяков, то с несчастьями дело обстоит гораздо сложнее. Дикое и беспощадное это существо, невидимое, но находящееся всегда рядом с человеком, даже очень удачливым, оно не признаёт никакой морали, никаких компромиссов. Ему всегда нужна только полная и окончательная победа над жертвой.

Сильное самообладание, мощный запас жизненной энергии, упругую волю нужно иметь, чтобы выстоять перед несчастиями, имеющими обыкновение нападать на человека со всех сторон, а то еще и одновременно, и бить, бить его до тех пор, пока он, обессилив, опустит руки.

Неудача — зверюшка, не кровожадная, но хитрая и изобретательная. Одних только масок она имеет — быстро не сочтёшь. О, с ней шутить опасно, а заигрывать еще опасней. Её нужно гнать от себя, постоянно подпитывая душу положительными эмоциями. Не простое это дело. Люди часто надеются на природные данные, на фортуну, на помощь извне, встречая и провожая очередную неудачу безалаберным: «Авось, в последний раз!» Они не понимают и не хотят понимать, что неудачи ослабляют психологическую иммунную систему человека, пренебрежительно относящегося к ним, делают из него рохлю.

Впрочем, некоторые люди рохлями рождаются на радость неудачам и несчастиям.

 

Бабушкин сынок

 

В страшную карусель попал наш друг Орехов Валька. Неудачи приметили его и обласкали в первые же минуты жизни, когда он, четырехкилограммовый человечек, еще и понятия не имел о том, что есть какие неудачи и несчастия, что нужно укреплять себя, чтобы им противостоять. Пока он знал только одно: если хочешь есть — кричи. Громко кричи, быстрее получишь молока, которое тугой струйкой бьётся о язык и о нёбо и которое так приятно глотать.

Он громко кричал, жадно ел, удивленно тыкал носиком в грудь, отдававшую ему молоко, смотрел в уставшие синие глаза, в большие губы, изломанные болью, и слушал первые слова: «Валечка, что же ты так кусаешься!»

Родился он в глухой подмосковной деревушке по случаю, хотя и в точно назначенный срок. Человек, который должен был стать его папой, имел к тому времени настоящую жену. Она тоже ждала сына. Правда, в другом роддоме.

В той деревушке Орехов Валька прожил первые пятнадцать лет. Тринадцать из них — с бабушкой, потому что мама его умерла, когда ему только-только исполнилось два года.

Бабушка получала пенсию за мужа, погибшего под Кенигсбергом, часто показывала внуку медали и орден, доила корову, зарабатывала в колхозе трудодни и радовалась, когда младший сын её, родившийся аккурат перед войной, приезжал к ним из ФЗО, когда старший сын, уже семейный человек, токарь, москвич, привозил им гостинцы и обновки.

Хорошо они жили с бабушкой, которую внук называл «бабушкой-мамой». Зимой печку топили, радио слушали, книжки читали. Летом по грибы ходили, по ягоды. Потом, правда, пришлось забить корову, и они чуть не уехали в Москву, но бабушка передумала: «Не уеду отсюда. Всех здесь родила, Машеньку, старшенькую, здесь схоронила, Валюшку до пятого класса довела. Не уеду».

Орехов Валька, конечно же, мечтал в Москву попасть, но и в деревне ему жилось хорошо.

 

Настоящий новосёл

 

На Жилпосёлке он появился июльским субботним утром, когда мы собирались идти на стадион. Мы его уже немного знали, он гостил прошлым летом у родственников, поселившихся в угловом доме, которым и завершилась жилпосёловская стройка.

Парнем он был обыкновенным, хотя и любил приврать о том, как отлично жил в деревне. Врал он без выбражульства, и нам иногда казалось, что так действительно живут в его деревне.

Здорово, ребята! — Орехов Валька пожал нам руки, беспечально улыбаясь, и мы почувствовали, какая у него ладонь, широкая, как у взрослых, но почему-то очень мягкая, будто он болел какой-то мягочной болезнью.

Здорово, Валька! Опять приехал?

Почему это опять? Совсем приехал. Пока у Ивана поживу. Работать пойду. Где жильё дают.

Это уже было интересно!

На Жилпосёлке уже два года не было новосёлов. А тут — самый настоящий новосёл, Орехов Валька: радостный, довольный и неспокойный. Любому ясно, что хочется ему что-то сделать на новом месте. Они все такие, новосёлы. Мы-то, старожилы Жилпосёлка, это знали.

В футбол пойдём играть?

Нет, не могу. Видите, Иван с женой из подъезда вышли. Идём к бабушкиной сестре в гости. Завтра поиграем. А в понедельник я учеником токаря устраиваюсь на Механический завод. Самый лучший в городе.

Мы смотрели ему вслед, и казалось, что даже его спина улыбается, такая она была беспечная, беззаботная даже.

 

Женский монастырь
(Третий участок)

 

Токаря из него не получилось. Мастер каждый день ругался:

Да что у тебя, грабли вместо рук?! Опять резец запорол. Хоть бы подумал.

Валька подумал и ушёл в ПТУ. Там ему, не зловредному, улыбчивому, ставили надежные «четверки». Иногда даже «пятерки».

Жил он как-то странно. Неделю-другую на поселке. Затем — на Западной улице, в доме бабушкиной сестры. Потом уматывал в свою деревню. Ранней весной он устроился на какой-то завод в Москве слесарем, показал пропуск и исчез до 1 мая, то есть день моего рождения.

Первого мая с утра было сухо, ветрено и тепло. Мы уже выпили вино и тоскливо двигали шашки за столиком перед моей двухэтажкой. Деньги у всех кончились.

Как по щучьему велению перед нами объявился Орехов Валька. Высокий, с растрепанными волосами, широкий, мягкий, он улыбался довольно странной для него, совсем счастливой и загадочной улыбкой. С расспросами мы опоздали: что, мол, у тебя случилось такое веселое.

Ну вы даете! — заявил он вместо приветствия. — Сидите тут, как эти все равно.

«Как эти все равно» — из его уст звучало в качестве незлобного ругательства. Орехов Валька никогда не матерился. Одно слово, «бабушкин сынок». Есть такие бабушки на свете, сами не ругаются и терпеть не могут всех на свете матершинников. А еще Орехов Валька принадлежал к той малочисленной породе людей, которых даже отлупить было не за что. Охочих-то до этого дела в подмосковных городах, поселках и деревнях всегда хватало, а тут и захочешь, да не придерешься ни к чему. Не только потому, что он, живя, не имел в этой жизни определенного состояния, то есть места и время, совсем как электрон. А если где-то и проявлялся, то в этом своём улыбчивом, слегка застенчивом проявлении никогда, никому не мешал. Ни в чём. Да и не помогал, потому что, чем, в самом деле, мог он помочь, всегда безденежный, неуклюжий неумёха.

И чего сидите? — он наконец пожал нам руки.

А тут хоть сиди, хоть летай, хоть песни пой — в карманах-то голый васер, — вздохнул Женька Ж., студент техникума.

Деньги — не самое главное. У меня, например, и без денег все есть.

Тогда наливай! Махнем за Сашку.

Пойдём, налью.

Мы ему не поверили, но пошли. Он повёл нас, как барашков, к своему родственнику.

Иван Орехов жил в двухкомнатной квартире, работал инструктором по спорту. Стрелял он хорошо. В армии занял первое место в полку, потом в дивизии и даже в армии. Получил первый разряд. Чуть в спортроту не попал. Но демобилизовался. Директор механического завода предложил ему работу инструктора по спорту. Ну какой дембель от этого откажется?

Самогонку бабка Марья наварила. Иван-то редко выпивает, но любит, чтобы запас всегда стоял в шкафу.

Мы вошли в квартиру и как мелкие воришки последовали за Валькой в большую комнату, к буфету. Отлили из трехлитровой банки жгучей самогонки чуть больше пол-литра, долили в банку воды из-под крана, махнули прямо здесь, в квартире, как-то сразу похорошело на душе. Правда, ненадолго.

Мы опять сидели за столом, теперь забивали «козла».

Больше нельзя, — оправдывался Валька. — Заметит, что градус упал, и начнёт воспитывать.

В его застенчивом голосе звучало огромное желание угостить нас на полную катушку, и вдруг он выпулил:

О, вспомнил! Мне в Черемушках девчонки должны червонец. Я с ними в ПТУ учился. Девахи — во! Поехали, я адрес знаю.

Конечно же, мы поехали. А что еще делать Первого мая, когда во всех окнах шум стоит праздничный, а у нас ни копейки денег? Но Черемушки — это жуткая дыра. Валька плутал, плутал между пятиэтажками и никак не мог найти тот дом, в котором его девчонки жили. То ли улицу он забыл, то ли дом, то ли город.

Вернулись мы в Домодедово. Но обиды на друга не держали. Не повезло человеку, за что же на него обижаться, он же честно хотел нас порадовать.

Уже на станции Домодедово Васька П. резко ожил:

Поехали на «Третий участок»! Там всё будет. Пятнадцать минут на автобусе.

«Третий участок» — это сказка! Это — Третье отделение большого совхоза. Двухэтажные, построенные еще военнопленными дома под штукатурку, стояли вдоль Каширского шоссе за симпатичными березовыми рядками. Здесь жили доярки, механизаторы и их дети, которые с самых малых лет мечтали только об одном, как бы вырваться отсюда хотя бы в Домодедово, а то и на Коксогазовый завод в город Видное, а то и сразу в Москву.

И странное дело, на «Третьем участке» Первого мая 1966 года жили из наших сверстников только одни девчата. Мы это заметили сразу, на танцплощадке в деревянном небольшом клубе. Конечно же, мы этому очень обрадовались. И девчонки — тоже. Сразу пять человек-парней вошли в клуб!

Васька П. еще в автобусе сказал об этом, чтобы мы не волновались. Мол, и девчонок хватит на всех, и драться из-за них не с кем, потому что нет на «Третьем участке» пацанов 16-20 летнего возраста: «Они же все сидят. А кто-то, кому повезло, в армии служит. А из армии или из тюрем возвращаются и бегут оттуда кто куда. А то и опять в тюрьмы. Короче, женский монастырь, самый настоящий».

Представьте, в клубе одни девчонки и глазастая мелюзга. На каждого из нас штук по пять девчонок, абсолютно свободных. Но, вот беда, не только лично моя, кстати сказать: очень мы были в те свои годы робкие на трезвую голову. Девчонок много, а ноги к ним не идут, стесняются. Хорошо, что Васькины подружки мозговитые оказались. Они о чём-то пошушукались и повели нас в одну из двухэтажек, к родным Васьки П.

Но перед тем как рассказать, что там важного произошло с Ореховым Валькой, я хочу накоротке поговорить о местных пацанах, о том, почему же они не приживались на «Третьем участке», почему очень значительная часть из них связала жизнь с зоной.

Никого из них, кроме Васьки П., я не знал, но вопрос этот у меня возник еще тогда, когда мы сидели за столом с богатой русской закуской. Да и Васька не жил там по прописке, он жил там душой. Он был там свой в доску. Это была его малая родина. Поколобродил он, талантливый человек, не справился с тяготами жизни и со своей болезнью, нырнул с балкона четвертого этажа, и похоронили его на кладбище не по прописке, а на кладбище «Третьего участка», в лесу, за Каширским шоссе. А как он лес чувствовал, понимал и знал! Его вполне можно назвать человеком леса, человеком земли. Хотя, конечно же, он был еще и человек-руки.

Наверняка многие пацаны из «Третьего участка» обладали теми же достоинствами. Но почему же их приласкала зона?

Почему-почему? Да потому, что это — отбросы общества, ленивые, не способные даже школу нормально закончить, ничем не интересующиеся, не желающие работать. Так думали и думают о жителях разных заброшенных чиновниками «участков» рафинадно-мармеладные отличницы даже очень средних городов.

Я так не думаю.

А мы уже вошли в квартиру Васькиных родственников. И не успели мы глазом моргнуть, как в большой комнате образовался большой стол. Мы-то хотели сесть рядом друг с другом, но куда там! Девчонки, хозяин с хозяйкой, их боевитая дочь посадили нас между девчонками, и начался пир горой.

Восемь девчонок, нас пятеро, хозяин с хозяйкой, а уж о закуске и говорить нечего: соленья разные, сало, тушеная с печенкой картошка, салаты — пальчики оближешь… А тут и танцы начались, и мы заметили, что Валька танцует только со Светкой Щ. Да и сидел он рядом с ней. С кем посадили, с той и сидел. И что-то постоянно шушукал ей на ухо.

Светка Щ. была девчонка на «ять». С крупных, хорошо прорисованных губ её, накрашенных под вишню, не сходила задорная смешинка. Игриво-надменные черные глазищи, в которых сверкало что-то басурманское, неспокойное, могли зажечь любую деревяшку. Она много и сытно хохотала, не понимая или не желая понимать, что делает смех её с разгулявшимся Ореховым Валькой. Платье на ней яркое, шпильки высокие, красные, белая брошь в волосах, однако, не делали её королевой бала, и, может быть, поэтому Светка Щ. вплотную занялась нашим другом Валькой.

Потом пришла пора погулять. Совсем уже стемнело. Ходили мы по единственной улице «Третьего участка» парами. Иногда разбредались по подъездам. Выходили оттуда счастливые. Особенно Валька. Он, как только выходил из подъезда, тут же пел какую-нибудь песню, страстно, но перевирая мелодию.

Уже далеко за полночь вернулись мы в квартиру Васькиных родственников, а там, на месте стола и стульев, уже лежали матрацы под простынями, и мы вповалку, впятером, уснули очень быстро.

Уже в автобусе, который вёз нас на станцию очень поздним утром, мы поняли, что Валька «влюбился на всю жизнь». Да он сам говорил нам об этом, никого не стесняясь: «Светка очень хорошая деваха. Она сильно на маму мою похожа. Не верите — я фотографию принесу. Что ж я маму свою с кем-нибудь перепутаю».

 

Проводы, проводы и письма, письма

 

Еще полтора года Валька жил в своём режиме: везде и нигде. Но теперь к этому «везде и нигде» прибавился «Женский монастырь» и Светка Щ. Сам-то, один, он туда ездил очень редко. Гораздо чаще он начинал с Жилпосёлка. Появится неожиданно либо около беседки между 11, 12 и 13 домами, либо у меня под окном, около доминошного стола и сразу за своё:

На Третий махнём? Ну что вы, как эти все равно. Там такие девахи. У меня два трёшника есть. Винца купим. Для разгона, я имею в виду.

Не всегда, но частенько мы принимали его предложение.

А осенью посыпался на Жилпосёлок очередной «листопад». Да не листья падали на землю и асфальт, а повестки из райвоенкомата сыпались в наши почтовые ящики. Мы проводили в армию всех друзей 1947, 1948 годов рождения, половину друзей 1949 года. Я да Вовка В. поступили в вузы, армия нам вроде бы пока не грозила, но провожать друзей надо. Последним из них оказался Орехов Валька.

На Западной улице, у калитки, за которой стоял в окружении осеннего сада небольшой домик, нас встретил сам призывник.

Спасибо, мужики, что пораньше пришли. Поможете столы расставить. Иван за бабушкой поехал, она теперь живет у второго сына. А я Светлану жду. Обещала.

Через полчаса Валька, в новой белой рубашке, в серых отглаженных брюках, красный от счастья, командовал всеми нами: двумя девчонками из ПТУ (!), Ивановой женой, мной с Вовкой В., а потом и еще двумя девчонками: то поставь так, это — эдак. Никогда я его таким не видел, ни до, ни после проводов. А когда бабушка приехала с Иванов, он вообще расцвел. Бабушке, правда, хотелось плакать. Её руки так и тянулись к полотенцу, как будто специально для неё висевшему на спинке стула у окна.

Валька то и дело подходил к ней и, не забывая нами командовать, говорил негромко: «Видишь, как всё хорошо. В армию иду. Вернусь — человеком стану. И ты не будешь за меня волноваться». Бабушка на время успокаивалась, но в глазах её, слезно-синих, таилась большая печаль. Старые люди, старые женщины — так много знают о нас.

А уж перед тем как сесть за стол, в дом набежало столько девчонок, что аж дух захватило. И все обниматься с ним лезут да целоваться. Ну Валька, ну бабник!

Проводили мы его как надо. Обнимались с ним самыми последними, около автобусных дверей. Крепко обнимались. А в самый последний момент он не сдержался:

Почему не приехала, не знаю? Или загуляла с кем-нибудь, как вы думаете?

Мы что-то ответили ему бравое, мол, на твой век девах что надо хватит. Но меня лично удивляло другое: среди провожающих его девчонок было штук семь, а то и десять, куда интереснее, чем Светка Щ. Почему он к ней прилип?

А еще меня удивили слова его бабушки, которые я случайно услышал еще там, возле калитки, когда мы садились в автобус, а она негромко балакала с соседкой, такой же старенькой бабулей:

Только бы он там не спутался с кем-нибудь. Здесь хоть люди свои, помогали ему.

Ну что ты такое говоришь, там же армия! — ответила соседка.

Армия, армия, а помнишь давеча…

Но я уж сел в автобус. А уж когда мы ехали обратно, я не сдержался и спросил Володьку В.:

А его в ментовку не забирали?

А кого туда не забирали, — он уклонился от ответа, и этот вопрос так и остался без ответа.

 

В Жилпосёлок и обратно

 

А через полгода и нас забрали в армию.

И надо всей территорией Советского Союза и некоторых его окрестностей закружились вихрями жилпосёловские письма. Писали мамы и папы, бабушки и дедушки, братишки и сестрёнки, девчонки и друзья. Писали ракетчики, пэвэошники, связисты, авиаторы, моряки… Писали днём и ночью, зимой и летом, в любую погоду. Писали в хорошем настроении и от горькой скуки. И письма слетались птицами над Жилпосёлком, оседали там, в родных домах, рожали птенцов, и те улетали обратно — по нашим адресатам. Как же мы ждали этих писем! С какой радостью читали их!

Орехов Валька тоже писал письма, в том числе и на Жилпосёлок. Служил он в Кап-Яре. Лично я всегда чувствовал в его первых письмах утомительные недосказанности. И дело тут даже не в его трудно читаемых каракулях и не военных тайнах, а в чём-то другом.

 

В Кап-Яре остановка?

 

Но поразил он всех нас за полгода до дембеля. Мне об этом написали в армию уже отслужившие друзья. Приехал Валька на Жилпосёлок в отпуск. Первым делом погнал на Третий участок. Там он крепко поговорил со Светкой Щ., продавцом большого московского универмага, вернулся на посёлок и выдал, ошарашив всех:

Всё, мужики, женюсь!

Светку уговорил?

И без неё девах много. Я в Кап-Яре, знаете, какую девчонку нашёл! Вот, смотрите, — и он показал моим друзьям фотографию, добавив при этом. — Она, правда, уже замужем была, родила двойняшек, мальчика и девочку. Привезу, покажу. Бывший муж у неё, правда, срок мотает. Еще несколько лет осталось.

А как же Светка?! Ты же в неё по уши влюбился. Все Домодедово и весь Третий участок знает.

А я что, я ничего. Сама не захотела, как эта все равно. Ну и пусть. А лично я в Кап-Яре остаюсь.

Трудно передать в нейтральных словах, как мне описывали эту встречу друзья и что они говорили Орехову Вальке.

Вскоре и я дембельнулся. Последний дембель из нашей компании. Обмывали мы мой приезд три дня в моей комнате. Никому не мешали, песни не пели, просто болтали о жизни. В последний вечер друзья дали мне сорок рублей на разживу и сказали:

Всё, Саня, нам завтра на работу. Если деньги закончатся, пока ты работу на лето не найдёшь, еще дадим. Главное, восстановись в институте.

Мне хватило этих денег до отъезда на студенческую шабашку в Дагестан, и жизнь закружилась, пока еще с не очень сильным ускорением.

В те три дня разговоров мы несколько раз вспоминали Орехова Вальку. Но я не обратил внимания на одну реплику Женьки Ж.: «Липнут к нему разные сомнительные дела и люди. В своей деревне чуть не сел, здесь жил непонятно как. В Кап-Яре спутался с бабой, у которой дети от урки. Ну, чудак-человек».

 

Отец Орехов Валька

 

В рождественские морозы 1972 года Валька приехал на Жилпосёлок. Он совсем не изменился. Даже пальто на нём было серое, осеннее, похожее на то, которое он носил еще до армии. И руки длинные, и кисть та же широкая и мягкая, и лицо с радостно-невинной улыбкой. Но какая-то суровинка появилась в его глазах. Ну как же, отец! Сын у него родился.

Здоровяк такой, — хвалился он. Четыре семьсот. А сейчас еще больше. И очень серьезный мужичок. Как учитель все равно. Летом с семьей приеду. Надо бабушке показать. Сами увидите.

Это была наша предпоследняя встреча с Ореховым Валькой.

 

Удар, еще удар

 

Летом, однако, случилось у него такое несчастье, что и говорить страшно. Сын у него сгорел.

Толком ничего не знаю, — разводил руками Иван у доминошного стола. — Пишет, что, мол, жена работала, а он уложил малого спать, а сам в магазин пошёл. Пять минут туда, пять — обратно. Народу никого. Вышел из магазина — пожар уже вовсю. Старшие-то выбежали, а малой сильные ожоги получил. Там еще муж вернулся из тюрьмы, права качает, хочет детей у них отсудить. Может, это он, ну, поджёг-то?

Отвечать на этот вопрос не хотелось.

Перед самым Новым годом ко мне пришёл уже сам Орехов Валька. Хмурый, без привычной, слегка безалаберной улыбки. Пить за встречу мы не стали: у меня экзамены, у него — дела. Но посидели мы за чаем долго. Я не перебивал его. Я почему-то надеялся (хотя зачем мне это?), что он разовьёт тему поджога дома бывшим мужем Валентины. Но даже намека не было в его словах на это.

Сыночка жалко, честно тебе говорю, — повторял он то и дело. — Ты же знаешь, я детей люблю.

Валентин, держись! Жизнь только начинается. Родите еще ребенка, — я хотел подытожить разговор.

Она теперь боится, как эта все равно, — Валька опустил голову с густой растрепанной шевелюрой, на которой хорошо пропечатались следы тесной шапки. — И этот её достает, ворюга, несчастный.

 

Своя рубашка ближе к телу

 

У каждого из нас были своя жизнь и свои планы, беды и победы, но пока мы все же часто встречались и не чувствовали бешеного напора времени, которое медленно и незаметно набирало скорость и разводило нас по житейским углам. Иной раз я сталкивался с Иваном Ореховым, то ли на автобусной остановке, то ли на Жилпосёловских перекрестках, а то и на районных спортивных соревнованиях. Друзья приглашали меня выступать за команды своих предприятий: я играл в футбол, бегал на лыжах, тягал гири и однажды выступил на соревнованиях по шахматам.

Чемпионат района по шахматам проходил в Константиновке, в большом по тем временам спортзале местной школы. Я быстро проиграл первую партию, выбыл из дальнейшей борьбы и около спортзала встретил Ивана Орехова.

Про своего непутевого родственника он рассказывал охотно, с нескрываемой грустью и точно такой же обреченностью. Я в очередной раз понял, что полоса неудач у нашего друга продолжается. Что он даже попал в тюрьму за драку у магазина.

Меня это очень удивило. Наш друг Орехов Валька, оказывается, может и подраться?! Иван не мог долго болтать со мной, и мы расстались.

А после того когда у нас появились дети и нас потянуло к телевизору, когда все мы размечтались о дачах, стенках, машинах и других прелестях совсем уж взрослой жизни, мы стали все реже вспоминать Орехова Вальку.

А он взял и написал нам письмо.

 

Письмо Орехова Вальки своим друзьям на Жилпосёлок

 

Здорово, Саня! Здорово, мужики!

Пишу из далекой Сибири. Не забыли там меня? А я вас не забыл. Как мы с вами на «Третьем участке» погуляли, а! Разве такое забудешь? Как будто вчера всё было.

Сейчас-то я живу хорошо. Переехал сюда, потому что Кап-Яр надоел. Леса нет, жара, песок. Жду Валюху. Обещала приехать, как я обустроюсь. Живу пока в общаге. Деревянный дом. В комнатах по четыре человека, а то и по три. Нормально. Это — Усть-Бирь. Сто километров от Красноярска и сто километров от Абакана. По железке. Место хорошее. Тайга, сопки. Директор леспромхоза обещал, как семья приедет, квартиру дать. Тут дома строят из бруса 18 на 25. Двухквартирные. На две семьи. Ну и участок. На участке сарай и туалет, тоже из бруса. Дома теплые, внутри штукатурка. Печка. Я заходил к одному, мужики, мы с ним на пилораме работаем. Здесь и речка есть, маленькая, как наша Рожайка, но быстрая и холодная, зараза. Есть и озеро в тайге. Километров пять-семь отсюда.

Я уже несколько раз был в тайге — красиво! Лучше даже, чем в Коми. План мы даём. А нам за это деньги дают. Обещали премию за квартал. А что? — Я как раз квартал и отработал уже.

Валюха приедет, картошку будем сажать, а то и теплицы смастерю, хозяйство разведем. Тут все так живут.

Вы, наверное, слышали, где я побывал за эти годы. Да, не повезло мне на этого бывшего её мужа. Вы там все начальниками стали или какими-нибудь учёными, а я два раза в тюрьме отсидел. Первый раз за драку. Как все получилось? Пили мы с Серегой, мужем-то её первым, пиво, потом по чекушке врезали. Потом я ничего не помню. Говорят, подрался я, да еще милиционеру фингал поставил. Хорошо хоть два года дали, могли бы и пятерик, а то и больше.

В Коми лес валили. Валюха два раза приезжала. Понимаешь, что я говорю! Вы мне: «Бросай её, возвращайся домой!» А она на свиданку приезжала. Эх, жаль, что я её не уговорил на ребеночка. Разве бы я пошёл тогда пить с этим Серегой?

Саня, скрывать ничего не буду. После Коми я знался с кентами. Нет чтобы там грабительство какое или чего еще похлеще, не было этого. Но там какую-нибудь халтуру провернуть… Рыбку ловили, сторожа на бахче имелись, но мы, понимаешь ли, никогда не зарывались. А я всё в дом. И спроси у Валюхи, пил я? — Нет, скажет. Ну, раз-два в неделю выпивал. После баньки, да так иной раз в охотку. И сразу в койку.

Три года жили — кум королю. Но однажды накундёхались мы и решили дельце с арбузами провернуть. Покупателя нашли путёвого. Набили полный грузовик, а на дороге, только мы от бахчи отъехали, директор совхоза со своими людьми нас застукал. Ушлый мужик, морской бинокль для этого дела специально раздобыл где-то.

Почему-то дали мне за это четыре года. И попал я опять в Коми. Что там за леса такие, сколько лет их рубят, а вырубить не могут! Хуже Змея Горыныча.

Не хочу писать, как второй срок отмотал, скажу одно: скостили мне срок на немного. Пришёл домой и вижу, что чужой я здесь. Дети большие стали. Родной отец рядом, в сельхозтехнике пашет. Детей гостинцами задабривает. А я что? Валюха, правда, встретила хорошо. Стол накрыла, вечером Серегу вытурила из дома. А что? Дом-то мой! Я же его за три года-то построил сам.

В общем, думаю, наладилась жизнь. Теперь надо Валюху на ребёночка уговорить. У меня жизнь не сложилась, так хоть дитё своё поставлю на ноги. И Валюхиных детей, конечно, не забуду. Но она, понимаешь, ни в какую. Вроде бы и ласковая, и всё такое-прочее, а как о ребеночке речь заведу, глаза в стороны. Обидно мне стало, Саня!

Накулдыкался я и в общагу. Опять бы залетел на зону, но на участкового нарвался. Мировой мужик! Никогда таких людей не встречал. Повёл он меня в отделение. И крепко мы с ним поговорили, хоть я и датый был.

Разошлись мы уже ночью по домам. Я до четырех часов утра по улицам бродил, как этот всё равно. Валюха, ну точно любит она меня! нашла меня, домой привела и до восьми утра, ей на работу собираться пора, проговорили мы о предложении участкового. И весь следующий вечер кумекали и кумекали. Участковый — мужик хороший. У него брат здесь, в Усть-Бире, заместителем директора совхоза работает и жена учительница. Тоже хорошие люди, с понятием.

В общем, жду я Валюху не дождусь.

А так всё у меня хорошо, чего и тебе желаю, и всем нашим».

 

Под мерный грохот пилорамы

 

Еще в 1987 году я написал большой рассказ о жизни Орехова Вальки. Закончил я его так:

Не знаю, зачем нужно вспоминать о неудачах друга, который стоит сейчас у пилорамы, следит за тем, чтобы сосновое дерево, вчера только поваленное визгливой «Дружбой», было распилено на тесины, и ни о чём не хочет думать, кроме как о доме, где в детской кроватке спит его дочка, где делают уроки дети Валентины, все еще с недоверием подростков посматривающих на отчима?

Зачем копаться в чужой жизни, тем более в жизни друга? Зачем?

Чтобы показать своё человеколюбие и порадоваться наконец-то за Орехова Вальку, который никогда больше не приедет на Жилпосёлок, потому что слишком у него теперь много дел в Усть-Бире. Он не приедет, вот в чём суть.

И наши разговоры о нём, о его неудачах, о неудачах в жизни подобных людей он никогда не услышит. Некогда ему. Нужно жить. Нужно уговорить Валюху на еще одного ребёночка.

Мерный грохот пилорамы, свежий запах располосованной сосны, лысые сопки с восточной стороны железной дороги, Хакасская Швейцария красоты неописуемой на западе. Жгучая синь неба, поросята, огород, аванс, получка, премия. Жимолость, кедрач, картошка, грибы, ягоды, тайга с хакасскими могилами. А там дальше — проводы сына в армию, свадебные планы дочери, ясли, сад, школа… Мерный грот пилорамы.

Эх, как здорово! Как хорошо, когда мерно грохочет пилорама, а дома тихо посапывает в кроватке дочка! Так бы и жить лет сто, а то и двести. Без неудач и несчастий.

Так бы и жить!»

Этого-то мы все и желали нашему другу Орехову Вальке.

А уж как у него жизнь сложилась после того, как я прочитал его последнее письмо, нам неизвестно.