Журнальный мир

Лето 1937 года выдалось холодным и дождливым. С раскатами грома свинцовые тучи всё дальше уходили от села, очищая пространство голубому небу. Только что прекратился дождь, и всё Русиново окунулось в щедрые лучи солнца. Мария Конушкина, прибежав с колхозного поля вся промокшая, быстро переоделась, завернула в полотенце свежеиспечённый матерью хлеб и поспешила к тётке в верхнюю часть села.

Русиново – довольно длинное село в пяти километрах от города Боровска. Оно стоит на высоком берегу реки Протвы и спускается под горку. И хотя разница по высоте на самом деле небольшая, в народе одну часть села издавна звали верхом, а другую – низом. Эти части соединяет храм святителя Николая. Со времени основания села церковь всегда была его центром, а новые дома пристраивались с одной и с другой стороны вдоль реки. Если говорить точно, Мария шла не на самый верх, а в начало той части, которая называлась верхом. Там, в шестом дворе от храма, жила сестра её матери Евдокия с дочерью Катериной и внуками.

Евдокия была уже на пенсии, а раньше работала на ткацкой фабрике. Там же теперь работает её дочь. Катерина была старше Марии, но двоюродные сёстры с детства жили, как говорится, душа в душу. У Марии и её матери Агриппины не было родни ближе, чем Евдокия с Катериной. Старики умерли. Замуж Мария никогда не выходила, и детей у неё не было. Всю свою нерастраченную заботу она отдавала крестнице Наде, младшей дочке Катерины.

Вот и теперь Мария торопилась к тётке, чтобы, во-первых, проведать её и увидеть свою крестницу. Во-вторых, утром прибегала старшая дочь Катерины и сказала, что к их соседке Арине приехала родная сестра из Калуги. По этому случаю Евдокию с Катериной и Марию с матерью сегодня зовут на чаёк узнать калужские новости. Хотя Калуга наравне с Боровском теперь относится к Подмосковью, новости из старого губернского центра интересовали всех. В сознании здешних людей Калуга продолжала быть центром, пусть и не губернии, которой сейчас нет. У них всегда служил калужский архиерей, и до сих пор все боровские храмы относятся к Калужской епархии.

Год назад новый калужский епископ Августин собирался на Петров день послужить в боровском соборе. Но власть запретила ему приезжать в город под предлогом, что архиерейская служба сорвёт сельскохозяйственные работы. Мария в тот раз сильно огорчилась. Архиерея у них не было уже лет пять. Ранее узнав, что ожидается приезд владыки, она радовалась счастливому совпадению: 12 июля, праздник апостолов Петра и Павла, был выходной, так как двенадцатое число каждого месяца являлось нерабочим по революционному календарю, принятому большевиками. Но когда утром они с Катериной пришли в собор, то узнали, что владыка не приедет. И теперь ей было интересно послушать калужанку и узнать, что там об этом говорят. Авось епископ Августин скоро будет в их краях. Очень уж ей хотелось побывать на его службе.

Арина, вдова с тремя дочками, приехала в Русиново год назад, купив здесь маленький домик – глиномазку. Раньше она жила в селе Григоровском под Калугой. Но в жаркое лето 1936 года в селе случился пожар, много дворов погорело. Пострадал и Аринин дом. Припомнив, как в детстве они с матерью каждый год паломничали в Боровский монастырь и по несколько дней говели, живя неподалеку; как нравились ей монастырские службы, Арина решила переселиться поближе к святому Пафнутию – в село Русиново, и устроиться работать на местную фабрику. К тому же с 1932 года храм в Григоровском был закрыт, как и в остальных селах их округи. Это стало другой, но не менеё серьезной причиной её переезда.

Сестра Арины Таисия ещё в юности вышла замуж и постоянно жила в Калуге. Она приехала в Русиново в гости посмотреть, как сестра устроилась на новом месте. От неё Таисия узнала про соседку Катерину, покладистую и приветливую, с которой та быстро сошлась, и они начали вместе ходить на службы в село Рябушки, где была действующая церковь. Подружились и их дети. Нередко они по-соседски чаевничали по вечерам, а когда Мария приходила к Катерине, они легко общались все вместе.

Сейчас Арина пригласила к себе Евдокию с Катериной и Марию с Агриппиной, чтобы поговорить с глазу на глаз и разделить скромное застолье. Но на этот раз Агриппина прийти не смог­ла, уж очень сильно разболелась нога. Она была хромой с детства: как только начала ходить, так и захромала. С возрастом нога стала беспокоить всё больше, так что добираться к сестре в другую часть села порой было совсем невмоготу. Вот и сегодня она осталась дома.

Мария дошла до храма. Он был закрыт большевиками в 1932 году и полностью разграблен. Но кресты на куполах уцелели. На короткое время она остановилась, прислушалась. Ей показалось, что изнутри доносится пение. Пока в храме были службы, Катерина пела в церковном хоре, а Мария как-то робела, стеснялась петь. Она приходила на каждое богослужение, стояла, молилась. И всё ей казалось, что служба так быстро проходит, словно миг. Только началась, и уже всё – заканчивается. Она не понимала, как люди успевают устать. Тут и в колхозе работаешь, и на своём огороде надо многое успеть, ведь на одних-то палочках не проживёшь. За день так намаешься! В храм придёшь, а тут покой: стой да молись. «Как тут можно устать?» – недоумевала Мария.

В детстве она любила летом после всенощной сесть на лавку и любоваться, как в закате солнечных лучей блестят на храме кресты, а над ними летают ласточки. Мария тогда говорила подругам:

– Смотрите, как они Христа славят!

А ласточки, сделав круг, заходили на новый.

Мария вздохнула. Церковь не взорвали только потому, что решили использовать под склад. Но выглядела она запущенно: кресты потемнели, на колокольне проросли деревья, штукатурка вздулась и местами уже осыпалась. Когда её закрывали, ничего внутри не оставили, очистили до голых стен. Ходили по дворам, брали лошадей для вывоза церковных предметов, настойчиво звали «на работу». Кто-то шёл и без приглашения, добровольно разорял храм Божий.

Катерина не пошла, но лошадь пришлось дать на время. Шепнули ей: «Не упрямься: у тебя детей четверо, мать старая, куда тебе храбриться…» Сама Катерина идти отказалась, плакала, стоя на крыльце. От её дома храм хорошо виден Марии же нечего было терять. Семьи нет, а мать сказала: «Неси иконы к нам, спасай. Я не боюсь. Что мне, старухе хромой, бояться?» – Мария и пошла, принесла домой всё, что смогла. Не выбирала: какие иконы оказались ближе, те и взяла. Они все для неё дороги. Лошади у них не было, несла их на руках. Потом ещё раз успела прийти, взять несколько икон… Судьбу остальных она не знала. Говорили, что часть увезли в Рябушки. Там церковь не закрывали, вот и сложили в помещение на колокольне, а другие отправили куда-то в Боровск.

Мария смотрела на храм и думала: «Неужели нашу церковь так и не откроют? Может, это временное помрачение, и скоро иконы вернутся? Казанская опять в киоте стоять будет. Говорят, на Афоне писана». С какой радостью она принесла бы тогда в храм все иконы, которые хранятся у неё дома! А пока Мария ходила в рябушинскую церковь, ставшую для русиновцев ближайшей. Правда, до Рябушек три километра топать. Но, слава Богу, храм открыт – и то хорошо. Какое тут – километры считать, ноги доносят её быстро. Вон в Боровске в позапрошлом году два храма взорвали. Они, дескать, помешали. А наш-то ещё стоит. Авось всё же откроют его.

Мария перекрестилась и продолжила путь. От храма идти было совсем близко. У дома её встретила крестница Надя и сразу повела к Арине.

Женщины уже сидели за столом, а Таисия рассказывала о калужской жизни. Мария поздоровалась, развернула душистый хлеб и со словами: «Вот к чайку, ещё тёплый», – положила его на стол. И, действительно, комната наполнилась хлебным ароматом.

Таисия успела рассказать уже многое, Мария внимательно вслушивалась в рассказ. Когда городская гостья ненадолго замолчала, Мария тихо произнесла:

– В Калуге храмы тоже закрывают и потом разрушают?

Уже не первый год от разных людей только и слышно: «закрыт», «разрушен», «священник арестован».

Таисия глубоко вздохнула и с грустью ответила:

– Конечно, и закрывают, и разрушают. Правда, у нас третий год как затишье. Ни одного храма не закрыли. И во всех открытых служат. Как бы хотелось верить, что это не временно.

Осмелев после заданного вопроса, Мария прямо обратилась к Таисии:

– Как новый владыка? Он прошлое лето хотел приехать в Боровск, но ему, у нас говорят, не разрешили. Сейчас-то он на приходы ездит?

– С владыкой всё хорошо. Его возвели в сан архиепископа. В районы он выезжает редко, больше служит в Георгиевском. Этот храм теперь кафедральный, а прежний – большой собор в парке – закрыт. Живёт Владыка в том же домике на берегу Оки, где и его предшественник.

Дом Таисии был неподалеку, поэтому она не раз сама видела, как владыка в рясе шествовал на службу.

Мария не удержалась и снова спросила:

– А с прежним кафедральным собором что стало? Его разрушили, нет?

Калужанка рассказала, как ходили упорные слухи, что собор будут взрывать. Но потом не стали, потому что, опять же по разговорам, слишком дорого обошлось бы разбирать завалы от такого огромного собора. Вот он и стоит. Снаружи цел, а внутри всё разрушено. Сделали дом обороны в нём вроде бы.

Таисия, женщина словоохотливая, немало поведала про архиерея и калужские храмы. Правда, всё это она знала больше по слухам: «говорят, что…», «слышала от…», «соседки говорили, а я услышала» и т. п. Вот и свой рассказ о соборе она подытожила словами:

– А где ещё сейчас что узнать? Негде.

Потом, немного помолчав, намазывая на хлеб свежеё клубничное варенье, продолжила рассказ об архиепископе Августине.

– Наш владыка очень образованный: в Казанской духовной академии в молодости учился. Потом сам учительствовал. Говорят, что был требовательным, но справедливым. Женился, да жена умерла ещё молодой. Остался вдовцом, две дочки у него, сейчас уже большие. Священником стал в двадцатом году, когда, сами знаете, служение уже стало делом опасным.

Таисия закончила почти беззвучно, но женщины её поняли. Катерина, сама мать четверых, прервала рассказчицу:

– А дочки-то как? С дочками кто был, если отец не только священником, но и монахом стал?

Ответ гостьи зазвучал совсем тихо:

– Около них всё время оказывались хорошие люди. Всегда было кому позаботиться о детях. Мне не раз рассказывали. Да и отец же не отказался от них, не оставил.

Таисия перешла на шёпот:

– Это и хорошо, что не только отец, владыка наш, был около девочек, а ещё и добрые люди находились. За то время, пока дочки росли, его шесть раз арестовывали. Веру он всегда защищал твёрдо и решительно. Ну вот и не нравилось это… сами понимаете, где и кому. Что было бы с девочками, пока он в тюрьме и в ссылке был. А он всего хлебнул.

Немножко подумав, Таисия так же тихо продолжала:

– Нынешнего владыку арестовывали то на небольшие сроки, то надолго. И в тюрьмах он был, и в ссылках, и в холоде, и в жаре. Но обвинений он никогда не признавал, никаких признаний не подписывал. Стойкий вот какой.

Женщины сидели, подавшись вперед, и вслушивались в каждое её слово. Оглянув всех, Таисия, снова зашептала:

– На прежнем его месте – в Кинешме – решимость владыки и прихожан была по нынешним временам удивительной. Когда местные власти закрыли сразу пять храмов, целая делегация верующих отправилась в Москву с ходатайством об отмене этого постановления. Ну, власти снова архиерея арестовали, а с ним – и других священников, монахов, прихожан. Собор кафедральный закрыли. Не нравилось им такое влияние на народ.

Когда рассказчица остановилась, Мария тихонько поинтересовалась:

– А какой он, владыка, из себя: строгий, серьёзный, величественный?

Калужанка оживилась. Про это она могла говорить по своим собственным впечатлениям: не раз видела и слышала владыку. При всей своей твёрдости, он был прост в общении со всеми. Выслушивал любого, кто подходил к нему за разъяснением или просил у него совета. Казалось, он никогда не жалел времени на такие беседы. Таисия не раз видела: после богослужения уже не один час минул, а владыка все ещё на вопросы отвечает, выслушивает людей, не уходит от тех, кто хочет с ним поговорить. Она особо подчеркнула интонацией:

– Человек он сильный духом и при этом способный к состраданию, сочувствию, жалости – по-настоящему добрый человек.

Далее Таисия опять говорила вполголоса:

– Наш владыка хорошо ладит с детьми. На прежних местах своего служения организовывал для них кружки, да такие интересные, что туда и дети партийных работников тайком от родителей ходили. А ещё устраивал у себя на Рождество праздник: ставил ёлку, украшал её, придумывал подарки и приглашал детей. После одного такого праздника власти его и выслали.

Гостья продолжала рассказывать про владыку, а женщины слушали, почти не задавая вопросов и лишь изредка подливая в свои чашки кипяток.

Пришло время расставаться: кукушка на ходиках отсчитала восемь часов. В гостях засиживаться было нельзя. Если ненароком кто из сельсоветских увидит, обязательно станет допытываться, зачем собирались. Тогда пострадают все. Очень уж легко было попасть во враги народа. Женщины прощались и расходились поодиночке. Мария перед уходом попросила у тётки растирку для матери на всякий случай.

По дороге домой одна мысль всё не давала Марии покоя: «Что если самой поехать в Калугу, подойти к владыке и спросить, нельзя ли как-то сделать так, чтобы их русиновский храм снова открыли?» Раз он такой сильный, стойкий, но при этом простой в общении и добрый, выслушает же он её и, кто знает, может быть, что-то и сделать сможет… Мария шла и всё думала, можно ли так поступить, не навредит ли она своей поездкой? Правда, паспорт у неё есть, она получила его три года назад, как и все русиновцы. Их село находится в стокилометровой зоне Москвы, и всем его жителям дали паспорта. Так что поехать она при желании могла…

Внезапно её размышления прервал Гаврила Хромой. Ногу ему под Орлом перебило ещё в Гражданскую. Вот он и ходит, ковыляя, а работает помощником председателя сельсовета, всё высматривает, кто да чем занимается. Поравнявшись с Марией, он подозрительно посмотрел на неё в упор:

– Что, с бабами о жизни судачили?

Мария в мыслях поблагодарила Бога, что предусмотрительно взяла растирку, и с улыбкой сунула ему под нос банку с вонючей жидкостью:

– Добрый вечер, дядь Гаврил. Вишь, какая нынче погода мозглая? Вот к тётке за растиркой бегала. Маманя-то расхворалась, от ног кричит на крик. Того и гляди, вторую ночь спать не будет. А мне завтра в колхоз на работу рано утром надо. Я уж не знаю, чем эту хворь одолеть.

Тот хитро ухмыльнулся и поковылял дальше.

Остальную дорогу до дома Мария шла радостным шагом. Как ловко она вывернулась! И растирка помогла, и про работу в колхозе удачно упомянула: вот, мол, я забочусь о коллективном хозяйстве.

Уже дома она спохватилась, что не узнала у Таисии адрес храма или дома, где можно найти владыку. Потом, подумав, решила, что кафедральный собор в городе ей покажут. Какая Калуга: большая или нет – Мария не знала. Хоть и была она ровесницей ближайшей к ним железнодорожной станции Балабаново, от которой можно было отправиться и в Москву, и в Калугу, но по железной дороге она никогда ещё не ездила. Такое путешествие было для неё новым интересным событием.

Мария решила все получше обдумать, а как будет у Катерины, спросить соседку Арину, не ждёт ли она сестру ещё раз. Если та приедет, хорошо бы её расспросить, как найти собор и владыку в Калуге.

Но все планы пришлось отложить. Погода во второй половине июля ненадолго установилась тёплая и сухая. В колхозе была горячая пора, приходилось работать даже в выходные дни. Да что это за выходные! Не воскресный день праздничный, а самый обычный, будничный. Уже пять лет, как советская власть приняла свой революционный календарь – шестидневки. Теперь неделя длилась шесть дней: пять рабочих и шестой выходной. Первое число каждого месяца считалось первым рабочим днем, а нерабочими были шестое, двенадцатое, восемнадцатое, двадцать четвертое и тридцатое. Если в месяце был 31 день, то 31 число было дополнительным выходным, в тот месяц было шесть нерабочих дней. Простой народ был недоволен и продолжал жить по старому григорианскому календарю. Новый календарь нарушал их вековой уклад. Не только в воскресенье приходилось работать. За все пять лет праздники Пасхи, Рождества, Крещения и многие другие были рабочими днями.

Всё же Мария не оставляла намерения поехать в Калугу, найти владыку и спросить про русиновский храм. Таисию в гости пока не ждали. В один из нерабочих дней в середине августа Мария решилась совершить намеченную поездку, заранеё договорившись с соседкой, которая в тот день собиралась на своей повозке в сторону Балабаново, чтобы та её подвезла.

Выехали рано, но дорога была вся разбита из-за дождей. Мария очень боялась опоздать на поезд. Ей казалась, что повозка едет слишком медленно, и, как назло, лошадь то и дело мешкала, преодолевая очередную лужу на большаке. Но весь путь прошёл благополучно, и вот Мария в вагоне. Дальше ехать было интересно: за окнами постоянно мелькали леса, поля, и поезд, сбавляя скорость, медленно подъезжал к очередной станции. Вот уже проехали Малоярославец, Детчино, Тихонову Пустынь, скоро и Калуга. По мере приближения к конечной остановке ею всё больше овладевала мысль о том, как ей найти собор, чтобы там встретиться с владыкой.

Сойдя с поезда, Мария растерялась. Она любила свой Боровск, тихий, живописный, со множеством садов и церквей, в которых она бывала с детства. Калуга была совсем иной – большой, шумной, незнакомой. Увидев на вокзальной площади дворника, Мария, пересиливая робость, спросила у него, как пройти в Георгиевский собор. Тот осмотрел её внимательно и, разгладив седые усы, со словами: «Иди туда», – рукой указал направление.

Мария шагала быстро. За часы, проведённые в поезде, ноги изрядно затекли, и хотелось активно двигаться. Да и время тратить зря незачем. По пути она ещё несколько раз спрашивала, где находится собор.

Придя на место, она снова ощутила растерянность. Литургия давно закончилась, и собор был пуст. Во дворе на лавочке разговаривали две пожилые женщины. Она подошла к ним и робко спросила, можно ли ей увидеть владыку или узнать, где он живет.

Мария только сейчас поняла, что она приехала наобум, даже не подумав о том, где владыка будет находиться днём, когда не служит в храме, и кто теперь ей, незнакомке, в это непростое время будет объяснять, как к нему пройти. Она вспомнила, что Таисия при своих же людях про владыку говорила шёпотом.

Одна из сидевших на лавочке женщин – работница собора, как подумала Мария, – пристально посмотрела на приезжую и сухо ответила:

– Его нет в соборе, и сегодня не приходил.

Мария, не ожидая такого тона, совсем стушевалась, и задала, очевидно, напрасный вопрос:

– А где его можно найти?

Работница собора ещё раз бросила взгляд на Марию и с той же недружелюбной интонацией буркнула:

– Откуда мы знаем? Разве он нам докладывает?

Женщины стали прощаться, напоследок поговорив о своих болезнях.

В голове у Марии был полный сумбур, все её планы и наде­жды рухнули, она не знала, что ей делать дальше. «Наверно, в собор и другие приезжают, – подумала она. – Со всей бывшей Калужской губернии сюда едут, и все владыку спрашивают. Само собой, и из НКВД приходили не раз, тоже расспрашивали про него. Так что никто из работников собора и прихожан не станет говорить о владыке с незнакомцами вроде меня». Она вспомнила, как перед закрытием храма в Русиново в 1932 году приходили какие-то сотрудники в штатском, расспрашивали людей, и на следующий день арестовали их священника Сергия Маккавейского. Через два месяца храм был закрыт.

С такими мыслями Мария села на лавочку, чтобы перекусить. Съестного у неё было много. Она и для владыки взяла с собой узелок свежих огурцов, собирала их у себя на огороде утром прямо перед отъездом. Да и себе в дорогу положила картошки в мундире, огурцов, другой снеди и бутылку воды с источника. Сняв котомку, она достала часть своих припасов, тихо прочитала молитву, перекрестила продукты и с хрустом откусила огурец.

Сотрудница храма, проводив собеседницу, занялась клумбой: рыхлила землю и поправляла цветы. Иногда она выпрямлялась и посматривала в сторону Марии. Когда та перекрестилась и осенила крестным знаменем продукты, лицо женщины немного подобрело. Спустя некоторое время, она спросила Марию.

– А ты откуда будешь?

В её голосе уже не было той сухости, и это немного вдохновило Марию.

– Да я с Русинова, из-под Боровска. У нас уж пять годков как церковь закрытая стоит. Вот и думала, увижу владыку, попрошу, чтобы он пособил её снова открыть. Слыхала, что на его прежнем месте люди аж до Москвы дошли, чтоб им храм-то вернули.

Работница собора положила тяпку на землю, села рядом с Марией и, глубоко вздохнув, сказала.

– Да. В тяжёлые времена мы живём. А владыка наш смелый. Он и у нас тут Николо-Козинский храм открыл. А власти за ним ух как следят. Ты прости, что вначале я с тобой строго-то обошлась. Ну, ты ведь сама понимаешь. У нас за последние годы много священников арестовали. Где они? Кто знает? Кого, говорят, расстреляли, кого в лагеря… Владыку мы любим и бережём. Живёт он недалеко здесь, на набережной. Но утром сегодня уехал в Песочню служить. В субботу праздник – медовый Спас, и Крест выносить будут. Вот он и поехал. Власти вроде не против. Пойдём, я тебе храм покажу.

Женщина провела Марию в нижний храм, показала почитаемую икону Божией Матери «Утоли моя печали», пригласила в маленькую коморку и угостила чайком.

С одной стороны, на душе у Марии было радостно, что эта суровая женщина оказалась добросердечной. Но то, что владыку она увидеть не сможет, её сильно огорчило. Он вернётся не раньше воскресенья вечера. Как же она не подумала, что владыка может уехать из Калуги! Храмы-то всюду есть, и кругом дел – не оберёшься. В раздумье она прислонилась спиной к стене и запрокинула голову. Работница храма сначала испугалась, не стало ли ей плохо, не случилось ли с нею что серьёзное. Поняв, что Мария здорова, но сильно опечалена своей неудачной поездкой, предложила ей остаться до понедельника. Мария отказалась.

– Не могу, мне завтра на работу, по новому календарю мы работаем почти все субботы и воскресенья.

Пора было собираться в обратный путь. Достав из котомки узелок с огурцами, Мария попросила:

– Передайте владыке, это со своего огорода.

Женщина приняла узелок со словами:

– Передам, обязательно передам. У владыки есть небольшой огородик, он выращивает и огурцы, и помидоры, и кабачки. Три яблоньки у него растут, вишня есть. Он сам ухаживает за ними. Идёшь мимо его дома, глядь, а он в подрясничке в огороде копается. Поработает, присядет, возьмёт книжку в руки, читает. Он любит читать. Как один остаётся, так молится, трудится, книги читает.

В словах женщины чувствовалась любовь к владыке. Мария поблагодарила её и пошла на вокзал.

До поезда было ещё два часа. По дороге она мысленно ругала себя, что отправилась в путь, не подумав почти ни о чём. На вокзал возвращаться получалось быстрее, дорога запомнилась хорошо. Она даже останавливалась по пути и рассматривала храмы. Все они были закрыты. Некоторые стояли с выбитыми окнами, вокруг заросли бурьяном. «Да, – думала Мария, – некому за ними ухаживать. Казённое – не свое. То ли дело – Георгиевский собор: палисадник полон цветов, или у нас в Русиново – у храма всегда росли золотые шары, цвели георгины. Незаметно для себя она дошла до вокзала, поезд уже стоял, и люди потихоньку тянулись к своим вагонам. Марии опять досталось место у окна. До заката солнца она добралась до дома, и думала, что надо съездить ещё раз.

Но скоро собраться не удалось. Она хотела поехать в большой праздник, тогда владыка точно будет служить в Калуге. Но все церковные праздники выпадали на рабочие дни. Кроме того, в конце августа и начале сентября снова наступила хорошая погода, и в колхозе приходилось работать по десять и болеё часов. Во время уборочной к Арине приезжала Таисия. Узнав, что Мария неудачно съездила в Калугу и снова собирается поехать, она оставила свой адрес и передала, что лучше приезжать с вечера, чтобы утром пойти в собор, а переночевать можно у неё.

Мария продолжала обдумывать новую поездку и, опасаясь, что может растеряться перед владыкой, решила составить письмо и изложить в нём свою просьбу.

В детстве Мария две зимы ходила в школу грамоты, где научилась читать и писать, но по дореформенным правилам, а не по современным, которые были введены после революции. Она попробовала составить письмо сама. Несколько вечеров пыталась изложить свои мысли на бумаге, но текст у неё получался нескладный. То забывала слово написать: в голове оно было, а на бумаге нет. Другой раз слова путались, или мысль перескакивала с одного на другое. Ей хотелось сочинить хорошеё письмо: «Не должен же владыка, взяв мое письмо, – думала она, – разбирать не пойми что и гадать, что я хотела ему сказать».

Мария решила, что самой написать письмо будет трудно. Но кто поможет? Смекнула: Катеринины дети смогут. Все они ходят в школу или закончили уже её, хорошо читают и пишут, кроме младшего Николая. Он только пошёл в первый класс. По крайней мере, они пограмотнее будут, чем она. Но тут в мыслях у неё промелькнуло сомнение, а можно ли такое дело детям-то доверять? Проговорятся где-нибудь, что владыке письмо писали, навлекут беду на себя и на мать. Сама-то Мария не боится. Что ей терять? Простая баба колхозница, каких пруд пруди, в начальники не лезет, благ себе не ищет. А там дети…

Надумала Мария привлечь в помощь саму Катерину и, чтобы дети не знали, пригласила её к себе домой. Несколько вечеров после работы, огородов и хлопот по дому сёстры пытались написать письмо. Только они и вдвоём его не осилили. «Ученость» сестры оказалась такой же, как у неё самой, и Мария решила, что поедет без письма.

Как-то после обедни в рябушкинской церкви Мария спросила священника, не знает ли он, как поживает владыка Августин. Тот ответил:

– Слава Богу, всё хорошо. По-прежнему служит.

Услышав эти слова, она призналась, что собирается поехать в Калугу, поговорить с владыкой, чтобы он помог с открытием русиновской церкви. На это священник покачал головой и сказал со вздохом:

– Ой, Мария, будь осторожна, чтобы не подвести владыку. Видишь ли, в газетах опять против Церкви пишут. Всё к тому идёт, что снова будут закрывать да разрушать храмы, а ты открывать вздумала.

Слова батюшки озадачили Марию. Газет она не читает, а что аресты начались после убийства Кирова, об этом слышала. «Но это же не у нас. Правда, говорили, что арестовали кого-то в Малоярославце, но, опять же, не священника. Владыку точно не тронут», – размышляя так по дороге из храма, Мария решила, что всё же поедет, а там на месте посмотрит, что к чему. Да и говорить она будет только с владыкой.

Оставалось выбрать день, но не тут-то было: с этим революционным календарём все праздники превратились в трудовые будни. Пришлось перейти работать на ферму, благо, выходить в поле согласилась одна из колхозных доярок. У них другой график работы, с переходящим нерабочим днем. Наконец, он совпал с праздником Рождества Богородицы, 21 сентября. Поездку Мария наметила накануне, на работу пойдёт к утренней дойке, а после обеда сможет поехать, чтобы до вечера добраться до Калуги.

Как она рассчитывала, так и выехала в Калугу после работы 20 сентября. Дорогу к собору она не забыла и дошла до него быстро. Служба уже закончилась. Около собора толпились люди, что-то возбуждённо обсуждали. До неё долетали только обрывки фраз, из которых она поняла лишь то, что владыка куда-то поехал прямо из храма. Мария подумала, что, раз он сегодня служил в храме, значит, и завтра будет на богослужении. Она сможет к нему подойти и поговорить. Страх встретиться с архиепископом у неё пропал. Она представляла, как попросит владыку уделить ей только две минуты и расскажет ему про свой сельский храм.

Из собора Мария пошла к Таисии, чтобы у неё переночевать, а утром быть на литургии. Та встретила её приветливо. Сама она не смогла пойти на службу, т. к. работала в этот день, и на праздник Рождества Божией Матери она работает. Таисия попросила Марию подать записочки и поставить свечки. После непродолжительного разговора за чаем Мария легла спать. День был насыщенный, она устала, и заснула быстро.

На улице было ещё темно, кукушка прокуковала только шесть раз. Мария проснулась от того, что её отчаянно будила Таисия:

– Мария, уезжай. Кто знает, что дальше будет. Арестован владыка, у него весь дом перевернули вчера к ночи, искали что-то. У мужа там дядя недалеко дворником работает. Он сам видел, а к нам вот только заходил, рассказал об этом. Их машины по городу ездят, значит, ещё кого-то забирают. Тебе лучше уехать.

Мария вскочила с кровати. Как же так? Она, привыкшая вставать ни свет ни заря, здесь, в гостях, спала как убитая, даже приход гостя не услышала! Вчера была весь день на ногах, устала, наверное. Протирая глаза, она прошептала:

– Как арестован? За что? Он же ничего…

Хотя гостья говорила очень тихо, Таисия красноречиво поднесла палец к губам.

Мария быстро собралась и вышла на улицу. Светало. Она брела по улице, не представляя, что ей делать дальше. Сегодня большой праздник, она собиралась пойти на архиерейскую службу. Мария знает всю литургию, помнит, как она совершалась в их русиновском храме. Думала, вот помолится в соборе, увидит, как служит владыка, услышит, как поёт соборный хор… Ей было очень интересно. А тут надо уезжать…

Эти печальные мысли прервал гул приближавшейся к перекрестку машины. Мария посмотрела на автомобиль и вспомнила, что такой же приезжал к ним в Русиново, когда арестовывали отца Сергия. «Вдруг сейчас в нём везут владыку?» – подумала она.

Через два квартала машина повернула направо. Хотя на вок­зал надо было идти прямо, Марии захотелось посмотреть, куда поехал воронок. В её голове появилась мысль, что, если там владыка, то она сможет увидеть его хоть издали. А потом, когда разберутся и владыку отпустят, она снова приедет и расскажет, что видела его.

Дойдя до той улицы, на которую свернул автомобиль, Мария увидела его стоящим возле двухэтажного дома, а напротив через улицу – небольшую группку женщин. Мария решила подойти к ним и спросить, не привозили ли сюда владыку. Издали она слышала, что они встревоженно о чём-то говорят. Но, заметив её, женщины замолчали. В одной из них Мария узнала работницу собора, которая угощала её чаем в первый приезд.

Приблизившись, Мария поздоровалась. Женщины ответили сухо, а соборная работница вгляделась в её лицо, немного прищурившись, и признала:

– Да это с Русинова, она к владыке в августе приезжала. Была у нас в соборе. Да ты-то как здесь оказалась?

Мария рассказала, что приехала увидеть владыку, хотела побывать на праздничной архиерейской службе, а потом поговорить с ним. Но сказали, что владыку арестовали, и ей лучше срочно уезжать домой.

Женщины подтвердили, что вчера владыка получил вызов в местные органы власти. После службы он заехал домой, а затем направился в горсовет. Оттуда не вернулся. Вечером произвели обыск в его доме. Затем стало известно, что арестовали и протоиерея Иоанна Сперанского. У него тоже дома что-то искали. Говорили, контрреволюционные материалы.

В этот момент с соседней улицы к ним повернул ещё один автомобиль и остановился у двухэтажного здания. Из машины вывели седого священника, который медленно передвигался, опираясь на палочку. Его поддерживала средних лет женщина.

Работница собора ахнула и тихо прошептала.

– Это отец Иоанн Остроглазов и его дочь Анна. Ему же 77 годков, весь больной, еле ходит. И его, значит… Этак подчистую всех заберут.

Работница собора решительно повернулась к Марии:

– Слушай, тебе действительно лучше ехать домой. Уже трёх священников арестовали, и не знаю, будет ли где служба сегодня. У вас там, может, поспокойнее будет.

…Мария шла к станции в глубоком смятении. «Почему? За что в тюрьму отправляют таких людей? Владыка, батюшки… разве они сделали что плохое? Зачем закрывают храмы? Кому они мешают? Если кто не хочет туда ходить, да пусть и не ходит. Но зачем закрывать-то, зачем рушить?» – она, как ни силилась, не могла найти объяснение нахлынувшим вопросам и уже давно не замечала, как по щекам медленно текут слёзы.

На вокзале она узнала, что утренний поезд уже ушёл, следующий будет в полдень. Идти никуда не хотелось, да и сил уже не было. Мария села на лавку в ожидании поезда, а в голове всё бурлило. В памяти беспорядочно проскакивали картины: то сотрудники НКВД, толкающие в спину семидесятисемилетнего старца, то те светские, которые закрывали храм в Русиново, то ехидная улыбка Гаврилы Хромого… «Все они не любят Христа, – поняла она отчетливо. – Говорят, что Бога нет, а сами с Ним борются. Если для вас нет, так оставьте нас в покое. Мы-то верим, и святые из своего опыта знают: Бог есть».

С этими мыслями она села в вагон, и паровоз, громко издав протяжный гудок: «У-у-у», – повёз Марию вдаль от потрясаемой арестами Калуги.

Справка:

В 1937 году с 20 сентября по 30 октября вместе с архиепископом Августином в Калуге было арестовано 39 человек, в их числе 7 священников и 1 диакон. Из них были приговорены к расстрелу 26 человек, к 10 годам лагерей –11 человек, к 8 годам лагерей – 2 человека. 23 ноября того же года архиепископ Августин с группой духовенства и мирян был расстрелян на Тесницком полигоне под Тулой.

Святые новомученики, молите Бога о нас!

ПРАВОСЛАВНЫЙ ПУТЬ

Жизнеописание

Я ВЫРОС В ВЕРЕ

Моя жизнь с первых дней связана с Церковью. Впервые меня принесли в храм на седьмой день от моего рождения – крестить. С того момента моя духовная связь с Церковью никогда не прерывалась. И хотя в те годы много храмов было закрыто, почти не было монастырей, не хватало священнослужителей, не издавались духовные книги, но в простом народе вера сохранялась, люди помнили свои духовные корни. Особенно это чувствовалось в сёлах и небольших городах, где православные традиции были живы.

Мои родители в то время жили в посёлке Удельная недалеко от Москвы, там и прошло моё детство. Но наши корни уходят в исконно русскую православную глубинку: по отцу – в Егорьевск и Рязань, а по маме – в Вологодско-Вятскую землю.

Отец, Михаил Герасимович, родился 1 ноября 1914 года в семье «старого писаря» Герасима Семеновича Капалина в селе Большое Гридино Поминовской волости Егорьевского уезда Московской губернии. Его мать, Мария Алексеевна, в девичестве Анангина, была глубоко верующей женщиной. В селе была деревянная церковь в честь Святителя Николая, в которую ходила вся семья.

В 1933 году дедушка был репрессирован: он имел «20 ткацких станков и наёмную рабсилу», деревянный дом с пристройками, «хоромку» (это был небольшой домик), конюшню, амбар, сенной сарай, овин (строение для сушки снопов), баню. В селе была организована кампания против него, и материалы как на врага народа направлены в Шатурскую райкомиссию. Кто-то из добрых людей об этом ему сообщил, и вся семья – дедушка, бабушка и мой отец – была вынуждена ночью срочно уехать из родного села в ближнеё Подмосковье.

В поисках нового места жительства они остановились в небольшом поселке Удельная. Здесь, также как в Гридино, был деревянный храм в честь Святителя Николая, что и стало определяющим моментом при выборе места.

Поселок Удельная известен ещё тем, что там последние годы своей жизни провёл священномученик Серафим (Чичагов). После освобождения его от управления Ленинградской епархией в 1933 году он вскоре поселился в Удельной на улице Песочной, дом 8, где занимал две комнаты с кухней. Из-за болезни он много не ходил, время в основном проводил дома, у него постоянно были посетители – его духовные чада, приезжали митрополиты Ленинградский Алексий (Симанский, в последствии Патриарх Московский) и Ташкентский Арсений (Стадницкий), приходило местное духовенство. В свободное время он сочинял духовные произведения, работал над летописью Серафимо-Дивеевского монастыря и любил играть на фисгармонии. На этой тихой отдалённой от Москвы даче 30 ноября 1937 года он был арестован. По причине возраста (ему было 82 года) и болезни он сам идти не мог, и его вынесли на носилках и увезли на карете «скорой помощи» в Таганскую тюрьму. 7 декабря тройкой НКВД он был приговорен за «контрреволюционную деятельность» к расстрелу. Приговор был приведён в исполнение 11 декабря на Бутовском полигоне. Память о том, что митрополит Серафим жил на Песочной улице, сохранялась в те годы среди жителей посёлка.

Поселившись в Удельной, отец устроился на завод учеником и получил землю под строительство. Вместе с дедушкой Герасимом они начали строить дом. После кончины дедушки 8 сентября 1940 года папе пришлось достраивать дом самому. Нанимать рабочих не было возможности.

Отец в юности мечтал поступить в консерваторию, но строительство дома и забота о родителях не позволили ему после школы продолжить образование. Получив специальность, он всю жизнь оставался рабочим. Помню, на работу он уезжал часов в семь утра, возвращался в шесть-семь вечера. При этом, после тяжёлого трудового дня он постоянно занимался делами по дому: строил, что-то мастерил и ремонтировал.

Напротив нашего участка была дача профессора Московского института инженеров транспорта, депутата Моссовета Василия Григорьевича Киркина. Он приезжал на дачу только летом, а в остальное время года бывал нечасто. Постоянно там жили две монахини – Питирима и её дочь Михаила (Киркины). Эти монахини сыграли большую роль в нашей судьбе. Они поддерживали после переселения дедушку и бабушку и помогли моей маме.

Мама, Мария Алексеевна, родилась 1 января 1916 года в деревне Белополье, которая находилась в пяти километрах от города Лальска Устюжского уезда Вологодской губернии (ныне Кировская область), в семье сельского врача Алексея Федоровича Бурчевского. Бабушка по маме, Александра Андреевна, в девичестве Дорофеева, была богобоязненным и верующим человеком. Большое влияние на неё оказывала сестра дедушки, монахиня Клавдия, которая почти полвека прожила в Свято-Преображенском женском монастыре в городе Вятке, а после его закрытия в 1923 году в возрасте семидесяти лет вернулась в Лальск, где помогала при храме.

Мама была младшим ребёнком, кроме неё, в семье было пять сыновей: Алексей, Мина, Василий, Александр, Захар. Мина был офицером царской армии, служил в Москве и скончался от тифа на юге России в 1921 году. Василий остался жить в Белополье, там женился, у него родились две дочери Лидия и Нина. Захар окончил школу в Лальске уже в советское время и уехал учиться в Архангельск, где потом работал в торговом порту и в 1950-е годы занимал должность заместитель начальника порта, скончался в 1959 году.

В деревне храма не было и поэтому приходилось ездить в Лальск. Почти каждый раз, направляясь на службу, бабушка брала с собой маму. Она и приучила её выстаивать долгие богослужения и в молитвах прибегать к Божией Матери. Бабушка скончалась, когда маме было всего семь лет. Накануне своей смерти она позвала маму, осенила её Иверской иконой Божией Матери и сказала: «Молись всегда Божией Матери, особенно когда трудно». Утром в субботу она попросила старшего сына: «Василий, запряги лошадь и отвези меня в город, хочу причаститься». Тот ответил: «Может, завтра, в воскресенье, а то сегодня много дел». Но бабушка твердо сказала ему: «Нет, я хочу сегодня». Перед отъездом она подошла и перекрестила спящую маму. Та, проснувшись и увидев, что бабушка уезжает, спросила: «Можно с тобой?» Бабушка ответила: «Ты оставайся». В Лальске она отстояла Литургию, причастилась, заехала на чай к родственнице и, уже собираясь возвращаться домой, почувствовала себя плохо. Позвали доктора, но когда он пришёл, бабушка уже скончалась.

Маме ещё маленькой девочкой пришлось испытать всю тяжесть сиротской жизни на селе. Она была единственной девочкой в семье, и, хотя родственники приходили помогать, всё равно на неё легла большая часть женских забот. Каждый двор имел корову, а то и две, и была очерёдность – сколько их во дворе, столько дней надо помогать пасти стадо. Пастуху поочередно с каждого двора выделялись помощники, подпаски, обычно это были старшие дети. Остальные селяне работали на полях. Вот и мама уже в семь лет ходила помогать пасти стадо, а потом ей надо было подоить корову, когда та возвращалась в стойло. Кроме того, маме постоянно приходилось делать много другой работы по хозяйству. Детство у неё после кончины бабушки закончилось, но это развило в мамином характере трудолюбие и ответственность. Через год после кончины бабушки дедушка женился второй раз, но жизнь легче не стала.

В четырнадцать лет мама уехала в Архангельск к своему брату, Захару, где устроилась ученицей в ателье по пошиву пальто и одновременно училась в вечерней школе. Прожив несколько лет в Архангельске, она с подругой переехала в Кемь (Карелия) и поступила работать кассиром на железнодорожную станцию. Здесь она долго не оставалась: в конце августа 1938 года начальник станции предложил ей ехать в Москву поступать учиться в институт и дал письменную рекомендацию. Москва приняла маму сурово. Она приехала уже в сентябре, когда учебный год начался, и никуда поступить ей не удалось, да и поиски работы в столице были безуспешны. Ей посоветовали ехать в пригород, где возле Раменского легче было найти и работу, и общежитие. Она села в электричку, которую увидела первый раз в своей жизни…

Расстроенная тем, что она в этом большом городе никому не нужна, вспоминая тот короткий период жизни, когда была окружена материнской заботой, она ехала в неведомое ей Подмосковье. В это время ей вспомнилось наставление мамы – будет трудно, молись Божией Матери, – и она стала читать молитву «Богородице Дево, радуйся…». На глазах у неё появились слёзы от тоски и полного одиночества. Напротив неё в электричке сидела женщина. Увидев мамино сосредоточенное лицо и слёзы, и поняв, что она молится, эта женщина заговорила с ней. Мама рассказала ей о своих проблемах, о том, что едет фактически в никуда. Попутчица пригласила её к себе домой переночевать и пообещала помочь. Этой женщиной была монахиня Питирима. Так мама оказалась в Удельной.

Монахиня Питирима приняла её как родную дочь, оставила жить в своём небольшом домике и помогла с работой. В доме напротив недавно переехавшие Капалины также начинали новую жизнь, им оказывали помощь монахини Питирима и Михаила. Через них папа и мама познакомились и весной 1941 года поженились. А через два месяца началась война, отца забрали на фронт, и мама осталась с больной бабушкой Марией.

Годы войны для мамы прошли особенно тяжело. В начале войны она была на сносях, и 6 января 1942 года у неё родился первенец – Николай. Работать она не могла, а в военные годы пайки для неработающих были маленькими. Карточки, которые выдавали, надо было отоварить. На огороде ничего не росло, земля ещё не была обработана, а то, что продавалось на рынке, стоило дорого. Мама с большим трудом пережила первую военную зиму.

Когда пришла весна, она стала разрабатывать пустырь, чтобы устроить огород, посадить картошку и овощи. Земля была песчаная, и чтобы на ней что-то выросло, маме приходилось за два километра с поймы небольшой реки возить торф. Собранного урожая хватило только до февраля, и они с соседкой-сверстницей решили идти пешком за 150 км в Рязанскую область, чтобы кое-какие ещё остававшиеся в доме вещи выменять на продукты.

Путь был небезопасен, ведь на дороге в военное время их мог задержать патруль, в городах показываться было нельзя, да и в деревнях лучше было не встречаться с местной администрацией. На обратном пути подстерегала ещё одна опасность – продукты, которые они выменяли, могли отобрать либо представители власти, либо лихие люди. Мама говорила, что ей помогали Божия Матерь и Святитель Николай. Во время дороги она неоднократно обращалась к нему в молитве, и, приближаясь к каждому селу, читала «Богородица Дево, радуйся…».

В 1942 году у бабушки обострилась болезнь желудка, перешедшая в рак, и она почти не ходила. Маме пришлось ухаживать за ней и нянчить Николая. Чтобы иметь средства для жизни, она работала на дому, и к ней постоянно приходили люди с просьбой что-нибудь сшить. Следующие две зимы, когда брат немного подрос, прожить стало легче. Да и с огорода урожай собрали лучше, так что картошки, огурцов, капусты хватало на всю зиму.

В июне 1945 года отец вернулся с фронта, и в доме появилась мужская рабочая сила. Во время войны он получил ранение, был контужен и потерял левый глаз. За участие в ряде военных операций был отмечен боевыми наградами. Он устроился на работу в городе Раменское, а мама оставалась дома с больной бабушкой и старшим братом. А 5 мая 1946 года в семье родился второй сын – Виталий.

В субботу 25 мая 1946 года в возрасте 69 лет скончалась бабушка Мария. В то время суббота была коротким рабочим днем. Папа вернулся с работы, переоделся и пошёл что-то делать во дворе. В это время бабушка позвала маму и сказала: «Молитесь, я умираю». Все собрались у её постели и стали читать акафист Божией Матери. Во время его чтения бабушка скончалась. Её похоронили рядом с дедушкой на старом кладбище в поселке Родники.

Я родился в воскресение днём 7 августа 1949 года, а мой младший брат Алексей, сейчас он архиепископ Тобольский и Тюменский Димитрий, – 11 марта 1952 года. На седьмой день после рождения, 13 августа, меня крестили в нашем храме. Нарекли меня Германом, в честь преподобного Германа Соловецкого, чья память отмечалась в этот день.

Хотя с каждым годом война отдалялась, но вся страна ещё живо помнила её ужасы, в народе чувствовалась радость победы. Дух патриотизма и любви к Родине, который был присущ людям послевоенного времени, повлиял на сознание нашего поколения. О Великой для нашего народа войне и Великой Победе часто рассказывал мой отец. Когда собирались родственники, они тоже много говорили о тех героических днях. Эти рассказы развивали здоровый патриотический настрой. Но главной силой, объединяющей нашу семью, была вера родителей и семейный уклад жизни, где все, несмотря на советское время, старались жить в духе Православия. У нас дома перед иконой всегда была возжена лампада, мы постоянно молились вместе.

Большое духовное значение для нас имел храм в Удельной в честь Святой Живоначальной Троицы. Этот храм небывалой красоты был построен в 1897 году по проекту архитектора Семёна Семеновича Эйбушитца. Его четверик венчает восьмигранный шатёр с небольшим куполом и позолоченным крестом. В народе он чаще назывался Никольским храмом, так как в нём был придел, посвящённый Святителю Николаю, где хранился почитаемый образ этого угодника. Храм находился в десяти минутах ходьбы от нас, он являлся нашим вторым домом, а его прихожане – нашей большой семьей. Там нас все знали и всегда в трудные моменты помогали.

После революции храм не закрывался, только когда были арестованы и расстреляны в 1938 году священник Алексей Никитский и диакон Симеон Кулямин, он остался без священника, и богослужение в нём не совершалось. Оба эти священнослужителя причислены к лику святых, и их память отмечается 15(28) февраля. В 1950-е годы здесь служили три священника. Настоятелем был протоиерей Иоанн Соболев. В конце 1960-х годов его перевели в Патриарший Богоявленский собор и возвели в сан протопресвитера. В клире также состояли протоиереи Александр Сахаров и Петр Белокрылов, протодиакон Михаил Розанов.

Богослужение совершалось каждый день, а по праздникам было по две Литургии. Мы любили ходить на всенощные бдения, когда на полиелей выходило всё духовенство: отец Иоанн и отец Александр в митрах, а отец Петр в камилавке, торжественно пел хор.

В детстве я ходил в храм с мамой, а когда она не могла, то меня водил отец. Помню, как-то летом, мне было годика четыре, пришли мы с отцом в храм и после окончания вечернего богослужения зашли в палисадник, полный цветов. Мы сели на лавочку, я смотрел на главки храма с крестами, которые взвились высоко в небо, и вокруг них летали ласточки. Папа говорит: «Пора домой идти». А я не мог насладиться красотой сияющих от лучей заходящего солнца золотых крестов и летающими маленькими Божиими творениями и без конца задавал папе вопросы: «Почему? Почему? Почему?» Мне, маленькому мальчику, нестерпимо хотелось всё и сразу узнать о том, почему так красив наш мир и как велик его Создатель.

Постепенно храм всё основательней входил в мою жизнь, как отчий дом, с каждым днём он становился для меня всё ближе и дороже. Пятилетним я шёл в храм с кем-то из старших, а там уже сам проходил вперёд и становился около солеи, чтобы видеть, как священник совершает богослужение. Тогда в простой воскресный день наш храм так заполнялся народом, что уже в начале Литургии в него нельзя было войти. Люди молились на крыльце и слушали службу у открытых окон.

В том возрасте мне запомнился праздник Рождества Христова. Накануне, в сочельник, я первый раз дожидался звезды, ничего не ел. Когда пришёл в храм, внутрь трудно было попасть, но я пробился через хор на своё место к солее. Там, перед алтарём, было много ёлок, пахло хвоей, и мне казалось, будто стою не в храме, а в лесу, и сейчас произойдёт какое-то чудо. И маленькое чудо совершилось. В храме было так много людей, что они теснились даже возле амвона. В это время протодиакон Михаил вышел на ектенью и, видя, что ребёнка толкают, поставил меня на солею перед иконой Спасителя. Я был безмерно счастлив, ведь я стоял около алтаря и, когда открылись Царские врата, наблюдал за тем, что там происходит. Для меня это был необыкновенно счастливый момент. Потом я жил ожиданием, когда же ещё наступит такой праздник, чтобы опять подняться на солею.

Мы с Алексеем, младшим братом, очень любили ходить к жившим напротив монахиням Михаиле и Питириме, ей тогда было за семьдесят лет. У них в доме было много икон, перед которыми всегда горели лампады. Под иконами стоял столик, на нём лежали разные святыни. Больше всего нас привлекал камушек, сантиметров пятнадцать шириной и десять высотой, с изображением преподобного Серафима Саровского, молящегося на коленях. Мы любили прикладываться к этой святыне и слушать рассказы о том, как Преподобный молился. Монахини с нами много не говорили, а всегда в нескольких словах что-нибудь рассказывали простым и понятным для нас, детей, языком. Позже я понял, что это был их педагогический приём. Со взрослыми, к примеру с моей мамой, они могли разговаривать часами, а нам, малышам, считали достаточным сказать несколько слов, но так, чтобы мы их поняли и могли сохранить в своей памяти. Обязательно каждый раз они угощали нас чаем с вареньем и сухариками, порезанными кубиками, как это делают в Дивеево. Ещё давали несколько карамелек, что тогда было редким лакомством.

Монахини были очень грамотными, образованными. Большая часть их домашней библиотеки состояла из духовной литературы, и когда я научился читать, то они давали мне свои книги. Особенно запомнилось Евангелие с картинками и жития святых. Читая священную историю и жизнеописания святых, мы чувствовали силу Церкви и величие веры, которую имели подвижники, особенно периода гонений на христиан в первые века. Сила подвига святых укрепляла монахинь, и эту веру они передавали нам.

Но главное влияние, как на меня, так и на моих братьев, оказала мама, человек глубокой и искренней веры. Мы часто видели её молящейся. Вечером она нас накормит, уберётся на кухне, поможет умыться, когда были маленькими, и уложит спать. А сама, если надо что-то постирать, постирает (тогда стиральных машин не было, а были у нас корыто, таз, бачок для кипячения белья и стиральная доска), напечёт пирогов и потом встаёт на молитву. Мы проснёмся часов в двенадцать ночи, а она молится, слышим, полушёпотом поёт: «Се, Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща…». Вечерами она всех нас собирала на общую молитву. Каждый четверг мы читали Акафист Святителю Николаю. Она нас учила правильно креститься, водила на службы и всегда напоминала, что в храме на молитве мы стоим перед Богом, а поэтому приходить надо в чистой одежде, не опаздывать и стоять со вниманием. И всегда подчеркивала: получив приглашение от царя, к нему пришли бы вовремя, не опоздали бы и стояли бы чинно, а Бог выше царя.

Мама научила нас правильно воспринимать дореволюционную Россию. Она рассказывала, что царь любил народ, и помещики заботились о своих крестьянах, как отец заботится о своих детях. В деревнях жили хорошо, всегда был хлеб, люди любили трудиться, больше было справедливости. И только когда посеяли смуту в головах и наобещали всего, произошла революция.

Во время войны у мамы начались проблемы со здоровьем. Недоедание, грубая пища, тяжелый физический труд подорвали её силы. В 1956 году у неё случился первый инфаркт миокарда, а всего она перенесла их три. Мне тогда не было ещё семи лет. Мы все очень переживали, и я с младшим братом постоянно заходил к ней узнать, как она себя чувствует. Однажды, зайдя в комнату, мы увидели, что она смотрит на икону Божией Матери и молится. Мы спросили ее: «Мама, чего ты у Божией Матери просишь?» Она ответила: «Я прошу Её, чтобы Она вас не оставила, если я умру». Потом она помолчала и сказала мне: «Гера, от Бога не отрекайся. Что бы тебе ни обещали, от Бога не отрекайся, сохрани в себе веру». Я увидел на её глазах слезы. Мы с младшим братом пошли в соседнюю комнату и стали молиться, как могли. Мы просили Бога, чтобы мама выздоровела. Тогда она проболела около трёх месяцев.

Все это время мы находили поддержку с разных сторон. Нам помогали прихожане нашего храма, приезжали знакомые верующие из Москвы, привозили московских врачей и лекарства. В это время за нами смотрела двоюродная сестра Нина Васильевна Бурчевская. Она приехала в Удельную из Белополья в 1948 году и поступила работать поваром в детский сад. Во время болезни мамы она каждый день после работы приходила к нам: следила, чем мы занимаемся, готовила ужин и варила первое на следующий день, чтобы нам самим не готовить. Давала задание по огороду, которое мы должны были выполнить. Она проявляла к нам подлинную христианскую любовь, заботилась о нас так, как сейчас порой родители не пекутся о своих детях. В те дни мы были для неё всем, она за нас очень переживала. Когда мама чувствовала себя особо плохо, тетя Нина отпрашивалась с работы и прибегала в день по два-три раза, чтобы как-то ей помочь. Её пример развивал в нас чувство заботы о ближних.

Мужская работа теперь доставалась старшему брату – Николаю (теперь он протоиерей), так как отец с утра до вечера был на работе. Уже в четырнадцать лет он полностью заботился о нас, вёл почти все дела по дому. Николай объездил многие монастыри и везде просил, чтобы молились за маму. Помню, тогда я первый раз с ним поехал в Троице-Сергиеву Лавру. Это было летом, выехали мы рано утром, чтобы успеть к Литургии. Езды – два с половиной часа. Я ехал с твёрдой верой, что если там будут молиться за маму, то она выздоровеет. Тогда я первый раз увидел монахов, почти у каждого брал благословение и просил: «Помолитесь за маму и за меня, грешного».

Когда мне исполнилось семь лет, я поступил в обычную советскую школу. Однажды – это было во втором классе – у меня обнаружили крестик, учительница поставила перед всем классом и заявила: «Он верующий и носит крестик». Некоторые ребята засмеялись, но большинство к этому отнеслось спокойно: носит крестик ну и пусть. Дети есть дети, с их стороны проблем не было. Когда они дружат между собой, то не спрашивают, верит ли его друг и ходит ли он в храм, если, конечно, взрослые не настроят соответствующим образом. И дальше произошёл курьёз. Учительница была молодой и ждала иной реакции со стороны учеников, чтобы показать мне, что «нормальные» советские дети в храм не ходят и крестики не носят. Она спросила класс: «Вот кто-нибудь из вас ходит в церковь?» И тут многие подняли руки – оказывается, почти половина ребят из класса бывали в храме с бабушками, а некоторые ещё признались, что они причащались. Это сильно смутило учительницу, и она стала говорить, что Бога нет, это доказано наукой, и люди образованные в Церковь не ходят. И если в Советском Союзе ещё остались храмы, то это для тёмных старушек, а молодым советским людям там делать нечего. Несмотря на такое поведение учительницы, реакция большинства одноклассников показала, что и в советское время при сильной атеистической пропаганде в народе, в семьях вера сохранялась, хотя её приходилось скрывать.

Помню ещё один случай. В 1961 году, когда старший брат поступил в семинарию, на него оказывалось очень сильное давление. Ему рекомендовали поступать в институт, предлагали хорошую работу, говорили, что незачем учиться на священника, потому что скоро все храмы закроют. Но Николай твёрдо отвечал, что выбор свой уже сделал. Тогда же вызвали на обще­школьной линейке второго моего брата, Виталия (он на три года был меня старше), и перед всей школой директор сказал: «У этого ученика в семье большая трагедия – его брат поступил в Тимирязевскую академию». Все как засмеются! Он спрашивает: «Почему смеетесь? Ведь он там на попа учится!» Директор перепутал Духовную академию с сельскохозяйственной Тимирязевской – ну, академия и академия, тогда и известна была только Тимирязевская.

Господь устроил так, что с пятого класса классным руководителем у меня был преподаватель истории Дмитрий Михайлович Богородский. Верующий человек, хотя веру свою он скрывал, но перед дирекцией всегда нашу семью защищал, часто заступался за нас и помогал. Когда хотели принять в пионеры или проводили какое-нибудь мероприятие, предупреждал нас и говорил маме: «Ваши завтра могут не приходить, скажите, что болеют».

Как-то мы с братом Алексеем поехали на Пасху в Лавру и после ночной службы возвращались домой. За несколько минут до отправления поезда пришли на платформу, сели в последний вагон электрички и стали продвигаться вперед состава, так как наши знакомые обычно ездили в четвёртом вагоне. Когда мы туда пришли, то я смотрю – в третьем купе у окна сидит Дмитрий Михайлович и оживлённо беседует с другими пассажирами. Мы, конечно, испугались – тогда была практика посылать учителей смотреть, кто из школьников ходит в храм, – повернулись и побежали в конец состава. Через несколько лет, когда Дмитрий Михайлович достиг пенсионного возраста, он ушёл из школы и поступил работать в Издательский отдел Московской Патриархии. В то время я его как-то встретил, и он мне рассказал, что с детства верит в Бога, всегда ездил в храм в Москву, так как, будучи преподавателем, не мог ходить в храм в Удельной. Добавил, что он очень переживал, когда на педагогическом совете поднимали вопрос, почему Капалины не вступают в пионеры и как учителя допускают, что они ходят в храм.

Время тогда было сложное, в стране наступила хрущёвская «оттепель», которая для Церкви обернулась новыми гонениями. Уберечь веру помогала домашняя обстановка, а внешняя среда её наоборот подавляла. После болезни мамы к нам домой стало приезжать много людей. Приходили не только наши священники, приезжали из Москвы и других городов, из Троице-Сергиевой Лавры. Вспоминая те годы, я хотел бы подчеркнуть один момент. Когда нас навещал кто-либо из прихожан, приезжали из Москвы или из Лавры и других мест, мы – дети – слышали, что у взрослых беседы всегда были только о вере, о духовной жизни, о том, как люди отстаивали свои храмы от закрытия. Никогда мы не слышали пустых разговоров. Ещё хорошо помню, как нам давали читать духовные книги или тетради с переписанными от руки духовными рассказами.

С началом хрущёвских гонений стало приезжать много людей из Сибири и Украины, с Поволжья и из северных областей. Священников и мирян приводило в Москву и Лавру трудное положение Церкви на местах. В столицу приезжали, чтобы попасть в Патриархию или в Совет по делам религий, и там излить своё горе и найти защиту, а в Лавру – получить духовный совет и укрепиться в молитве у мощей преподобного Сергия. В Загорске, так назывался тогда город Сергиев Посад, останавливаться иногородним было нельзя, там даже ночью по домам ходила милиция и проверяла паспорта, и если не было регистрации для проживания, то могли забрать в отделение. Вот эти люди, водимые горем, заезжали к нам, чтобы передохнуть, и отправиться дальше искать защиты. В беседе за ужином они рассказывали, как верующий народ в разных местах защищал от закрытия храмы и монастыри. И я, тогда ещё ребёнок, слушая о гонениях на Церковь, о притеснениях верующих и о мужестве, с каким они отстаивали свои храмы, укреплялся в вере и думал, что, когда вырасту, обязательно буду помогать этим страдающим людям и так же, как они, сохранять православную веру.

Кроме своего храма мы тогда ездили и в другие храмы. На нашем приходе вечером, после всенощной, собирались человек двадцать и договаривались: в таком-то храме завтра праздник, поедем, чтобы поддержать приход. Мама обычно в такие поездки брала нас, младших. Мы выезжали утром с первой электричкой, а на дальние приходы и вечером, чтобы с утра уже быть на месте. Мне больше всего нравилось так ездить в сельские храмы. Если наш храм в Удельной всегда был переполнен и пели певцы из Москвы, то в сельском храме было свободно, легко было молиться, а на клиросе пело несколько человек из сельчан, к ним присоединялись и наши прихожане. Их пение было спокойным, более молитвенным и несло в себе любовь. Во время службы часто приходил кто-то из местного сельсовета: зайдёт в храм, посмотрит и уходит. Потом в электричке по дороге домой я слышал, как старшие говорили, что это из сельсовета приходили посмотреть, сколько народу в храме. У нас с братом на душе была радость – наш приезд помог сохранить храм от закрытия, ведь власти увидели, что в храме народа много. Поддержкой было и то, что все приезжающие покупали много свечей и подавали записки для поминовения. В то время я мечтал: если стану священником, то непременно буду служить в каком-нибудь сельском храме.

Когда стали старше, то мы с младшим братом и знакомыми нашими сверстниками по Лавре ездили на более дальние приходы на два-три дня: в храм Святителя Николая в селе Вашка (Переславский район Ярославской области), где тогда священником был Владимир Агриков, племянник архимандрита Тихона, и в село, где служил иерей Владимир Маркин, которого за его духовность и молитвенность перевели туда из нашего удельнинского храма. Отец Владимир Агриков в 1965 году окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия. Желая быть ближе к ставшей ему родной Лавре Преподобного, где в то время был архимандрит Тихон, он попросился в Ярославскую епархию. Когда он туда прибыл, то места для него, кандидата богословия, в городских храмах не было. Его направили в отдалённое село в запущенный храм, где почти не было народа. Ему пришлось не только восстанавливать храм, но самое главное – возрождать духовную жизнь на приходе. С его назначением постепенно храм стал заполняться народом. Туда стали приезжать москвичи, на службах храм заполнялся.

Ещё одним важным фактором считаю постоянное общение с духовенством и верующими людьми. Наш дом часто посещали служившие в нашем храме священники – протоиерей Владимир Маркин (назначен к нам в 1960 году, ему было тогда 22 года) и протоиерей Николай Пташинский. Приезжали из Лавры архимандрит Тихон Агриков, архимандрит (ныне митрополит Чебоксарский и Чувашский) Варнава, архимандрит Сергий, а также иеромонах (ныне архимандрит) Власий Перегонцев, служивший в то время в Сибири, студент Московской духовной семинарии Николай Старинский (ныне архиепископ Николаевский и Вознесенский Питирим), протоиерей Владимир Ганин, служивший недалеко от нас в храме в Жилино. Приход священника всегда приносил нам радость. Дома обычно устраивали чаепитие. Видя желание младших как-то поучаствовать в этом, нам поручали подготовить самовар – только не электрический, а на углях. Это мы делали с большим удовольствием, потому что потом, когда все пили чай и хвалили, какой он вкусный, доброе слово, сказанное в адрес наших трудов, каждый раз вдохновляло нас. Гости уедут, а мы ждём, когда они опять появятся у нас, чтобы приготовить чай ещё вкуснее. Очень полезно детям видеть гостеприимство, проявленное родителями, – тогда и у них развивается дух радости и любви, когда приходят гости.

В то время особенно трудно было сохранить веру молодёжи. К нам домой приходило много маминых знакомых, которые сами были верующими, а их дети отказывались ходить в церковь и носить крестик. Причиной, я думаю, во многом было маловерие родителей и некий ложный страх, что если дети будут ходить в храм, то станут какими-то отсталыми. Не отсталыми они стали бы, а духовно здоровыми, что самое важное для человека.

Главное в деле сохранения веры – внутренняя обстановка в семье. Если родители будут учить Евангелию и словом, и своей жизнью, это благотворно скажется на детях. Для любого ребенка первостепенным является пример родителей, обстановка в семье, её внутренний настрой. Ребёнок старается повторять всё, что делают родители. Если сознанием или физиологически он не вырос, то в своих играх будет им подражать, или в своём уме совершать такие же дела. Если они стремятся в храм – и ребенок будет с желанием туда идти. В семье соблюдается пост – нетрудно будет поститься и ребёнку.

Родители воспитывали нас не назиданиями, а примером своей жизни. Помню, когда мне было лет десять, у мамы во время Великого поста обострилась язва. Ей говорили, что надо употреблять молоко и другие подобные продукты, но она категорически отказалась нарушать пост, ела геркулесовую и рисовую кашу, сваренные на воде, с оливковым маслом. Тогда оливковое масло в магазине трудно было купить, знакомые специально «доставали» для неё в Москве и привозили. Пост прошёл, и язва прошла. Глядя на маму, мы навсегда запомнили, что посты – это не формальность, и соблюдать их очень важно. Обычно Великим постом мама приготовит нам завтрак, мы поедим и – в школу, а она идёт в храм на службу, вернётся домой, позавтракает и затем готовит нам обед. Любовь к храму детям прививают не словом, а наличием такой любви у родителей.

Отец всегда старался причаститься в день своего ангела на праздник Архистратига Михаила. Как-то раз старший брат, будучи уже студентом семинарии, приехал в этот день домой и прислуживал в алтаре в нашем храме. Отец, вернувшись после Литургии, с гордостью рассказывал: «Когда настало время причащения, – а причастников много, поэтому вынесли несколько чаш, вижу – рядом с центральной чашей мой сын стоит в стихаре. Тогда я почувствовал за него настоящую гордость и стал пробираться к тому месту, чтобы причаститься». Слова отца о том, как он обрадовался, увидев сына облачённым в стихарь, глубоко запали мне в сознание, я ещё больше убеждался в том, что быть священником – это большая честь.

В те годы наша семья переживала самые разные нападки. Угрожали родителям, что если будут водить детей в храм, их заберут в детдом. Да и нас порой преподаватели высмеивали перед одноклассниками. Пережить все это помогла поддержка мамы. Она говорила: «От Бога не отрекайся. Смотри, как святые поступали, когда их мучили, и получили венец».

В своем сознании я никогда не отделял себя от Церкви и с ранних лет мечтал служить Богу. Вспоминаю, когда был ребенком, школьником, мы с младшим братом, придя из храма, продолжали «совершать» богослужения дома, повторяли всё, что видели и слышали в храме. Откроем молитвослов и по очереди начинаем петь «на клиросе» – то он, то я. Мамин платок или скатерть со стола служили нам фелонью, было и самодельное кадило, сделанное из банки. Положим в него древесных углей из печки, на них сверху кусочек смолы, благо, на окраине участка у нас росли сосны, и ходим с ним по дому – совершаем каждение. То есть с самого детства во мне было стремление служить в храме, быть в алтаре.

В конце 1950-х годов мама и старшие братья стали регулярно брать меня с собой на праздники в Троице-Сергиеву Лавру. Особенно полюбилось мне бывать там на праздник преподобного Сергия 18 июля, когда туда приезжало, по тем меркам, большое количество архиереев. Мы смотрели, как владыки идут на службу, как во всех храмах они совершают Божественную литургию, а после Литургии выходят на соборную площадь для молебна. Людей собиралось множество, приезжали накануне из разных мест, Успенский собор и Трапезный храм были открыты всю ночь, и там совершалась исповедь. Многие верующие ночью отдыхали прямо на улице, на скамейках. Утром, в сам праздник, народу было ещё больше. И хотя всегда в этот день с восьми часов утра и до двух часов дня все электрички из Москвы в сторону Загорска «по техническим причинам» отменялись, люди находили возможность добраться до Лавры. Все это на меня производило большое впечатление.

После службы мы вместе с младшим братом стремились подбежать к каждому архиерею, чтобы взять благословение. Мы относились к ним как к людям, облечённым Христом особой благодатью, а потом радостно пересказывали, у какого количества владык мы взяли благословение. Мы очень ценили возможность получить святительское благословение.

Большим счастьем для меня были все праздничные и воскресные дни, когда мы ездили в московские храмы на архиерейские богослужения. Я тогда ещё не понимал всего значения архиерейской службы, но уже само присутствие на них наполняло особым благоговением. Московские храмы для меня были мало знакомы, но хорошо помню, что во время архиерейских служб они всегда были заполнены верующими. Тогда, как и сейчас, народ очень любил архиерейские службы, и многие стремились побывать на них.

В то время в Москве постоянно служил, кроме патриарха Алексия Симанского, митрополит Николай Ярушевич, а на праздник святителя Алексия, митрополита Московского, 25 февраля в Богоявленском соборе собиралось несколько десятков архиереев. Богослужение проходило впечатляюще – собор был переполнен, большое количество епископов и духовенства, торжественное пение, неторопливое служение, особый молитвенный настрой. Все это передавалось нам, совсем юным, и наши сердца наполнялись той торжественной радостью, которая присутствовала вокруг. С особым почтением мы смотрели на седовласых, маститых архиереев, ведь многие из них были живыми исповедниками своей веры. На этих службах я впервые услышал их имена и увидел этих великих подвижников: митрополита Иосифа Алма-Атинского (Чернова), который провел в сталинских лагерях около двадцати лет, но во все дни своей жизни владыка полагался на Христа и Пречистую Божию Матерь, и молитва была его постоянным деланием; архиепископа Вениамина (Новицкого), проведшего двенадцать лет в лагерях на Колыме и служившего на Тобольской, Иркутской и Чебоксарской кафедрах, он являл особое усердие в молитве и проповеди Слова Божия, причем для убедительности приводил научные факты; архиепископа Ермогена (Голубева), который тоже прошёл через сталинские лагеря, служил в Средней Азии, где в конце 1950-х годов в городе Ташкенте построил собор на четыре тысячи человек, а потом трудился в Калужской епархии; архиепископа Павла (Голышева), за годы епископского служения в Перми, Астрахани, Новосибирске явившего себя защитником Православия и ревностным его проповедником. Многое о подвиге служения епископов я узнавал от гостей за неторопливой застольной беседой в нашем доме.

Верующий народ особенно любил святейшего патриарха Алексия I Симанского, человека высокой культуры, подвижника и исповедника. Я видел, как он совершал богослужение. В его литургических возгласах чувствовалась особая пастырская духовная сила. Даже сейчас в моем сознании звучит его голос.

Однажды к нам на приход приехал митрополит Николай (Ярушевич). Помню, мы обедали после Литургии, и кто-то из взрослых сказал, что к нам приедет служить митрополит Николай. Это сообщение произвело на меня куда большеё впечатление, чем все рассказы, которые я слышал о нём ранее. Я был как-то по-особому взволнован, ждал чего-то необычного. У нас в храме будет служить владыка Николай! Наша церковь была для меня родной, я постоянно ходил туда на службы, знал всех священников, которые у нас служили, но архиерей к нам, на моей памяти, приезжал впервые.

Накануне храм стали готовить для архиерейской службы, поставили кафедру, по-другому расставили аналои, постелили много ковров. Меня поразило, что перед прибытием владыки приехало много людей, которые со знанием дела стали всё готовить, начали стелить орлецы, выносить из алтаря иконы и класть у Царских врат, хотя у нас в храме были свои алтарники. Я ещё не понимал, для чего все это делается, но видел, что архиерейская служба – это нечто особенное. Потом все ушли в конец храма, встречать митрополита, и я тоже решил пойти, но пришлось пробиваться на улицу через боковой вход, так как народу в церкви было уже много и по центральной дорожке ходить запрещали.

Когда подъехал митрополит, народ так теснился и рвался взять у него благословение, что я только с краешку видел его лицо. К владыке тянулись сотни рук со всех сторон. Ему преподнесли цветы, духовенство взяло благословение, и он пошёл в храм, а весь народ хлынул за ним. Оказалось, что хоть я и пришёл заблаговременно, но в храм попасть не смог – из-за большого количества людей туда невозможно было пройти и через боковой вход. Ближе к середине службы я протиснулся вперёд и повис одной ногой на ступеньке клироса, из-за множества народа было плохо видно, как проходит Литургия. Верующие стояли везде, даже на солее, так что протодиакон с трудом пробивался к Царским вратам, чтобы произнести ектенью.

Митрополит Николай запомнился мне своим по-отечески мягким нравом и проницательным словом. Когда он говорил, все люди слушали с замиранием сердец. Какие глубокие мысли он мог передать простым языком! Действительно, владыка имел особый дар проповеди, в которой ему удавалось сочетать простой стиль изложения с высоким красивым слогом. Он обращался ко всем как ласковый отец, даже больше чем отец. Во время его проповеди я смотрел вокруг и видел, что все были полны внимания и радости, слушая владыку. Потом дома мы ещё долго делились впечатлениями о посещении нашего храма митрополитом Николаем.

В то время не было воскресных школ, поэтому проповедь с амвона была единственным способом получить хоть какие-нибудь религиозные знания. И эти проповеди, особенно архиереев, укрепляли в людях веру. Уже тогда я понимал, что архиерейская молитва сильна перед Богом.

Все верующие с особой любовью относились к митрополиту Николаю и к другим архиереям, понимая, что им приходится тяжелеё всего. Мама мне как-то говорила: «Смотри, как нам нелегко сохранять веру, какие мы испытываем притеснения. А как архиереям и священникам – против них враг ещё больше ополчился. Многие из них были в тюрьмах, лагерях, были исповедниками, но сохранили веру. Учись у них быть преданным Христу».

Помню, рассказывали об одном случае, который произошел в 1961 году. Святейших Патриарх Алексий был приглашён на конгресс сторонников мира. Он выступил с пламенной речью, в которой обличал власть и рассказывал о трудном положении Церкви. Слова его звучали примерно так: «Церковь Православная дала русскому народу язык, культуру. Она сформировала сознание нашего народа и теперь она гонима…» Естественно, ему никто не аплодировал, но в то время, чтобы сказать подобные слова, надо было обладать большим мужеством.

Трудно описать всё, что переживали архипастыри в тот тяжёлый для Церкви период. Мне рассказывали пожилые священники, как приходилось унижаться перед уполномоченными по делам религий. Взять, к примеру, епископа Ермогена Калужского, который встал на колени перед таким уполномоченным и, защищая священника, просил оставить его на приходе. Архиерей в тот момент не думал о своём высоком достоинстве и преклонил перед ним колени, чтобы смягчить жестокое сердце чиновника.

Русские архипастыри делали всё, чтобы защитить свою паству, православные храмы и святыни. Они не думали о том, что с ними после этого могут сделать, не боялись гонений или перемещения на другую кафедру. Все их мысли были о том, как послужить своей жизнью на благо Церкви и своего народа. Глядя на исповеднический подвиг таких архипастырей, и священники обретали духовные силы. В те годы архиерейство было равно мученичеству.

Огромное влияние на меня оказала Троице-Сергиева Лавра. После удельнинского храма, она стала для меня второй школой благочестия, а в духовной жизни имела, пожалуй, определяющеё значение. В Лавру я начал ездить с семилетнего возраста, и, взрослея физически, все больше прилеплялся к ней духовно. Тогда она отличалась большим количеством поистине духоносных и святых старцев. Такие её насельники, как схиархимандрит Серафим, архимандрит Петр, были истинными старцами и молитвенниками. Исповедники веры, они привлекали своей духовностью тысячи людей, которые в те времена гонений безбоязненно ехали в Лавру со всего Советского Союза, зная, что преподобный Сергий их защитит. Старцам было тогда уже за восемьдесят лет, постриг они принимали ещё в дореволюционных монастырях. Нам с братом рассказывали о тех испытаниях и преследованиях, которые они пережили, и мы думали: «Вот настоящие герои, ничто не сломило их веры». Это, действительно, были пастыри огромной духовной величины. Их молитва, благословение, слово заряжали человека небывалой силой, помогавшей преодолеть все трудности. Мы радовались, что есть люди, которые так беззаветно служат Богу и защищают Церковь.

Пострадал за Христа и другой лаврский насельник того времени – архимандрит Феодорит. Он был в заключении и там за проповедь о Христе ему урезали язык. Это сказалось на его речи, но он проповедовал почти каждое воскресение, и народ слушал его с большим вниманием. На его проповеди собиралось много молодежи, потому что это было слово Исповедника, перенёсшего гонения.

Духовником нашей семьи был архимандрит Тихон (Агриков), когда мы начали к нему ходить, он ещё был игуменом. Он оказал большое духовное влияние на всех нас. Отец Тихон, участник войны, окончил Московскую духовную академию, преподавал в академии и был духовником Троице-Сергиевой Лавры. Это был человек высокой духовности и постоянной молитвенной настроенности, обладавший живой верой, которая духовно преображала людей, соприкасавшихся с ним. Он часто проповедовал, у него окормлялись люди с разных уголков Советского Союза, и к нему тянулась молодежь. Его проникновенное слово, обращённое к душе человека, доходило до сознания каждого. Даже мы, ещё дети, с большим вниманием слушали, что говорит «батюшка» – именно так его все называли. И если спросишь у кого-то из братии монастыря: «Батюшка исповедует?», то в ответ услышишь: «Отец Тихон? Да, исповедует». Он мог исповедовать народ в Трапезном храме всю ночь, а затем служить раннюю Литургию, проповедовать на ней, и после Литургии принимать народ. Откуда у него брались силы? Он себя не жалел, потому Господь его укреплял.

Первыми к отцу Тихону стали ходить на исповедь мама и старший брат Николай, а затем и все мы. В моём тогда ещё юном сердце навсегда запечатлелся его пастырский облик, его ласковое отношение к нам, детям. Каждое простое слово, сказанное им, несло в себе наставление.

Архимандрит Тихон иногда бывал у нас в гостях. Приезжал обычно летом. К его приезду мы все готовились, как к Пасхе. Наводили порядок в доме, выметали все дорожки, а главное, читали Евангелие, учили молитвы и тренировались в церковно-славянском языке, чтобы показать ему свои знания. В нашем доме ему отводилась лучшая комната. В такие дни к нам приходило много гостей – священников и мирян, чтобы с ним побеседовать. Во время этих бесед мы с младшим братом старались всех обслуживать: ставили самовар, подавали чай, пироги, ягоды, и следили, если батюшка или кто-то из гостей допьёт чай, то сразу предлагали налить ещё. Когда гости разойдутся, то отец Тихон и с нами посидит, поговорит, проверит наши знания и каждому скажет несколько слов наставления. Он понимал, что всё мы не запомним, но хоть немного, что скажет, выполним. Когда мне было двенадцать лет, он сказал мне, что я до четырнадцати лет должен прочитать полностью Евангелие четыре раза. После каждого посещения им нашего дома мама всегда меня спрашивала: «Ты помнишь, о чём говорил отец Тихон»?

Отец Тихон запомнился мне мягкостью характера. Даже когда он ругал или делал замечание, это было без злобы, а с любовью и в целях наставления. «Что ты опять бегаешь по храму, постой, хоть чуть-чуть помолись», – говорил он нам, когда видел, что кто-то прошёл по храму раза три за время службы. В его словах никогда не было агрессивности, зато всегда чувствовалась любовь, обращенная к людям.

В конце 1960-х годов отец Тихон, к сожалению, был вынужден уехать из Лавры и жить в разных монастырях, скрываясь от гонений. Я его посещал несколько раз, когда он жил в монастыре в Закарпатье. Он был человеком праведной жизни, и за праведность и проповедь Христа его преследовали.

С двенадцати лет я стал ездить в Лавру уже самостоятельно. Поселок Удельная находится по Казанской железной дороге, и, чтобы доехать до Лавры, вначале надо было на электричке добраться до Москвы, перейти на другой вокзал и опять же на электричке ехать до Загорска. Долгое время меня одного не отпускали в такую сложную поездку. Но бывало так, что я учился во вторую смену и суббота была учебным днём, поэтому к моему приходу из школы все уже уезжали, а я оставался дома. Я просил маму, чтобы она разрешила мне ездить самому. Мама как-то спросила у отца Тихона, можно ли мне одному ездить в Лавру. Он ей ответил: «Можно, с ним ничего не случится». С того времени я стал ездить сам.

В 1962 году Пасха была поздняя, и Светлая седмица пришлась на майские праздники (1 мая был вторник, а выходными были 1 и 2 мая). Днем 30 апреля мама с братьями уехали в Лавру. Я вернулся из школы, собрался и тоже решил ехать в Загорск. И здесь произошёл курьезный случай. Время было позднее, из Москвы электричка отправилась около 9 часов вечера. Я сел в полупустой вагон и задремал. Поезд уже проехал Пушкино, когда я сквозь сон услышал, как открылась дверь, и в вагон вошёл милиционер. Увидев его, я притворился, будто сплю. Милиционер заметил, что я сижу один, и спросил у пассажиров, которые находились с другой стороны через лавку: «Чей это мальчик?» Они ответили: «Не знаем». Тогда он подходит ко мне и толкает, чтобы разбудить, а я делаю вид, что пробуждаюсь от крепкого сна. Милиционер спрашивает меня: «Куда едете?» Я сразу не сориентировался, что ответить, знал только одно – нельзя говорить, что в Загорск к бабушке, потому что к бабушке – значит в Лавру, а в это время следили, чтобы молодёжь туда не ездила. Я немного потягиваюсь, смотрю на него и отвечаю: «К тёще». Значения этого слова я не знал, слышал только, что существует какой-то родственник, который так называется. Вижу, он улыбнулся и ушёл. В Загорске мы останавливались у знакомых матушек. Когда я пришёл к ним, все удивились, что сам приехал в такое позднее время и спросили, как доехал. Я ответил: «Да так, нормально, милиционер в поезде интересовался, куда еду? Я сказал: еду к тёще». Тут все засмеялись. «Что смеетесь?» – спросил я. «Когда вырастешь, узнаешь», – ответили мне, но потом объяснили, кто такая тёща. Я после этого сразу выучил всю сложную структуру родственных отношений.

Вообще, почти все самые лучшие мои воспоминания детства связаны с Лаврой Преподобного Сергия. Когда старший брат поступил учиться в семинарию, я навещал его, а иногда жил при семинарии несколько дней. Студенты часто собирались вечером все вместе и о чём-то беседовали, а я со вниманием слушал и думал: какие они умные, образованные, разбираются во всех вопросах! Самому хотелось поскореё стать семинаристом. Несмотря на то, что с детства я посещал богослужения, всё равно хорошо их не знал, и меня это печалило, я думал, как мне всё выучить.

Как-то осенью, мне было тогда лет четырнадцать, я стоял на клиросе в Трапезном храме. В это время из алтаря вышел архимандрит Кирилл (Павлов), а так как на улице было холодно, он остановился возле клироса, чтобы взять поддёвку. Я попросил у него благословение. Благословив, он заговорил со мною, и разговор зашёл о богослужении. Я посетовал, что плохо его знаю и не по чему следить. Он пообещал: «В следующий раз я дам тебе служебник, по нему ты сможешь всё выучить». Я с нетерпением ждал следующего воскресенья, и в субботу поехал в Лавру. После всенощной по обычаю подходил под благословение выходившей из алтаря братии, подошёл и к отцу Кириллу. Он меня благословил, ничего не сказав. Я подумал, что батюшка забыл о своем обещании. В воскресенье пришел на позднюю Литургию ещё до чтения часов, чтобы встать на клирос. Нам там давали читать записки. Стою, держу записки, в алтарь направляется братия готовиться к службе, и тут идёт отец Кирилл. Я беру у него благословение, он достаёт из кармана служебник и говорит: «Не забыл я. Изучай, пригодится». Для меня это была очень большая радость, ведь я держал в руках книгу, по которой совершается великое Таинство – Литургия. В тот день я ехал домой окрылённый, ведь у меня в кармане возле сердца была книга моей мечты – служебник. Этот служебник и сейчас хранится у меня дома.

Ещё со школьных лет у меня зародилось глубокое желание стать монахом. Я не думал ни о каких выгодных должностях, а просто хотел быть монахом. Помню, как мы стоим в Лавре на всенощной, монах в мантии канонаршит, и братский хор поёт стихиры. Все это оказывало сильное впечатление на меня, и мне хотелось быть рядом с ними в таких же одеждах и так же красиво петь.

Приезжая в Лавру, я видел лаврскую братию: красивые чёрные монашеские одежды, клобук, строгость, степенность, никто не суетится и не торопится, не бежит куда-то на электричку. Службы по три с половиной – четыре часа (такой продолжительностью они были в Лавре) не вызывали у меня даже в том возрасте усталости или вопроса – почему такая длинная служба. Мы знали, что служба будет долгой, и спокойно стояли на ней. Может, в силу своего возраста мы чего-то и не понимали, но старались вникать во все происходящеё и по-своему молиться. Нам нравилась эта стройность монашеского богослужения.

Когда старший брат поступил в семинарию, то я, приезжая в Лавру, обязательно заходил к нему. Он показывал мне классы для занятий и водил в библиотеку, где меня поразило огромное количество книг. Можно сказать, что это было моим первым знакомством с учёным миром.

Но больше всего запомнились Филаретовские вечера. Они приурочивались к памяти святого праведного Филарета Милостивого, небесного покровителя Святителя Филарета Московского, и на какой бы день они не приходились, мы старались приехать в академию. Тогда не было церковных конференций, литературных собраний, духовных концертов, богословы не могли выступать с лекциями для народа. Что-то узнать можно было только на проповеди за богослужением, и власти строго следили, чтобы священник не слишком привлекал народ. Особо влиятельных и красноречивых обычно из города направляли служить в село. Правда, и в село к таким священникам приезжало много людей. Для человека, ищущего Бога и жаждущего услышать слово Божие, расстояние – не преграда.

Филаретовские вечера стали проводиться при патриархе Алексии I, и были единственным мероприятием, которое не носило богослужебного характера и на которое ограниченно пускали народ. Актовый зал на них был переполнен, народ сидел даже в проходах. Множество людей собиралось и в радиофицированных залах церковно-археологического кабинета, потому что здесь можно было слышать всё, что происходило в актовом зале. В академию на эти вечера приезжало очень много москвичей, ведь для верующих это была единственная возможность послушать лекции и выступления известных богословов.

Вспоминаю случай, когда мы с братом однажды приехали на Филаретовский вечер. Актовый зал, в котором проходило это мероприятие, был небольшого размера, он находился в Царских Чертогах, и в него всегда было трудно попасть. После службы в академическом храме надо было пройти через церковно-археологический кабинет академии, у дверей которого всегда стояли дежурные и никого из посторонних не пропускали. Обычно, чтобы пройти в актовый зал, приходилось просить кого-то из преподавателей или старших студентов провести нас туда.

В тот вечер мы с младшим братом стояли и ждали, когда придёт наш старший брат и договорится, чтобы нас пропустили. Тут сообщили, что идёт отец ректор. В те годы ректором академии и семинарии был протоиерей Константин Ружицкий. Дежурные студенты стали освобождать храм от посторонних и провожать всех от входа в церковно-археологический кабинет. А мы, маленькие, остались возле колонны рядом со входом. И вот видим, как в храм входит спокойной, равномерной походкой отец Константин. Его внушительный вид, седые пышные волосы, окладистая борода, спокойный светлый взгляд, плавность в движениях глубоко запечатлелись в моей памяти. Войдя в храм, отец Константин повернулся к алтарю, благоговейно перекрестился и пошёл по направлению к церковно-археологическому кабинету. Когда он поравнялся с нами, мы подошли под благословение. Он спокойно благословил и спросил: «Вы на лекцию?» Услышав робкий утвердительный ответ, он одобрительно кивнул головой и сказал: «Хорошо».

На Филаретовских вечерах я впервые увидел и услышал выступление – не проповедь, а лекцию – митрополита Антония (Блюма), которая произвела на меня большое впечатление. Человека, проповеди которого до этого мы слышали только по радио (их регулярно передавали по Би-Би-Си), мне довелось увидеть воочию: он стоял недалеко от меня и вёл беседу.

На всю жизнь мне запомнилась одна история, рассказанная тогда митрополитом Антонием в актовом зале академии. После рукоположения во священники он выходил из храма, полный самых возвышенных чувств. В дверях стояла какая-то женщина и крестилась перед тем, как выйти на улицу. Увидев молодого батюшку, она почтительно посторонилась и уступила ему дорогу. Как вспоминал владыка, видимо, в этот момент на его лице появилось некое подобие удовлетворенности, потому что вечером перед службой эта женщина подошла к нему, взяла благословение, а потом спросила: «Батюшка, вы помните, что я вам утром уступила дорогу? Так вот, я уступила её не вам, а вашему сану. Вы ещё человек молодой, поэтому скажу: если почитают вас люди, то они почитают вас не как человека, а как носителя сана, который вам дал Христос». Этот рассказ владыки Антония показывает, с какой глубиной он воспринимал священничество, что помнил этот небольшой жизненный эпизод и на встрече с молодыми студентами он через него хотел передать его духовный смысл.

Лавра для нас имела ещё одно важное значение – она притягивала верующую молодежь, здесь мы имели возможность общаться. На праздники в Лавре нас, молодых, собиралось человек 15–20, а иногда и больше. Кто-то приезжал из Москвы, кто-то из Подмосковья или других близлежащих областей – Владимирской, Ярославской. В эти годы я познакомился с Василием Агриковым, ныне епископом Дмитровским Александром, Георгием Студеновым, ныне протоиерей, настоятель храма Архистратига Михаила в Тропарево (Москва). Нас всех Преподобный сближал, и, общаясь между собой, мы поддерживали друг друга и сами через это возрастали в вере.

Мне было 16 лет, когда скончался отец. В это время два старших брата уже учились в семинарии, и ответственность за решение дел по дому лежала на мне. Тогда в нашем посёлке проводили газ, и мне в связи с этим приходилось заниматься многими вопросами. Когда я стал ходить по кабинетам чиновников и подол­гу ожидать получения справок, я понял, что временем надо дорожить не только своим, но и чужим. В этом возрасте все всегда торопятся, и когда сидишь и ждёшь какую-то бумажку, то невольно думаешь: почему не сделать так, чтобы люди пришли в назначенное время, быстро решили необходимые вопросы и сэкономили свое время. Неоднократно тогда мне приходила мысль: время дорого каждому, и мы должны научиться его беречь.

Господь так устроил мир, что человек не властен над временем, а находится в его власти, и должен научиться правильно это время использовать. Часто нам не хватает его на самое главное. Жизнь на земле человеку дана одна, и она должна быть потрачена не на ожидание, а на созидание, на научение добру.

ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВА ЛАВРА СТАЛА МОИМ ДУХОВНЫМ ДОМОМ

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

Поступление в Московскую духовную семинарию явилось логическим продолжением того, что было заложено в детские и юношеские годы. Это не стало каким-то переломным моментом, всё произошло так, как было угодно Господу.

В то время в семинарию принимали молодых людей, которые уже отслужили в армии, а мне это ещё предстояло. Стоял вопрос – поступать сразу после техникума или сначала пройти военную службу. И хотя меня отговаривали, я решил: поступать надо сразу.

После праздничного богослужения в день памяти преподобного Сергия Радонежского я подошёл к архимандриту Варнаве (к нему я обращался по всем духовным вопросам после отъезда из Лавры архимандрита Тихона) и спросил у него благословения на поступление в семинарию. Он мне ответил: «Дело хорошее, но ты в армии не служил, возьмут ли тебя в семинарию?» Я попросил: «Батюшка, вы помолитесь, а я обращусь к ректору, как он благословит». На следующий день утром, вместе с братом Виталием, он тогда уже учился в академии, подошёл к Владыке ректору – архиепископу Филарету (Вахромееву) и сказал: «Хочу поступать в семинарию, но ещё не служил в армии». Ответ Владыки был очень прост: «Подавай документы и готовься к экзаменам». Владыка происходил из глубоко верующей семьи, с детства был при храме, постриг принял в Троице-Сергиевой Лавре, там начинал свой монашеский и пастырский путь. Он знал всю нашу семью. Ещё находясь в братии Лавры, Владыка помнил, как все мы часто приезжали к преподобному Сергию, и знал, что я уже третий из семьи поступаю в семинарию.

По результатам экзаменов меня приняли сразу во второй класс. Я испытал большую радость от того, что меня зачислили, а когда впервые надел китель семинариста, моя душа ликовала. Ничего подобного раньше я не переживал. Мне казалось, что я – странник, прошедший долгий путь и всю дорогу мечтавший о домашнем тепле, уюте, – вдруг оказался в родном месте и среди близких людей. Хотя однокурсники мне были не знакомы (нас восемь человек зачислили сразу во второй класс), но всех нас сблизило единство духовных взглядов и настрой на учебу. А внутренняя атмосфера школы создавала духовный комфорт.

Придя в семинарию, я впервые в жизни на длительный период оказался за пределами своего дома, но, что удивительно, при этом чувствовал, что нахожусь в своей родной среде. Вместе со мной поступили Иван Ашурков, ныне архиепископ Ставропольский и Владикавказский Феофан, и Василий Солодуха, ныне митрополит Луцкий Нифонт. Молодые люди, которые поступили тогда в семинарию, пришли в неё по религиозным убеждениям, и атеистическая среда светской школы была им, как и мне, чужда.

В стенах семинарии мы все почувствовали духовное единение, основой которого было желание служить Церкви. В школьные годы у меня были друзья среди одноклассников, но с ними меня объединяли только обычные мальчишеские интересы: ездили на рыбалку, играли в футбол, изредка вместе ходили в кино. Они безразлично относились к духовным вопросам, и их особенно не интересовало, что ты верующий человек. В старших классах и в годы учёбы в техникуме, в силу, может быть, юношеского максимализма, моими сверстниками отвергалась абсолютная вера в советскую идеологию. В 1960-х годах среди юношества падал авторитет красного галстука, и у молодёжи было модным носить крестики. Наоборот, коммунистические идеи рассматривались со скептицизмом. У молодого поколения идея «светлого будущего» начала ассоциироваться с несбыточной мечтой и стал преобладать жизненный практицизм.

Это происходило потому, что коммунистическая идеология ничего не могла дать для души, а отеческая вера была разрушена. После эпохи Хрущёва в обществе стал падать авторитет и КПСС, и самой коммунистической идеологии. В прессе стали появляться статьи, в которых ставилось под сомнение атеистическое мировоззрение. Власть партии держалась только благодаря ментальности старшего поколения и сильной связке идеологической и силовых структур (особенно ЦК КПСС – КГБ).

До революции вера у русского народа была фундаментом жизни – как отдельного человека, так и всего общества в целом. Вера открывала перспективу в будущее, а её утрата, напротив, приводила человека в тупик, а всё общество к кризису. Подобно тому, как потеря веры народом до революции привела к событиям 1917 года и их последствиям, так и потеря веры уже в коммунистическую идеологию подрывала доверие к советской власти и зарождала в людях индифферентность ко всему, что не касается непосредственно их жизни.

В семинарии я оказался в иной среде, где преобладали христианские отношения между молодыми людьми, потому и наш класс был как одна дружная семья. О первых днях, как и обо всём времени обучения в Духовной семинарии и академии, в моём сердце сохранились самые теплые воспоминания. В общем-то, ещё до поступления я был знаком с жизнью в стенах духовных школ, с их традициями и правилами внутреннего распорядка, но видел все это как бы снаружи. Мой старший брат поступил в семинарию, когда мне было двенадцать лет. Бывая в Лавре, я часто останавливался у него, так что Московские духовные школы близки мне были с детства. Но когда я сам стал студентом семинарии, то передо мною открылось нечто большее: она стала моим вторым родным домом. Если в первом я рос физически, то здесь духовно, я стал познавать глубину и духовную красоту Православия. И сейчас, когда я бываю в Духовной академии, хожу по коридорам и встречаю студентов, чувствую, что это мой духовный дом, который помог мне сформироваться.

Проучившись всего два месяца, я получил повестку из военкомата и пошёл служить в армию. Служба в армии не остудила во мне желания служить Церкви. Наоборот, я пребывал в томле­нии духа, ожидая, когда мои армейские дни закончатся. Но здесь Господь тоже помог. Меня определили в войска ПВО и направили в воинскую часть недалеко от Серпухова. После курса молодого бойца меня назначили старшим расчёта по наземному обеспечению установок и буквально через неделю отправили на объект, который находился в лесу. Наша дежурная группа была небольшой, всего шестнадцать человек. Там постоянно проходила ротация состава, но меня не меняли пять месяцев, я только раз в неделю приезжал на два часа в часть и опять возвращался. Основной задачей являлась охрана объекта, и я через два дня на третий выступал в наряд.

В карауле мне приходилось много ходить одному по охраняемому объекту. С собой у меня всегда был крестик и иконка Божией Матери, которые я носил в бумажнике, так что я мог постоянно молиться. Ходить приходилось по лесу, обход занимал минут 20–25, и вот идёшь и читаешь Иисусову молитву. Вспоминаю зимнюю картину: мороз, кругом бело, деревья в лесу накрыты снежной шапкой, их освещает луна, а ты идёшь в тулупе, и под ногами скрипит снег. Никого рядом нет, над тобою тёмно-синее небо, с него смотрит множество звезд, читаешь молитву, а звёзды как будто тебе вторят, славя Творца. А когда дежурил в мае, совсем другая картина вставала перед глазами: свежая зелень, аромат от лесных цветов, первый луч солнца через лёгкий туман, пробуждающий всю природу. Оживает лес, голосят птицы, воздавая хвалу Господу. Это всё развивало любовь к созданной Богом природе. Тогда постоянно приходила мысль: какой счастливый наш народ, ведь Господь дал ему такой красивый удел – Россию, как же он должен благодарить Бога, как он должен Его любить, а он отверг Его…

Постоянное дежурство позволяло мне уделять много времени чтению. Проучившись до армии два месяца в семинарии, я многого не успел познать, но некоторый фундамент уже был заложен, и в годы службы я старался его использовать. Там не было богословской и церковной литературы, но были книги по истории, и их я прочитал почти все.

Со своими сослуживцами-солдатами я старался поддерживать дружественные отношения. Тот факт, что я не комсомолец, а они все были комсомольцами, воспринимался положительно. Некоторые к комсомолу относились негативно, понимали, что это просто «нужно». Командиры взвода, отделения и выше придерживались той же точки зрения. Командир нашего взвода, интеллигентный человек, даже с уважением воспринимал то, что в современной советской армии служит верующий человек. Может, мне везло на людей, а вернее, Господь давал таких людей, располагал их сердца к вере. В нашем подразделении служили молодые люди из других советских республик, других национальностей, в том числе мусульмане, воспитанные в своей традиции, но со всеми у меня были добрые и уважительные отношения.

Прослужил я два года и неделю. За это время шесть раз ездил домой: пять раз отпускали на двое суток и один раз – на десять. В каждый приезд при первой возможности я посещал родную Лавру.

10 ноября 1972 года я был демобилизован. После службы в армии меня восстановили в числе студентов семинарии и с первого декабря я опять сидел за семинарской партой. Новый класс также оказался дружным. Ребята помогли мне адаптироваться и наверстать пропущенный материал. Меня поселили в комнате, где жили семинаристы из разных мест: России, Украины, Белоруссии. Чувствовалось, что каждый рос в местности с разными традициями, но это не разъединяло нас, а, наоборот, делало обстановку болеё интересной. Помнится, как ребята из Украины, вернувшись после каникул, привезли из дома сало, пели колядки, а мы подпевали им.

С пением колядок я знаком с детства. Когда ещё учился в школе, старший брат привёз из Москвы пластинку с записями колядок в исполнении Ивана Козловского. Они были изданы как образец фольклорного искусства, и нам, детям, было интересно их слушать. Тогда мама рассказывала, что они в детстве тоже пели рождественские песни и ходили по домам – славили Христа. В семинарии, когда собирались и так пели, на душе была радость. Какие мы разные, и в тоже время едины по духу! Да что я говорю, не мы являемся едиными, а даёт это единство Господь. И какая великая у нас Церковь, сколько она нас, таких разных, собрала воедино!

Вообще атмосфера в семинарии была необычная – не мирская, а поистине христианская. Те, кто учился вместе со мной, пережили хрущёвские гонения. В то время, если человек верил в Бога, ходил в храм, участвовал в церковной жизни, живя в миру, учась в школе, чувствовал некое отличие от всех. Он не чуждался общения с людьми и был гражданином и патриотом своей страны, но был чужд духа мира. Вера обязывала его быть другим в поведении и жизни, быть Христовым. Но многие не могли жить церковной жизнью из-за боязни за семью и родных или из-за противодействия со стороны властей. А кто-то и не знал, что значит быть христианином.

Мы, семинаристы, очень ценили возможность здесь учиться. Нам хотелось стать полезными Церкви, которая терпела притеснения. У всех на памяти было закрытие храмов и монастырей, когда на монахов совершались покушения, их запугивали, увозили из обителей, лишали прописки, отказывали в простом медицинском обслуживании и т. д. Был страх и у нас, что могут закрыть нашу семинарию или академию, и тогда мы не закончим своё обучение. Но Господь был милостив к нам. Старанием ректоров, архиепископа Филарета (Вахромеева) и архиепископа Владимира (Сабодана), каждый год количество учащихся увеличивалось. В сентябре 1972 года в Московской духовной семинарии сделали два первых класса, и было принято не сорок человек, как ранее, а шестьдесят (две группы по тридцать человек). Увеличение продолжилось и в последующие годы. Подобным образом росло количество учащихся и в других семинариях. Кроме Московской, тогда действовали всего две семинарии: в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург) и Одессе. Так что и без открытия новых духовных школ (о чём и говорить было нельзя, власти исключали такую возможность), количество обучающихся в духовных учебных заведениях увеличивалось.

В семинарии у нас тогда сложился такой порядок: утром мы все ходили в Троицкий собор, чтобы получить благословение у преподобного Сергия, и этот обычай я сохранял до конца моего пребывания в академии. Сходить помолиться Преподобному для нас было не только одним из пунктов распорядка, мы явственно чувствовали его реально действующую помощь.

После окончания уроков был обед, а потом два часа свободного времени до 17.00, когда по распорядку дня начинались вечерние занятия. Остальное время мы проводили, в основном, выполняя послушания или готовясь к занятиям.

В свободные от занятий часы я не любил бродить по городу и вообще тратить время зря. Если когда и выдавался час-другой, то старался что-нибудь почитать. Работа с книгой была для меня самым важным делом. Да и другие семинаристы в свободное время часто сидели в аудитории, а на вечерних занятиях классы были полны, все студенты усердно занимались. После ужина многие шли в класс. У каждого на столе находилось до десятка разных книг, и мы старались прочитать и проработать как можно бóльшее их количество.

Почти каждый день после занятий мы бывали в библиотеке. Интерес к книгам у меня был с детства, ещё в школьном возрасте мы с младшим братом стали создавать свои библиотеки духовной литературы. Когда старший из нас, Николай, учился в семинарии, он был близок к епископу Волоколамскому Питириму (Нечаеву) и помогал ему в Издательском отделе. Он постоянно привозил домой книги, и мы, вслед за ним, тоже стали собирать свои библиотеки. Поступив в семинарию, я смог посещать уникальную библиотеку, где меня поразило количество и разнообразие книг. Такое чувство было почти у каждого, ведь многие из нас в советское время, чтобы изучить какой-нибудь вопрос, обращались к светским авторам, но, читая их, делали поправку на то, что материал был изложен с атеистических позиций. Поэтому в семинарии мы стремились максимально использовать те возможности, которые давала библиотека.

Помню, преподавал у нас игумен Иоанн (Маслов), постриженик Глинской пустыни (её закрыли 4 июля 1961 года). Бывало, он на вечерних занятиях зайдёт в класс, пройдётся по рядам, посмотрит, кто чем занимается, ответит на вопросы и обязательно несколько слов наставления скажет. Отец Иоанн всегда призывал не допускать праздности, т. к. от праздности все пороки. Я помню, как-то его спросили, что делать, если устал читать. Он ответил: «Немного прервись от чтения и помолись. Если не готов будешь читать эту книгу – тяжело, возьми почитай другую, полегче».

Я действительно тогда усвоил – когда работаешь с книгой, следует после определённого времени поменять тему, чтобы ум немного отдохнул, а потом продолжить. Я стал брать для просмотра изданные до революции альбомы о святых местах, особенно про Иерусалим и Святую Гору Афон. Читая необходимые для учебы книги, я делал перерывы, чтобы полистать эти альбомы. Получалось, что и мысли праздно не блуждают, и узнавал новое, и голова отдыхала.

Большое влияние на меня оказали преподаватели семинарии и академии того времени. С благодарностью и любовью я вспоминаю протоиерея Александра Ветелева, который вёл Нравственное богословие; монаха Василия (Сарычева), профессора МДА, преподававшего Догматику; протоиерея Иоанна Орлова – преподавателя Ветхого Завета; архимандрита Иоанна (Маслова), который был для нас примером твёрдого духовного настроя и ревности в молитвенном делании.

Вера с каждым днем становилась во мне более осознанной. Этому способствовало изучение богословских дисциплин, строй жизни в семинарии, написание сочинений и проповедей, что требовало от меня не только прочтения, но и осмысление многих творений святых отцов. Все это имело для меня важное духовное значение.

После окончания третьего курса семинарии меня пригласил к себе Владыка ректор и предложил летом сдать экзамены за четвёртый курс, чтобы с первого сентября меня можно было зачислить в академию. В академии заниматься было интересней: здесь ожидало много нового – новый подход, новая методика преподавания, новые профессора, новые предметы, болеё сложные, чем в семинарии, и темы изучались более глубоко. Тогда мы познакомились с протоиереем Алексием Остаповым, преподававшим Историю Русской Церкви; доктором богословия К. Е. Скуратом, профессором А. И. Георгиевским, доцентом А. П. Горбачевым, профессором А. И. Осиповым и другими. Все они внесли большой вклад в наше понимание Православия. Вспоминая их, думаешь: сколько они знали и как любили академию – они жили ею.

Во время обучения в семинарии и академии мне пришлось нести разные послушания: пономарить, петь в будние дни на клиросе, дежурить по храму, работать на кухне, помогать в организации праздников. На третьем курсе семинарии меня стал постоянно привлекать на послушание инспектор семинарии архимандрит Александр (Тимофеев), поручая мне различные общественные мероприятия, включая организацию экскурсий и поездок студентов по историческим городам и проведение Рождественских праздников. На втором и третьем курсах академии мы вместе с Павлом Бильченко, ныне архиепископом Полоцким и Глубокским Феодосием, работали в библиотеке.

Такая общественная работа полезна. Одно дело, когда мы имеем общение в классе, или совместно проводим свободное время, совсем другое, когда находишься на послушании, у тебя появляется чувство ответственности и взаимодействия с однокурсниками. Когда помощник инспектора объявлял, что такой-то курс идёт на послушание, и называл имена участников подготовки мероприятия, то всегда это нами воспринималось как должное. Участвуя в такой работе, мы не только общались друг с другом, но у нас развивалось взаимоуважение. А когда мне поручали подготовку мероприятия, то я чувствовал личную ответственность за его успешное проведение. Потом я понял, что это тоже педагогический метод подготовки пастырей для будущего церковного служения. К таким послушаниям привлекали не только меня, но и других студентов, а каждый из нас, после окончания семинарии или академии, готовился к служению на приходе, поэтому было важно обрести опыт организации работы, пусть даже в коллективе, где все тебя поддерживают.

Когда я нёс послушание в алтаре, то смог лучше познакомиться с архиерейским богослужением, и в то же время увидел и другую сторону служения епископа, как попечителя о делах церковных. За годы моего пребывания в семинарии и академии было два ректора: архиепископ Филарет (митрополит Минский и Слуцкий) и архиепископ Владимир (митрополит Киевский и всея Украины). Видя их труды, я стал понимать, что архиерей – это не только священнослужитель, красиво совершающий богослужение и произносящий пламенную проповедь. Объем работы наших владык ректоров порой просто поражал. Они возглавляли богослужения, читали лекции, проводили семинары и общественные мероприятия, постоянно ездили в командировки.

Особенно хотелось бы отметить ректорство будущего митрополита Киевского Владимира. Для меня показательна была его высокая образованность, чёткость изложения мыслей, понимание собственного дела. В то же время его мягкий подход к студентам не мог не вызывать к нему симпатии. В некотором смысле сочетание во Владыке этих качеств было примером для нас, студентов. Я видел в нем архиерея, который постоянно был устремлён в служение. Каждый день он ходил к мощам преподобного Сергия и очень часто совершал там молебны. При нём в академическом храме были регулярные архиерейские служения, он часто совершал акафист Покрову Пресвятой Богородицы. Мне кажется, что вот эта его любовь к службе настраивала студентов на правильное отношение к совершению богослужения.

Будучи ректором, Владыка Владимир любил проповедовать. Он благословил за каждой воскресной и праздничной литургией произносить две проповеди, после прочтения Евангелия проповедовал кто-то из преподавателей, а на запричастном стихе – студент семинарии или академии. Бывали случаи, когда кто-то из преподавателей не приходил, тогда сам Владыка после прочтения Евангелия шёл и проповедовал. Его проповеди были увлекательны, динамично развивалась мысль, и всегда смыслом сказанного было спасение людей. Мы, студенты, с удовольствием слушали владыку. И, самое главное, дух его ревностной настроенности впитывался в наше сознание.

Владыка Владимир был не только начальником, но и наставником, и помощником в решении наших студенческих вопросов. Находясь в кабинете, он никогда не закрывал дверь, и к нему мог зайти любой студент для решения своей проблемы. Но было и так: гуляет он в академическом садике, кто-то подойдёт под благословение, а он не просто сухо благословит, а заговорит с ним, расспросит об учебе, о жизни, о планах на будущее.

По должности владыке приходилось встречаться с людьми светскими. Как тактично он мог объяснить им любую ситуацию! Можно сказать, что за студенческие годы я глубже узнал, кто такой архиерей, и у меня сложилось более полное и глубокое представление об архиерейском служении.

В конце третьего курса мне предстояло выбрать тему кандидатской диссертации. Интерес был к двум предметам – Патрологии и Пастырскому богословию, также мне нравилась дисциплина Византология. В предложенном перечне тем я не нашёл для себя ничего, что меня бы заинтересовало. Я подошёл к инспектору академии архимандриту Александру, преподававшему у нас Пастырское богословие, и спросил, не предложит ли он какую-нибудь тему. Через два дня он предложил мне тему «Духовный облик и поведение пастыря». Я с интересом взялся за её разработку. Во время летних каникул изучил творения многих святых отцов, их видение священнического служения. В основу работы положил понимание священства святителями Иоанном Златоустом и Григорием Богословом, а также другими отцами Древней Церкви и нашими подвижниками XIX века – святителями Феофаном Затворником и Игнатием Брянчаниновым. Изучение этой темы и написание работы дало мне многое: если я с детства просто любил служение священника, то теперь у меня появилось осознанное понимание этого служения. С юных лет мне приходилось читать жития святых, поучения святых отцов, в академии я изучал патрологию, но, работая над диссертацией, открыл для себя много нового. Я понял, что слово святых отцов, основанное на Евангелии, не перестаёт быть актуальным, и нам необходимо знать их учение, обращаться к их опыту и беречь его. В том и сила Церкви, что она хранит учение Христово в понимании богодухновенных святых отцов.

Работу защитил успешно. Академию окончил с одной четверкой по дисциплине «Западные исповедания». На экзамене ответил правильно на два основных вопроса по билету, но при ответе на дополнительный вопрос: «Какое значение для Англиканской Церкви имеет Ламбертская конференция?» – не полностью его раскрыл. Указал, что эта конференция собирается раз в десять лет, участвуют в ней все епископы, обсуждают вопросы внутренней жизни, социального служения, миссии в современном мире, но упустил тот факт, что принятые там решения не являются обязательными к исполнению во всём содружестве англиканских церквей. Думаю, Господь это попустил для смирения. За всё слава Богу!

На этом завершился мой студенческий период жизни. В день выпуска было жалко расставаться с теми, с кем столько времени мы были вместе. Шесть человек с нашего курса оставили при академии, трое – в Троице-Сергиевой Лавре, а остальные разъехались на приходы в разные уголки страны.

Годы учёбы пролетели быстро, но они дали мне много. Когда поступал в семинарию, думал, что готов к любому служению, однако студенческое время показало, как велика и необъятна область познания, особенно познания богословских истин и духовных законов жизни человека. Нельзя сказать, что в семинарии и академии мы во всей полноте изучили богословие, церковную историю, литургику, нам лишь открыли дверь к изучению, дали ключ к пониманию всех церковных наук. А изучать мы их должны всю жизнь. И сейчас при совершении богослужения мне открывается с новой стороны его внутренне содержание ранее неведомое внутреннее его содержание, а во время чтения Святого Евангелия глубже познается смысл слов Христа, становится понятнее святоотеческое учение о христианском подвиге. И все это зиждется на фундаменте, который был заложен в годы студенчества. Спасибо наставникам и духовным руководителям, что они научили любить Христа и Его Церковь, любить богословскую науку и раскрыли понимание священнического служения. Во время благодарственного молебна в Троицком соборе я благодарил преподобного Сергия, что он сподобил пройти годы обучения под его сенью. Впереди ждала другая школа – школа жизни.

ПРИНЯТИЕ МОНАШЕСКОГО ПОСТРИГА

После окончания академии меня оставили в ней помощником инспектора и профессорским стипендиатом, а в сентябре я был определён преподавателем по сектору заочного обучения. Первые шаги всегда волнительные и непростые, сразу появилась большая нагрузка по дежурству и выполнению различных послушаний: проводить собеседование с абитуриентами, распределять послушания, участвовать в принятии экзаменов у заочников. Свободного времени практически не было. Но всё же главным для меня было определение дальнейшего моего служения в Церкви, и думал я только об одном – о монашестве.

Монашеский путь меня привлекал с детства. За годы учёбы в семинарии и академии желание принять монашеский постриг окрепло и развилось, стало более осознанным. Если в детстве и даже ещё в семинарские годы я, зная, что монахи большую часть времени пребывают на богослужении и у них особое правило, видел в этом внешнюю привлекательность, то к концу обу­чения стал понимать: человек должен принимать монашество прежде всего для совершения внутреннего подвига.

Проучившись около месяца в семинарии, я, в силу своей молодости, думал, что уже готов вступить на этот путь и принять сан, чтобы служить в Церкви. Были у нас такие случаи, когда студенты, проучившись год в семинарии, стремились на приход, женатыми или монахами, обращались к архиерею и их совсем молодыми определяли на приходское служение. Подобная мысль появилась тогда и у меня: ведь в храм хожу с детства, последование богослужения знаю, кадить умею, так что можно и рукополагаться. С такими мыслями на праздник Воздвижения Животворящего Креста Господня в 1970 году я подошёл к своему духовнику архимандриту Варнаве и спросил его о возможности поступления в монастырь и принятии монашества. Я надеялся, что он меня поддержит, но услышал короткий и определённый ответ: «Поступил в семинарию, надо поучиться». Конечно, зная монашескую жизнь, он хотел, чтобы, с одной стороны, я больше испытал себя, а с другой – лучше осознал, что такое монашество и вообще пастырское служение.

В последующие годы обучения и даже во время службы в армии мысль принять монашество меня не оставляла, и эту тему я постоянно изучал, читая литературу или беседуя с людьми, знающими эту жизнь.

В конце первого курса академии я обратился за благословением на принятие монашества к инспектору академии архимандриту Александру, но он посоветовал мне сначала закончить учёбу, и после того, как получу образование, принимать монашество, «а то, – сказал он, – ты не сможешь выполнять монашеское правило и учиться. Учёба требует отдачи многих сил и времени, а, приняв монашество, нужно будет ещё научиться быть монахом». Услышав такой ответ, я в полной мере ещё не понимал, почему мне советуют не торопиться. Я думал, что наоборот, пока нахожусь в академии, мог бы научиться служить, совершать требы, и к концу учебы приобрел бы какой-то пастырский опыт. Мне казалось, что ждать два года – это много. Но они прошли незаметно.

После окончания академии мысль о принятии монашества ещё больше во мне укрепилась. Учёба дала мне многое и в понимании избранного пути. Этому способствовала также близость монастыря и работа над диссертацией. Тогда я смог изучить труды многих святых отцов, лучше оценить их важность для духовной жизни. Святоотеческие высказывания глубоко запали в моё сознание, они и сейчас помогают в моём служении. Тогда я благодарил своих мудрых наставников, которые подсказывали мне правильный путь. Я неоднократно и внимательно осмысливал их слова и потом сам приходил к выводу, что, приняв постриг раньше, я мог отнестись к нему чисто внешне.

В августе 1978 года я ещё раз подошёл к архимандриту Александру с этим вопросом. Он сказал мне просто: «Ну, готовься». Новое послушание помощника инспектора и участие в работе сектора заочного обучения отнимали много времени. В начале ноября во время одного из дежурств я зашёл к Владыке ректору по какому-то вопросу. Решив его, я собрался уже выходить из кабинета, но Владыка меня задержал: «У меня есть тоже вопрос. Желание принять монашество осталось?» Я ответил утвердительно. Тогда он сказал, чтобы я подавал прошение. В тот же день прошение лежало у него на столе.

В первый день Рождественского поста, 28 ноября, я дежурил по академии. После третьего урока в 11:40 обычно бывает полдник у студентов, его проводит дежурный помощник, а затем сам идёт на полдник в профессорскую комнату на втором этаже. В этот день я, придя в профессорскую, сел на свободное место. На полднике уже были Владыка ректор, отец инспектор и человек пятнадцать преподавателей. Владыка, увидев меня, о чём-то стал говорить с отцом инспектором. После окончания полдника инспектор попросил меня зайти к нему в кабинет. Когда я вошёл, он знаком руки предложил мне сесть, а сам сосредоточенно листал календарь. Через некоторое время он сказал: «Святейший Патриарх благословил постриг в монашество, смотрю, в какой день удобней его совершить». После небольшой паузы продолжил: «Наверно, лучше в четверг, на следующей неделе. В среду закончится ваше дежурство, вы отдохнёте, а после пострига две ночи нужно находиться в храме. С отцом Иеронимом, наместником Лавры, всё обговорили. Что необходимо для пострига, они подготовят. Надо подойти в Лавре к рухольному, архимандриту Сергию, он всё знает. Постриг будет совершён в Троицком соборе».

Так определился день моего пострига. Я испытал большую радость от того, что постриг будет совершаться возле раки с мощами преподобного Сергия, любимого мною с детства. После очередной перемены, во время пятого урока, пока студенты были на занятиях, я пошёл в Троицкий собор, чтобы приложиться к мощам Преподобного и попросить его помощи. В этот же день я сообщил радостную новость маме и братьям и пригласил их приехать.

На следующий день, после окончания дежурства, я созвонился с отцом Сергием и пошёл к нему в рухольную. Он принял меня со словами: «Поздравляю, ну, наконец-то решился. А то всё ходишь, и никак не определишься». Отца Сергия я знал ещё молодым иеромонахом. Он поступил в братию Лавры во время учебы в академии, а когда на последнем курсе он писал кандидатскую работу, я возил его рукописи в Коломну к машинистке Татьяне, благочестивой христианке, также постоянно посещавшей Лавру. Отец Сергий всегда был приветлив. Когда ещё до поступления в семинарию я приезжал в Лавру, то он, встретив меня, непременно водил на обед в братскую трапезную. Во время моего обучения в семинарии он нередко приглашал меня к себе на чай, иногда я встречал его у владыки Варнавы. Приезжал отец Сергий и к нам в Удельную, так что нашей семье он был близок. Для пострига отец Сергий дал мне большую восковую свечу, которую ему специально привёз кто-то из сельских священников, а также ручной крест, крест для парамана и параман. Работницы рухольной сняли с меня мерки, чтобы сшить необходимое для пострига, и обещали за неделю всё подготовить.

После беседы с архимандритом Александром, во время которой он назвал день пострига, как будто во мне что-то изменилось: внешне всё протекало по-старому, но внутреннее моё состояние было уже настроено на другую жизнь. Сердце одновременно наполняли и радость, ведь скоро должно свершиться давно желаемое, и страх перед новым, ещё мне неведомым. «Каким я буду монахом?» – часто в те дни задавал я себе вопрос. Перед мысленным взором появлялись образы знакомой мне лаврской братии и учителей монашества ранней Церкви, подвижников наших монастырей в прошлом, особенно Оптиной пустыни, и наше учёное русское монашество, среди которых особо выделяются святители Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник. Я тогда ещё раз пересмотрел сделанные мною записи о священстве, монашестве и вопросах духовной жизни. Все эти дни я старался чаще бывать в Троицком соборе и в молитве особо просил игумена Земли Русской «уразумения» монашеского подвига.

Накануне пострига я пошёл на полную исповедь к духовнику Лавры архимандриту Кириллу (Павлову). Я стал исповедоваться у него после того, как архимандрит Варнава в 1976 году был хиротонисан во епископа и назначен для служения в Чебоксары.

Эта исповедь, также как ставленническая исповедь перед рукоположением, имеет особое значение. Человек заново осмысливает свою жизнь, он должен «переворошить» всю свою душу, чтобы её очистить, должен вспомнить, не забыто ли что на предыдущих исповедях или, может быть, что-то не исповедано по человеческой слабости, невниманию или ложному стыду. Осознаны ли были при прошлых исповедях грехи, или покаяние в них было формальным.

Постриг был совершён в Троицком соборе Лавры после вечернего богослужения 7 декабря, накануне дня памяти священномученика Климента Римского. И мне было дано имя этого святого. Постриг совершил инспектор Московских духовных академии и семинарии архимандрит Александр, а воспреемником при моём пострижении был архимандрит Кирилл.

Помню, после вечернего богослужения я пришёл в Троицкий собор, в Сарапионовой палате стал готовиться к постригу. В знак отречения от всего мирского снял светские одежды, надел срачицу (льняная рубаха до пола) и поднялся наверх по лестнице ко входу внутрь собора. Сквозь приоткрытую дверь я видел, что внутри собора было темно, горели только свечи и лампады, и доносились тихие голоса собиравшегося народа. Я с трепетом ждал, когда придут за мной. Чувствовал себя блудным сыном, возвратившимся к отцу. Тут вижу, народ расступается, и ко мне направляется братия с зажжёнными свечами, в мантиях, а впереди идёт отец Кирилл. Я лёг на дорожку (при постриге во время пения тропаря «Объятия Отча» постригаемый из конца храма ползёт к солее, трижды останавливается и простирает руки, прообразуя этим своё сораспятие Христу). Когда запел хор, собор наполнился необычной благодатной атмосферой молитвы. Я начал ползти… Братия накрывала меня своими мантиями, а я повторял слова тропаря, обращаясь к милосердию Божию: «Ныне обнищавшеё мое да не презриши сердце, Тебе бо, Господи, со умилением зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою». В этот день эти слова для меня звучали по-иному. Мне раньше приходилось бывать на постригах, неоднократно я слышал этот тропарь в Неделю о блудном сыне, но сейчас в них для меня раскрывался другой смысл.

У солеи архимандрит Александр ещё раз, испытывая моё намерение, задал вопрос: «Что пришел еси, брате, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?». И что я мог ответить, как не те слова, которые в сердце моём звучали от дней юности: «Желаю жития постническаго, честный отче». И вновь звучит вопрос: «Желаеши ли уподобитися ангельскаго образа и вчинену быти лику монашествующих?» – «Ей, Богу содействующу, честный отче», – а мог ли быть другой ответ? Может ли сам человек совершить свое спасение вне Христа? Нет. Не может и исполнять монашеские обеты без помощи Божией, человеческие силы здесь слабы, и опасно, если монах полагается на себя, а не на Бога. В этом диалоге заключается и сознание своей немощи, и смирение, и преданность воле Божией.

После пострига я два дня находился в храме. Ночью читал каноны, Псалтырь, Евангелие. На Литургиях причащался Святых Христовых Таин. Перед обедом приходили студенты, и мы строем шли в трапезную. Подкрепив силы телесные, я опять возвращался в храм. В эти дни храм был моим домом.

24 декабря того же года архиепископом Дмитровским Владимиром я был рукоположен во иеродиакона, а на праздник Благовещения Пресвятой Богородицы 7 апреля следующего, 1979 года, во иеромонаха. В 1981 году на праздник Покрова Божией Матери меня возвели в сан игумена, а в следующем году в сан архимандрита.

Перед каждой хиротонией я также проходил полную исповедь. Только в этих случаях ставленник ещё подписывает присягу. Этот документ отличается от привычных для нас бумаг. Присяга даётся на верность служению Богу, обещание во всех делах и мыслях иметь не свою честь и выгоду, а славу Божию и спасение ближних, сохранять веру, оберегать других от ересей и расколов, заблудших наставлять на путь истины и спасения, богослужения и таинства совершать со тщанием и благоговением, ничего произвольно не меняя. Присяга имеет важное значение для священника, и принимающий сан должен вникнуть и понять смысл её слов. Священническое служение ответственно, и я, держа в руках этот документ, сознавал, что дам ответ Богу за то, как буду его совершать.

Хиротония – это особое священнодействие, совершитель которого – Дух Святой. Архиерей же является проводником благодати. Вхождение в святой алтарь и троекратное обхождение престола имеет особое значение, происходит добровольное посвящение себя Христу. Человек уже всецело принадлежит Богу, он уже не мирянин, а священнослужитель, носитель благодати. С момента хиротонии начинается его служение, его проповедь, его миссионерство, его пастырство. Преклонив колена перед престолом, я услышал тихий голос: «К великому служению приступаешь, проси помощи Господней». Это давал последнее наставление Владыка ректор, побуждая меня к сугубой молитве, а сам он возвёл духовные очи к Богу, призывая Божественную благодать, которая «немощная» врачует и «оскудевающая» восполняет.

Через хиротонию человек призывается на новое служение, ему даётся больше внутренних сил, но по своей человеческой природе он остаётся тем же. Страстное греховное начало в нём не изглажено, но на него возлагается новый крест, совмещающий крест личный и кресты его паствы, за которую он также в ответе. Я понимал: священнику, чтобы успешно проходить служение, нужна помощь Господня, нужен личный подвиг, нужно ещё научиться молиться, предстоять перед престолом за паству, нужно больше возлюбить Бога и вверенный народ, нужно себя отдать Церкви.

ПРЕПОДАВАТЕЛЬСКАЯ РАБОТА

Приняв сан, я старался чаще служить, и каждая служба приносила мне внутреннюю радость. Но кроме богослужения, на мне оставалось послушание по академии и семинарии. В январе 1979 года (со второго полугодия) я стал преподавать Общецерковную историю в третьем классе семинарии. На первом уроке мне было как-то не по себе оттого, что я должен учить других в тех же стенах, где совсем недавно сам сдавал экзамены. Я чувствовал, что имеющегося в конспектах материала недостаточно, чтобы заинтересовать студентов, нужно находить новое. Тогда я понял, что предела обучению нет. Чтобы вести ко Христу людей, имеющих сегодня доступ к любой информации, как положительной, так и отрицательной, нельзя ограничиваться только теми знаниями, которые получены за годы учёбы.

В новом учебном году мне добавили ещё и Историю Поместных Церквей в четвёртом классе. В программу этой дисциплины входила история Православия в Америке, так что за три года до назначения на епископскую кафедру в Соединенные Штаты я стал изучать служение там наших миссионеров. Я рассказывал тогда о русских первопроходцах, которые пришли на Аляску и принесли туда первые семена Православной веры и нашей духовной культуры, и не предполагал, что мне предстоит увидеть те места, где жили преподобный Герман Аляскинский, святитель Иннокентий – «апостол Америки».

Преподавая историю, я старался изложить материал так, чтобы он вызывал интерес у студентов, чтобы у них появилось желание заглянуть в книгу и узнать об этом ещё больше. Чтобы через изучение истории они почувствовали промыслительное водительство Церкви Христовой на земном пути и узнали, как исполнялись слова Христа о проповеди Евангелия «до края земли».

Ещё одно послушание Церкви мне дали в то время – представлять Московские духовные школы в Синдесмосе. Это движение возникло в 50-е годы ХХ столетия на Западе. Оно было образовано русской эмиграцией для сохранения и передачи православных традиций своим детям, молодому поколению, которое оказалось в неправославной среде – по преимуществу католической и протестантской.

Сегодня это движение объединяет молодёжные организации православных Поместных Церквей и их духовные учебные заведения. Основное внимание в своей работе Синдесмос уделяет глобальным вопросам современности и проблемам православной молодёжи, имеющим общий для всех характер.

Членами Синдесмоса являются греки, сербы, болгары, румыны, а также православная молодёжь Франции, Америки, Польши, Финляндии. Однако личного членства в Синдесмосе нет, в него входят только организации. В него входили и Московские духовные школы. В 1977 году меня направили в качестве представителя Московской духовной академии на Генеральную ассамблею Синдесмоса. В последующие годы, представляя наши духовные школы, я участвовал по линии Синдесмоса в работе различных конференций в Финляндии и Франции.

В январе 1982 года я был на конференции богословских школ, которая проходила в Свято-Владимирской семинарии в США. На этой конференции я познакомился с преподавателями Свято-Владимирской семинарии, других семинарий Америки, с руководством Американской Православной Церкви. Тогда же я посетил представительство Святейшего Патриарха в Нью-Йорке – Свято-Никольский собор, в котором служил протоирей Аркадий Тыщук.

Возможно, некоторый мой опыт взаимодействия с другими православными Церквями и церковными организациями митрополит Минский Филарет не оставил без внимания, и в каком-то смысле это повлияло на моё дальнейшеё служение в Церкви, а именно – мне предстояло ехать работать к нашим соотечественникам за границу. Но всё я старался воспринимать с ответственностью, не ища своего – что выгодно для меня. Я считаю, важно выполнять то, что нужно Церкви.

СЛУЖЕНИЕ В АМЕРИКЕ И КАНАДЕ

ХИРОТОНИЯ ВО ЕПИСКОПА

В 1982 году Господь призвал меня на архиерейское служение. Моя жизнь изменилась настолько неожиданно, что поначалу даже было чувство страха из-за принятия этой большой ответственности перед Богом.

С детства я воспринимал епископство как великое служение в Церкви. Это высота духовности, особый дар молитвенности, постоянное предстояние за народ перед Богом и попечение о людях. Сердце епископа должно быть исполнено любовью, и он сам должен являть чистоту сердечную и пример терпения в несении жизненного креста. «Кто я, чтобы мне быть на такой великой свещнице», – проносилось в голове. Но пути Господни неисповедимы, и в новом назначении я видел промыслительное водительство Божие.

Вопрос о моем избрании епископом в Америку возник после визита туда Святейшего Патриарха Пимена в июне 1982 года. Когда он находился в Нью-Йорке, к нему обратился управляющий Патриаршими приходами в Канаде и США архиепископ Ириней с просьбой о возвращении на Родину. Подбором нового епископа занимался митрополит Минский Филарет, являвшийся в то время председателем Отдела внешних церковных связей. Он знал меня хорошо, поэтому по возвращении из Америки пригласил к себе и предложил поехать в эту страну.

Предложение было неожиданным, я сказал, что не готовился стать епископом и не знаю ни архиерейских обязанностей, ни особенностей служения в Америке. Владыка Филарет ответил, что Церковь «никого не готовит к служению епископом, мы все должны быть хорошими пастырями, а Сам Господь всё управит и научит. Послужить Церкви Христовой надо всегда быть готовым. Наше дело подчиняться Его благой воле и всецело положиться на благословение Святейшего Патриарха и решение Священного Синода». После этого предложения я обратился за советом к своему духовнику. Его ответ был: «Принимай за послушание, ты справишься».

16 июля 1982 года состоялось заседание Священного Синода, на котором я был избран епископом Серпуховским, управляющим Патриаршими приходами в США и Канаде.

Накануне праздника преподобного Сергия Радонежского, 17 июля, митрополит Филарет приехал в Лавру. После всенощного бдения он пригласил меня к себе и сказал: «Синод утвердил твою кандидатуру в качестве епископа Серпуховского. Завтра ты служишь с Патриархом в Троицком соборе. Святейший возведёт тебя в сан архимандрита, а 7 августа в Свято-Духовском соборе города Минска состоится наречение во епископа, и там же, 8 августа, будет совершена архиерейская хиротония. Теперь готовься».

Радостно было слышать, что Святая Церковь доверяет мне такое ответственное служение, но тяжело было осознавать молодому, неопытному в пастырском деле игумену, что жребий равноапостольского служения выпадает тебе. Ведь впереди, думал я, непростой путь несения архипастырского креста, к тому же он будет проходить вдали от родных, духовных наставников и друзей.

Интуитивно я понимал, что для церковного служения человек должен быть уже духовно зрелым, иметь постоянство в жизни. Хотя с другой стороны, Синод принимает решение об избрании епископом, если видит, что человек этого достоин. В своей жизни я старался всегда быть готовым к любому послушанию и к любому испытанию, которое будет мне дано от Господа.

Всё это время я находился в академии, каждый день ходил в Троицкий собор к мощам преподобного Сергия и молитвенно просил его помощи в предстоящем служении. В начале августа я передал митрополиту Филарету слово при наречении и готовился к поездке в Минск. Перед рукоположением я заказал себе облачение на предприятии в Софрино. Архиепископ Варнава (Кедров) подарил мне три митры и белое облачение. Вместе со мной в Минск поехали мама и мои братья: протоиерей Николай с семьёй, игумен Василий и Алексей.

В Минске это была первая архиерейская хиротония, поэтому она стала для города необычным событием. Для участия в хиротонии приехали архиепископ (ныне митрополит) Харьковский Никодим, архиепископ Тульский Герман и епископ Пинский Афанасий. Хиротония прошла при большом стечении народа, я всегда вспоминаю то молитвенное настроение, которое наполняло храм. Хотя это была моя «личная» пятидесятница, но я чувствовал в тот день, что ликовала вся Церковь Белорусская. Многие люди в первый раз видели хиротонию епископа, а это ведь одно из семи Таинств, которые составляют основу сакральной жизни Церкви.

После Литургии и вручения мне жезла митрополит Филарет поздравил меня с принятием архиерейства и обратился к маме, выразив ей благодарность за моё воспитание. При этом он отметил, что «ещё больше придется молиться за сына, ибо крест епископского служения непростой». Я помню, как моя родительница стояла у амвона, склонив голову, и при слове владыки о кресте осенила себя крестным знамением, а в это время свой взор на неё обратили многие присутствующие люди, и в их глазах были радость и поддержка.

Затем я стал благословлять народ и чувствовал их теплоту и то духовное единство, которое мы все пережили за Литургией. Тогда мне пришла мысль: как же велика вера нашего народа, сколько он пережил, но Бога не забыл, не оставил епископов и священников, сохранил к ним любовь, а главное, не поменял Истину Христову на чечевичную похлебку, то есть не изменил Церкви Христовой ради «светлого будущего», которое обещали коммунисты.

В то время меня прежде всего беспокоили вопросы: каким должен быть епископ и смогу ли я быть добрым пастырем для народа. Я понимал, что епископами избирают не всех, и служение это очень ответственное, «страшное», как говорил святитель Иоанн Златоуст, но, в то же время, благодатное и спасительное, если человек, полагаясь во всём на Бога, исполнен Его страхом.

Образцом для подражания для меня были владыки ректоры, которые всю свою жизнь посвятили беззаветному служению Господу и людям. На уроках не всегда услышишь то, что увидишь на примере своих наставников.

Архиерейский сан принимают не по сумме знаний. Специально этому не обучают ни в семинарии, ни в академии, хотя все будущие архиереи обязательно должны окончить духовные школы. Без богословской подготовки проходить высокое служение епископа невозможно. Епископство – это призвание. Получается, что Господь Своим промыслом готовил меня к этому в течение всей моей предыдущей жизни.

Когда я учился в академии, то видел, что служение архиерея не ограничивается во времени. Я был свидетелем того, как ректор частенько засиживался в своём кабинете допоздна. Если выйдет на улицу погулять – к нему подходят люди с вопросами: студенты, преподаватели или просто верующие. И владыка ректор всем давал ответ.

Мое представление об архипастырском служении дополняли рассказы священников из других епархий о деятельности их владык. И передо мной вырисовывался образ архиерея как человека, который постоянно радеет о деле церковном, в мыслях всегда устремлён к Богу, предусмотрителен, думает о том, что нужно сделать в церкви, чтобы лучше выполнить её миссию на Земле.

Став епископом, я это почувствовал на себе. У архиерея нет лимита рабочего времени, он всегда в трудах. Поэтому архиерейство не является работой – это служение. Епископ служит Богу, служит людям. Его служение простирается на всех и не имеет временных рамок – оно совершается постоянно.

И ещё один момент, который я не могу оставить без внимания. Когда я стал епископом, то понял, что архиерей везде и всегда остается архиереем. Он не может, как говорится, снять рясу и стать на время, как все. Нет, он не как все. Его все видят, все знают. И он каждое мгновение должен своей жизнью показывать пример пастве. У архиерея не может быть отпуска в светском его понимании, он не может расслабиться. Даже если он и поехал куда-то, то и там он тоже архиерей и должен вести себя в соответствии со своим саном. Рясу можно оставить в шкафу, а благодать в шкафу не оставишь, её можно лишиться, а это как для архиерея, так и для священника бедственное состояние. Он тогда не сможет вести ко Христу людей, даже если будет стоять на кафедре.

В Церкви отношения строятся не на административных началах, то есть я – начальник, а ты – подчинённый, в Церкви не должно быть лицеприятия и кастовой разобщенности, но все и во всем Христос (Кол. 3, 11). Церковь – единое тело Христово, и все её члены должны быть едины. Невзирая на высоту своего сана, православный архиерей не возвышается над священниками и паствой, а находится среди них, и так ведёт народ Божий ко спасению. Более того, Господь оставил всем Своим ученикам заповедь: больший из вас да будет вам слуга (Мф. 23, 11). Это духовный закон для всех начальствующих, и я стараюсь следовать ему, зная, что буду отвечать перед Богом за вверенное мне ответственное служение.

С такими мыслями я вступал на путь нового церковного служения.

УПРАВЛЯЮЩИЙ ПАТРИАРШИМИ ПРИХОДАМИ В КАНАДЕ И США

Трудно было уезжать из Лавры, из академии, где прошли лучшие дни моей жизни. Не хотелось расставаться с полюбившимися лаврскими богослужениями, с дорогой сердцу духовной школой. Я чувствовал себя в чём-то недоучившимся. Всякое начинание – дело непростое. А мне, молодому по духовному опыту епископу, нужно было начинать служение в незнакомой стране. Чувство волнения и ответственности не оставляли меня в те дни. Я перечитал десятки книг об особенностях архиерейского служения, просмотрел все публикации о служении в Америке наших епископов. Но знание и опыт – разные вещи. Опыт приобретается жизнью.

Но коль Господь так определил, я принял это послушание.

После хиротонии я больше находился в Москве и готовился к отъезду. Изучал дела, встретился с архиепископом Иовом (ныне митрополитом Челябинским) и возвратившимся из США моим предшественником архиепископом Иринеем. Оба с большим знанием дела рассказали о ситуации в американских приходах и особенностях служения там. Их советы, особенно рекомендации владыки Иринея, мне очень помогли. Владыка Иов в то время был заместителем председателя ОВЦС, и впоследствии, когда я прилетал в Москву, он всегда выслушивал меня и со вниманием относился к моим вопросам. И хотя я преподавал в семинарии историю Православия в Америке, подготавливаясь к поездке в эту страну, я старался ещё глубже её изучить, усвоить исторические вехи развития Православия в Америке и понять особенности служения там.

Православие на Северо-Американском континенте берёт своё начало от миссионерского служения нашей Церкви на Аляске. С открытием Аляски Витусом Берингом туда поехали наши купцы и промышленники, которые первыми стали проповедовать среди местного населения.

В 1794 году на Аляску приехала первая духовная миссия, её стараниями вера глубже стала входить в сознание местных жителей. Особое распространение по территории Аляски Православие получило при святителе Иннокентии, который ввёл новые формы миссионерского служения. При нём Церковь стала более открытой для местных этнических групп. Его метод проповеди лёг в основу всей миссионерской деятельности Церкви. Его служение не ограничивалось Аляской, он бывал в Калифорнии, посещал русское поселение Форт Росс, там встречался с католическими миссионерами и вёл с ними диалог.

Продажа Аляски Соединенным Штатам в 1867 году с одной стороны ослабила наше присутствие там, а с другой стороны способствовала развитию миссии в континентальной Америке. В Северной Америке была учреждена самостоятельная епархия, а для удобства связи приходов Аляски с Петербургом её центр перенесён в Сан-Франциско, где к тому времени уже действовал один приход.

В конце XIX века из Карпатской Руси и Галиции в Америку в поисках работы стали приезжать переселенцы, которые в большинстве своем были униатами. В США они селились в основном в восточных и средне-западных штатах возле небольших городов, а в Канаде – в средних и западных провинциях, где обосновывались на фермах и занимались сельским хозяйством.

Специфика расселения сказалась на образовании приходов. Американские приходы – в основном городского и поселкового типа, а канадские – фермерские. Ещё в то время в США каждый приход хотел иметь священника, а в Канаде довольствовались одной или несколькими службами в месяц, поэтому и священник там был один на несколько храмов.

Первоначально в США новообразованные приходы были зависимы от греко-католического (униатского) митрополита во Львове, и священники направлялись из Галиции. Но католические епископы США отказывались их принимать, так как они были женаты, а в Римско-Католической Церкви все священнослужители должны быть безбрачными.

В конце 1889 года в Миннеаполис прибыл священник Алексий Товт. По его инициативе делегация миннеапольского прихода посетила в 1891 году Сан-Франциско и встретилась с епископом Русской Православной Церкви Владимиром (Соколовским).

25 марта 1891 года, в Неделю Православия, епископ Владимир прибыл в Миннеаполис и перед Божественной Литургией присоединил к Православию священника Алексия Товта и 365 членов Свято-Мариинского прихода – бывших греко-католиков (униатов). Этот приход стал в США первым, перешедшим из унии в Православие. Вслед за ним в течение следующей четверти века к Православию присоединилось ещё более 500 приходов.

В Канаде образование приходов Русской Православной Церкви началось в 1897 году. Тогда епископ Алеутский и Аляскинский Николай (Зиоров) по просьбе жителей Лайм Стоун Лэйка, что в 70 милях от Эдмонтона, где на фермах поселились русины, приехавшие из Карпатской Руси, направил туда священника Димитрия Камнева и псаломщика Владимира Александрова из Сиэтла.

Здесь стоит обратить внимание на интересную деталь. Когда они прибыли в дом Фёдора Немирского, где должны были остановиться, то обнаружилась крайняя бедность переселенцев и их большая жажда быть православными. В небольшом доме Немирского из мебели был только стол, а вместо скамеек стояли пни, накрытые досками. Глава семьи, в которой было семеро детей, предложил отцу Димитрию остановиться в его доме, а сам с домочадцами собрался перейти в подсобные помещния. Миссионер отказался от такого предложения и, чтобы не создавать неудобства, поселился в палатке.

В течение десяти дней отец Димитрий обошёл болеё 120 семей и в каждом доме беседовал о вере, спрашивал, желают ли они принять Православие. На субботу, 5 июля, и воскресенье, 6 июля, были назначены богослужение и воссоединение с Православием.

Подходящего помещения для богослужения не нашлось, и служить решили прямо на поляне, недалеко от дома Немирского. Там поставили стол, иконы, устроили временные подсвечники. В субботу после вечерней службы и в воскресенье после утрени Камнев провёл беседу о Православии. После этого был совершён «Чин воссоединения с православием» и Божественная Литургия. В этот день к Православию присоединилось около 600 человек. В течение двадцати лет в Канаде было образовано болеё ста приходов, в основном фермерских.

Особенность канадских приходов заключалась в том, что большинство прихожан были потомками переселенцев из Западной Украины, которые обосновывались на фермах. До 1867 года Канада была колонией Англии, и хотя она получила самостоятельность, однако главой государства является британский монарх, с 1952 года – Королева Елизавета II, в Оттаве присутствует её генерал-губернатор. В стране отмечаются все официальные английские праздники, а во всех храмах поминается имя английской королевы.

В то время политика Англии по отношению к своей канадской территории заключалась в освоении земель и создании постоянных поселений. С этой целью по небольшим ценам эмигрантам продавались земли для ведения сельского хозяйства. Труд на полях тогда не был механизирован, а поэтому переселенцы приобретали небольшие земельные наделы, которые могли обработать. Они селились по фермерскому принципу – дом и все строения были рядом с земельным наделом.

Приезжая на новые места, они сохраняли родные обычаи и свою веру. Старались селиться в том районе, где уже жили их земляки. Они объединялись и строили себе храмы, а при них устраивали кладбища. Для служения приглашали священников. Обычно священник начинал с одного-двух приходов, а потом вёл работу с другими общинами, и, если они были униатские, то присоединял их к Православию.

При увеличении числа приходов епископ присылал в тот район ещё священников: так происходил рост епархии в Канаде. В строительстве храмов переселенцы не имели никакой помощи со стороны, всё делали за счёт личных взносов. Это сказалось на их отношении к своим храмам, они их очень любят и берегут. Чувство любви к храму они передали своим детям и внукам. Сейчас, когда фермы укрупнились благодаря механизации труда, а население на них сократилось, храмы сохранились, в престольные или памятные дни на богослужение собирается много народа. Приезжает молодежь, которая помнит, что их предки начинали свою жизнь в Канаде с этого места, именно здесь они возделывали землю и в этом храме духовно укреплялись. Это очень важное качество, которое они сохранили, – помнить своё прошлое.

После революции 1917 года в американском Православии произошёл раскол. Некогда единая русская метрополия, насчитывавшая более семисот приходов, где служило свыше четырёхсот священников, имевшая пять мужских и один женский монастырь, духовную семинарию, дьяко-учительскую школу, женский колледж, три сиротских приюта, эмигрантский дом и типографию с одиннадцатью изданиями, теперь разделилась на разные части по национальному и политическому принципам (образовались греческая, антиохийская, карпато-русская, украинская, албанская епархии, Североамериканская митрополия, Русская Зарубежная Церковь).

Верность избранному на Поместном соборе 1917 года патриарху Тихону и его преемникам сохранила часть приходов: тридцать восемь в США и двадцать четыре в Канаде. Оставшиеся в лоне РПЦ приходы с 1933 года были объединены в Экзархат. Не признавшие митрополита Сергия заместителем Местоблюстителя Патриаршего Престола, а затем Местоблюстителем и Патриархом, а также избрание патриарха Алексия I (Симанского), они образовали несколько групп. Самыми крупными с русской традицией стали Митрополия Русской Православной Церкви в Америке и Русская Зарубежная Церковь.

В 1970 году было подписано соглашение между Московской Патриархией и Митрополией о признании последней автономной Церковью и восстановлении общения. Согласно Томосу¹ об автокефалии Православной Церкви в Америке от 1970 года, за Московской Патриархией на территории США и Канады сохранялись две церковно-административные структуры, находившиеся в каноническом подчинении Патриарха Московского и Священного Синода (Патриаршие приходы в США и Патриаршие приходы в Канаде) со всеми входящими в них приходами, управление которыми совершалось викариями Патриарха Московского. Так сложилось, что с 1970 по 1986 год они управлялись одним епископом.

Первый епископ Макарий (Уманский) был назначен в Канаду, и ему было поручено временно управлять приходами в США. Его преемники епископ Иов, потом епископ Ириней также были управляющими Патриаршими приходами в Канаде и временно управляющими приходами в США.

Я тоже был назначен управлять двумя группами приходов, но, изучив ситуацию, просил митрополита Филарета назначить в Канаду отдельного епископа. Такое решение было принято ­позже, в 1986 году, – тогда в моём управлении оставили приходы США, а в Канаду был назначен епископ Николай (Шкрумко).

5 октября 1982 года я вылетел в Монреаль. В самолёте со мной летел посол СССР в Канаде (в 1973–1983 годах) Александр Николаевич Яковлев. Тогда я с ним и познакомился. Получилось так, что у меня было место в экономклассе, а у него в первом. Свободных мест в первом классе не было. Рядом с Яковлевым сидел советник посольства, который также летел в Оттаву. Увидев, что я нахожусь в экономическом классе (а я летел в рясе с панагией), Александр Николаевич подошёл ко мне, представился и поинтересовался, кто я. Я сказал, что являюсь новым епископом и лечу в Канаду, где буду управлять приходами. Тогда он попросил сидевшего с ним сотрудника уступить мне мес­то, а самому пересесть в экономический класс. Так мы с ним летели до Монреаля, всю дорогу беседовали, а на следующий день Яковлев пригласил меня посетить посольство. Человек он интересный, уже тогда я обратил внимание, что взгляд на ситуацию в Советском Союзе у него иной, чем в наших газетах. Он свободно комментировал отдельные позиции «классиков» марксизма, высказывался о необходимости изменений во внутренней жизни нашей страны и положительно говорил о роли Церкви в обществе. Я подумал: дипломат, живёт за границей, видит иную жизнь, поэтому так и думает. Я ещё не знал, что он станет одним из руководителей страны, членом Политбюро ЦК КПСС, идеологом перестройки, которая в итоге приведёт к разрушению могущественной КПСС, но уже тогда чувствовал в его словах что-то новое по отношению к Церкви. Позже именно А. Н. Яковлев способствовал возвращению нашей Церкви Оптиной Пустыни и Толгского монастыря.

В аэропорту Монреаля меня встретили казначей Патриарших приходов Виктор Лопушинский и Уолтер Литвин, наш прихожанин из Эдмонтона, который постоянно проживал в Оттаве и работал госслужащим в правительственном учреждении. Из Монреаля мы поехали к нему домой в пригород Оттавы, где я провёл 6 и 7 октября. В первый день я нанёс визит в наше посольство и ещё раз встретился с Яковлевым. Затем я посетил представительство английской королевы и побеседовал с одним из его сотрудников. В эти же дни я ознакомился с жизнью православных общин в городе. Дело в том, что ни в Оттаве, ни в Монреале, ни в Торонто храмов нашей юрисдикции не было, и переехавшие из западной части Канады наши прихожане посещали храмы Православной Церкви в Америке или Русской Зарубежной Церкви. Вечером 6 октября в доме Литвина состоялась дружеская встреча представителей православных приходов в Оттаве.

7 октября я вылетел в Эдмонтон. В аэропорту меня встречали протоиерей Иоанн Маргитич, архимандрит Димитрий Щур, протоиерей Петр Влодек, протоиерей Никандр Шимко, протоиерей Арсений Мельник, а также очень много прихожан.

В первые же минуты я почувствовал радушие и теплоту встречающих. С некоторыми из них мне уже приходилось видеться, когда они, посещая Москву, приезжали в Лавру. Тогда был обычай всех паломников приводить в академию на обед, во время которого проходило общение. В Лавре бывало так много людей, что я их не вспомнил, а вот они запомнили наши встречи, и мы чувствовали себя как давние знакомые.

Они меня расспрашивали о жизни на Родине, о Церкви, о тех священниках, которые там служили. Особенно им был памятен митрополит Макарий (Свистун) и протоиерей Виктор Петлюченко, которые своим радушием и теплотой общения снискали глубокое уважение.

Своё служение в Америке мне пришлось начинать с изучения английского языка. До этого я проходил его только в рамках учебной программы и не предполагал, что знание английского будет для меня так важно. Теперь же это стало мне необходимо. Сразу после приезда я пошёл в школу, приняли меня во второй класс для иммигрантов. Методика отличалась от той, какую используют в наших школах. За два месяца я окончил второй класс, и меня перевели в третий, но дальше учиться я не смог, так как надо было лететь в Нью-Йорк.

Приходами в Канаде я управлял до назначения туда в 1986 году по моей просьбе самостоятельного епископа. Моё прошение было обусловлено тем обстоятельством, что управлять приходами в разных, больших по размеру, странах очень сложно.

Центр канадских приходов находился в Эдмонтоне (это Западная Канада), а в США – в Нью-Йорке. В Канаде у нас было двадцать четыре прихода в двух провинциях, в США – двадцать приходов в одиннадцати штатах. Много времени приходилось тратить на поездки. Да и жизнь приходов в Канаде и Америке, так же как духовный склад и тип религиозности жителей этих стран, заметно отличались.

В Канаде приходская жизнь была менеё активна, чем в США, но народ там с особой бережностью относился к своим традициям, которые, как они выражаются, их предки привезли «со старого края». Прихожанами были в основном украинцы. Они сохранили многое из своего традиционного уклада жизни и религиозного быта, в частности предрождественские дни и Святки отличались особой подготовкой и настроем.

Каждый раз, когда я бывал в канун Рождества Христова в Эдмонтоне, то меня по очереди приглашали в разные дома на ужин, «щедрый вечер». Он начинался в 18 часов, после того как появится звезда на небе, а до этого времени никто, даже дети, ничего не ел. На стол подавали двенадцать постных (без масла) блюд, а под столом обычно стелилась солома. Эту традицию они особо бережно хранили, причем её хорошо знала и молодёжь.

Главным храмом в Канаде был Свято-Варваринский собор. Настоятелем его был протоиерей Иоанн Маргитич, в нём служил также архимандрит Димитрий Щур. Отец Иоанн был энергичным, деятельным человеком. Он каждый день к 6 утра приезжал в храм, брал запасные дары и ехал в госпиталь причащать кого-то из прихожан. Его знал весь город, и он был дружественен ко всем, никому никогда не отказывал.

В беседах со мной отец Иоанн рассказывал, что часто бывали такие ситуации: «Приду в госпиталь по приглашению прихожанки, пособорую, причащу, собираюсь уходить. Ко мне подходит медсестра и говорит, что из соседней палаты женщина просит подойти, она при смерти. Зайду, спрошу, какой Церкви принадлежит. Она скажет, что католичка или униатка, но её никто из священников не навещает. Я с ней поговорю, расскажу о Православии, прочитаю отрывок из Евангелия и молитву, покроплю святой водой, имя запишу, чтобы помолиться. В следующий раз, когда прихожу в госпиталь, если она жива, зайду к ней, немного побеседую. Бывали случаи, когда после таких посещений человек просит присоединить его к Православию. А если ещё человек и выздоровеет, то потом всю свою жизнь говорит: «принял Православие и исцелился».

Удивительным человеком был отец Иоанн – не имея богословского образования и миссионерской подготовки, он был настоящим пастырем-миссионером. Отпуск почти никогда не брал, постоянно находился в храме, посещал больницы или делал какие-либо другие дела по приходу. Среди рабочего дня, проезжая мимо офиса, где работал кто-то из прихожан, обращавшихся к нему со своими проблемами, обязательно навещал его, ободрял несколькими словами поддержки. После Литургии, когда давал крест, он каждому человеку, даже ребёнку, говорил несколько слов. Все это вызывало к нему симпатию.

Кроме соборного клира в канадских приходах служило ещё три священника с Украины, которые были направлены Патриархией. Каждый из них окормлял от шести до девяти фермерских приходов. В одних приходах (а это пятьдесят – семьдесят семей) богослужения совершались два раза в месяц, в других – один раз. В некоторых – три-четыре раза в год: после праздника Крещения, чтобы затем освятить дома; после Фоминой недели, чтобы совершить литию на кладбище; в храмовый праздник (он обычно переносился на воскресенье) и осенью, после уборки урожая, чтобы отслужить благодарственный молебен. Когда в таких приходах совершалась служба, туда съезжались прихожане со всей округи.

Получалось так, что некоторые люди для того, чтобы посещать богослужение каждое воскресенье, ездили в разные храмы. В Великую субботу священник обычно объезжал все приходы, чтобы совершить вынос Плащаницы и освятить куличи с пасхами. В другое время священника приглашали только на крещение, венчание или отпевание.

По субботам служились «благодарственные службы», то есть в связи с памятными датами или событиями просили, чтобы было совершено богослужение (Божественная Литургия или молебны), или совершались требы. Если праздник приходился на будничный день и священник у себя на приходе не служил, то он приходил в собор и там участвовал в богослужении. В праздники после богослужения все прихожане собирались на обед. В каждом приходе было сестричество, которое занималось подготовкой трапезы. Продукты прихожане приносили с собой, предварительно договорившись, кто что приготовит.

Самые дальние приходы находились на севере провинции Альберта: в восьмистах километрах от Эдмонтона приход Спирит-Ривер и в тысяче километров – Норт-Стар. Для совершения там богослужений священник обычно уезжал на два-три дня.

Отпраздновав вместе с прихожанами в главном канадском соборе престольный праздник – память Святой великомученицы Варвары, 18 декабря 1982 года я вылетел из Эдмонтона в Нью-Йорк и около 16 часов был уже в Свято-Никольском соборе. Там собралось наше духовенство и прихожане не только этого собора, но и из других приходов. На воскресенье приходился престольный праздник святителя Николая, поэтому сразу после прибытия я совершил всенощное бдение, а на следующий день Божественную Литургию.

Свято-Никольский собор в Нью-Йорке имеет свою интересную историю. Он построен по инициативе святителя Тихона, Патриарха Всероссийского в бытность его главой Алеутской и Североамериканской епархии. Сюда в 1904 году он перенёс из Сан-Франциско епархиальный центр, и здесь была его резиденция. В 1928 году собор перешёл к обновленческой группировке, которую возглавил митрополит Иоанн Кедровский, прибывший в США из Советского Союза и объявивший себя законным представителем Русской Православной Церкви. В 1934 году он скончался, и обновленцев возглавил его сын Николай Кедровский, который служил в соборе до своей кончины в 1944 году, когда собор перешёл к Русской Православной Церкви. Но в 1947 году решением суда штата Нью-Йорк в Олбини собор был передан Североамериканской митрополии, а представителей Московской Патриархии из него удалили. И только при митрополите Макарии (Ильине) усилиями адвоката Филиппа Адлера по решению Верховного суда США от 23 ноября 1952 года собор был возвращён Русской Православной Церкви. Главным аргументом был факт исторической принадлежности собора и то, что он построен на деньги, собранные в России, а не в США. Судья, подводя итог процессу, отметил: «Кафедральный собор есть место пребывания и центр церковной власти. Никольский собор – архиерейская кафедра одного из великих религиозных организмов. В этом деле на карту поставлено право отправления церковной власти». И далее он указал, что Русская Православная Церковь в Америке для русских исторически происходила из России. С этого момента Свято-Никольский собор в Нью-Йорке вновь стал центром Русской Церкви в США.

После праздника Рождества Христова я продолжил изучение английского языка. По благословению митрополита Филарета поступил в специальную школу по изучению языков «Бёлиц Скул». Методика изучения там очень эффективная, и скоро я уже мог говорить проповеди на английском языке в приходах США и Канады.

Прихожанами только трёх американских приходов – Свято-Никольского собора в Нью-Йорке, Свято-Никольского собора в Сан-Франциско и Воскресенского собора в Чикаго – были преимущественно русские. Они понимали и свободно говорили по-русски, хотя и с акцентом. В приходах, расположенных в штатах Нью-Джерси и Пенсильвания, в разговорной речи прихожане могли понимать русский язык, но проповедовать приходилось на английском. В остальных приходах, особенно в штатах Огайо, Мичиган, Алабама, Флорида и городах Бенелд и Сан-Диего, и проповеди, и беседы проходили только по-английски.

К примеру, настоятелем храма в Сан-Диего был протоиерей Роман Мерлос, мексиканец, значительную часть прихожан составляли арабы (палестинцы), мексиканцы, американцы, а тех, кто имел русские корни, было всего десять-двенадцать человек. Здесь я полностью служил на английском языке, только некоторые возгласы произносил на славянском. Ещё обязательно надо было говорить два возгласа по-арабски, для чего я записывал сложные арабские выражения на листе бумаги. Не знаю, как у меня это получалось, но после службы меня всегда приглашали к себе влиятельные арабские прихожане, и во время обеда или ужина хорошо отзывались о моём произношении.

Этнически смешанные приходы, в которых более половины прихожан составляли активные сторонники Русской Церкви, были у нас и в городах Детройт, Филадельфия, Ист Лансинг, Бенелд, Тампа, Балтимор, Сан-Диего и других. Поначалу для меня было большой трудностью начать говорить по-английски и говорить правильно, чтобы слушатели меня поняли, особенно когда речь шла о России и Русской Церкви. Со временем это всё мне удалось.

Приходская жизнь в США некоторым образом отличалась от канадской. Американские общины были болеё активны, в основном это была так называемая «экономическая иммиграция», то есть переселенцы из России, Западной Украины и Закарпатья, которые приехали в Америку в конце XIX – начале XX столетия в поисках работы. У них тогда сложилась традиция поддерживать в общинах друг друга, собираться вместе в помещениях при храмах для обсуждения всех вопросов, выступать в защиту своих требований перед работодателями. Ведь Америка страна особой психологии и нравов. Её экономическое становление происходило за счёт рабов, и эксплуатация человека воспринималась как норма (рабство отменено только в 1865 году). Существовали законы, которые защищали труд человека, но, чтобы отстаивать свои права, нужно было их знать, а иммигранты не знали их, и на приходах для них организовывалась юридическая помощь.

Православные общины зарождались, когда не было телевидения, и приходской зал был тем местом, где после рабочего дня или в конце рабочей недели переселенцы могли встретиться со своими земляками и обсудить все наболевшие вопросы или просто пообщаться между собой.

В то время в наших приходах и зародилась культура общинной жизни. Она не была навязана извне, а явилась естественным развитием. Подобное было и в других христианских общинах, приходы формировались по этническому и веро­исповедному принципу. В США, к примеру, было несколько лютеранских церквей: немецкой, шведской или датской ориентации, причем их храмы могли находиться на соседних улицах, а они между собой не общались. И это объяснимо. Основывали приходы иммигранты, они старались селиться недалеко друг от друга. Каждый новый переселенец искал, где живут его земляки, чтобы с их помощью устроиться.

Существовали даже национальные агентства, которые способствовали прибывавшим в США найти место для жительства и работу. Естественно, их посылали туда, где уже жили переселенцы из той же страны. Обосновываясь на постоянное жительство, они строили церковь в соответствии со своей традицией. Там они собирались по праздникам и воскресным дням на богослужения, которые совершались обычно на их родном языке.

Простые люди, приезжавшие в Америку как рабочая сила, не знали английского языка, поэтому им было легче жить в одной общине. Этой общиной обычно являлся приход, где они не только чувствовали связь с родиной, но и находили поддержку. По такому принципу основывались и православные общины. В храмах совершалось богослужение на понятном им языке, это смягчало тоску по родине. Кроме того, приход помогал в интеграции переселенцев в американскую среду.

В то время был создан и ряд межприходских объединений (Православное Общество Взаимопомощи в Северной Америке; Православное Женское Общество Взаимопомощи в С.А.С.Ш.; Русское Православно-Христианское Эмиграционное Общество и другие). Их целью была поддержка вновь прибывших и помощь в сохранении своей культуры.

Американизация первых переселенцев была поверхностной, традиции «старого края» у них хорошо сохранились. Но их дети больше подверглись интеграции в американскую культуру, они учились в американских школах, хорошо владели английским языком, с детства соприкасались с американским образом жизни и принимали его, нередко вступали в смешанные браки. В приходах постепенно входил в употребление английский язык, вначале как разговорный, а впоследствии и как богослужебный.

Со временем в общинах стали появляться члены с другой этнокультурной традицией. Это происходило как через смешанные браки, так и через миссию. Когда переселенцы адаптировались к жизни в Америке, функции социализации прихожан на приходе отпали, но сохранилась их объединяющая роль как хранителей православной культуры. В церкви все собирались на богослужение, которое совершалось в соответствии с их традицией, взрослые имели возможность общаться и проводить социальные и культурные мероприятия, дети – учиться нравственности и основам веры. Так что жизнь общин постоянно развивалась.

Американские приходы многонациональны, и хотя отдельные из них в названиях сохранили указание на национальную принадлежность, но это относится только к богослужебной традиции прихода, а не к его составу. Общины у них в основном миссионерские и открыты для всех людей.

Жизнь православных в Америке значительно отличается от российской, на неё большое влияние оказал американский менталитет. Американцы относятся к религии, как к одной из форм социальной жизни. Они меньше уделяют времени духовной жизни. Не только в среде протестантов, но и у католиков нет такого отношения к монастырям, как в Европе, нет понятия об отшельническом подвиге, а паломничество к святыням больше похоже на туризм.

Религиозные организации воспринимаются как социальные учреждения. Многие из них имеют приюты, дома для престарелых, проводят разные благотворительные акции, в то время как богослужению отводится час в неделю. В американских церквях таинства сведены до формальности, утрачено понятие исповеди как раскаяния в своих грехах. Американцы идут в храм больше не для того, чтобы помолиться, а чтобы поприсутствовать на богослужении, поучаствовать в благотворительности и пообщаться друг с другом. Проповедь порой напоминает выступление на социальном мероприятии, в ней мало говорится о духовной жизни и христианском подвиге.

Такое понимание жизни христианина проникло и в православную среду, и нередко люди удерживаются в общине за счет вовлечения их в социальную жизнь прихода.

До своей командировки я представлял Америку религиозной страной. Слышал, что там много разных церквей. В США действительно очень много религиозных организаций. Американская ментальность такова, что каждый человек может создать церковь. Но, прожив в Америке некоторое время, я увидел, как жизнь приходов пронизана духом американизма. Он имеет влияние на культурные традиции, царит в основах жизни человека и заключает в себе одну главную цель – достижение материальных благ. Сама психология американского общества материалистична: там проповедуется, что смысл жизни заключается в обретении богатства на земле. Американскому ребёнку с пелёнок прививают мысль, что для нормальной жизни необходимо иметь много денег. Христианский аскетизм американскому обществу вообще непонятен, и даже православный человек, регулярно посещающий храм, воспринимая имеющиеся в американском обществе ценности, приобретает секуляризованный дух. Его умонастроение сфокусировано на земных ценностях, как лучше устроить себе жизнь здесь, на земле.

Американизм проник в сознание даже русской эмиграции, которая долго прожила в этой стране. С каждым поколением она теряет свои традиции. Если наши соотечественники, которые выехали за рубеж после революции 1917 года, принесли в зарубежный мир русскую культуру и русскую православную веру, то сегодня многие эмигранты, точнее их потомки, стали американцами, причем не только по гражданству, но и по пониманию жизни, отношению к ней.

В свое время из книг я знал, что миллионы русских людей выехали в Европу, в Америку, сотни тысяч оказались на Западе после Второй мировой войны. Но фактически в США осталось небольшое количество настоящих русских людей, которые стремятся сохранить русские обычаи и традиции. Вместе с тем, ко многим общинам присоединились люди других национальностей, которых привлекала наша богатая церковная история и духовность, они считали её своей и хотели сохранить.

Например, при Свято-Андреевском приходе в Филадельфии был замечательный ансамбль русской народной песни. Этот приход основан русскими, которые приехали получать построенный на верфи в Филадельфии крейсер «Варяг». И в течение года, живя там и изучая современный по тем временам корабль, они построили храм. При храме был организован музей, посвященный крейсеру «Варяг», а прихожане организовали ансамбль. Участники ансамбля пели за богослужениями в храме. А после богослужений выступали в своем зале, устраивая концерты. Они играли на балалайках, на других народных инструментах, пели русские народные песни. Неоднократно они приезжали на гастроли в Россию, причем коллектив состоял не только из выходцев из России, но и американцев, которые пришли в Свято-Андреевский приход, полюбили наши русские традиции, культуру и стали её носителями. Руководителями и вдохновителями ансамбля были протодиакон Павел Карноух и его матушка Анастасия.

Америка – страна иммигрантов, причем из разных стран мира. Нравственное состояние населения там очень разное, это касается и молодого поколения. Всё зависит от того, в какой общественной группе воспитывается молодой человек, к какой религиозной и культурной традиции принадлежит его семья.

Там много переселенцев из европейских стран, глубоко воспринявших пуританское кальвинистское наследие, что отражается на их понимании нравственности и семейной жизни. У подобных людей более крепкие семьи, в них с особой любовью относятся к детям, а дети уважают родителей. Однако либеральный взгляд на жизнь проникает и в эти семьи. Этому способствует школьная среда, а также место досуга молодежи, различные игровые центры.

Американская молодёжь всё больше стремится быть независимой от своих родителей и от их взглядов, включая культурные и духовные традиции. Это приводит к тому, что многие молодые люди в Америке слишком рано, порой совсем в юном возрасте, не только узнают о грехе, но и приобщаются к нему. Сторонники, так сказать, сверхсекулярного понимания прав человека на грех и свободу от нравственности подвергают коррозии само понимание христианской жизни, отвергают необходимость аскетического подвига. Это зародилось в протестантизме и стало проникать в православную среду, в том числе и в наши дни в среду нашей молодёжи.

Изучая проблемы молодёжи наших приходов, я понял, что если мы не воцерковим молодое поколение, не привьём ему любовь к Православию, то лишим его будущего. И мы стремились сделать так, чтобы молодые прихожане поняли, почему они ходят в Русскую Церковь, почему они православные. Было организовано несколько поездок в Россию, чтобы дать молодёжи возможность прикоснуться к православным святыням, ощутить духовную связь со своей исторической родиной. Это имело очень большое значение, ведь в то время в американских СМИ они не могли услышать ни одного доброго слова о нашей стране.

Ещё одной характерной чертой американцев является политизированность сознания. У них крепкое, сильное чувство патриотизма, с детства им прививают мысль, что Америка всегда права, что они граждане Америки, которая имеет превосходство над другими странами. Они с гордостью говорят «I am American», поэтому на них большое влияние оказывает политическая атмосфера страны.

Когда, к примеру, Рейган объявил, что «Россия – империя зла», то в обществе, в той его части, которая особо не думает, укоренилось мнение, что Россия – плохая страна. Сделано это было с определённым расчетом: тогда ещё существовал Советский Союз, но употреблялось название «Россия». Стоило приехать М. С. Горбачеву – отношение поменялось: «Русские – друзья». Политика серьезно влияет на сознание американцев. Когда в 1946 году была объявлена холодная война и в стране проходила антирусская компания, то жившие там русские стали менять свои фамилии: например, Белов стал Вайтом. Американский менталитет сложился под влиянием представления о России как о вечном конкуренте и оппоненте, вот почему относятся к ней с постоянной настороженностью.

Свое служение в Америке я начал с развития связей между приходами, духовенством и прихожанами. Сложилась парадоксальная ситуация: Свято-Никольский собор в Нью-Йорке не являлся для приходов центром. К нему относились как к представительству Патриарха, а приходы были сами по себе и разделялись на три части, три независимых благочиния.

Архиерей воспринимался как «добрый владыченька», но не как управляющий приходами. Даже такой вопрос как ­обустройство общеприходской канцелярии и рабочего кабинета епископа, епископский совет приходов, который был распределителем общеприходских финансов, никого не волновал. Административной связи с Собором – центром РПЦ – в Америке почти не было.

Я поставил задачу сделать так, чтобы каждый священник знал и чувствовал, что Собор – это его духовный и административный центр. Для этого я стал чаще встречаться с духовенством, активней привлекать к общеприходским делам членов Совета Патриарших приходов, проводить в соборе заседания епископского совета. Постоянными стали общеприходские съезды и пастырские конференции для духовенства, на которых обсуждались вопросы пастырского служения.

Также я практиковал, приезжая в какой-нибудь штат, собирать всё духовенство с ближайших приходов, а иногда и из соседних штатов, и мы совершали совместные богослужения и проводили собрания. Это в значительной степени помогло мне лучше узнать жизнь и потребности приходов и духовенства, а самим священникам больше общаться между собою и почувствовать, что Свято-Никольский собор является их духовным центром.

За первый год я посетил все наши двадцать девять приходов и познакомился с их жизнью, со всем нашим духовенством. Тогда я разделил приходы на три категории: крупные, средние и малые.

Крупные приходы (Пассейк, Гарфилд, Сингак, Елизабет, Свято-Михайловский в Филадельфии, Детройт) должны были нести основную нагрузку в проведении различных мероприятий, а не только больше других переводить в общую кассу отчисления. Я им поручал поочередно проводить общеприходские мероприятия, организовывать поездки в другие, меньшие приходы, с целью их поддержки.

К средним приходам относились Скрэнтон, Вилкес Бар, Иннокентиевский в Детройте, Балтимор, Ист-Лансинг, а остальные, так называемые малые, были относительно слабыми, в них зачастую священники вынуждены были работать, чтобы обеспечить себя.

Уровень организации жизни тоже был разным. Так, приходы в Гарфилде, Пассейке, Сингаке имели большие универсальные залы. В них проводили приёмы на восемьсот – тысячу человек, социальные мероприятия, различные соревнования. В таких приходах были юношеские и молодёжные баскетбольные команды, которые участвовали в соревнованиях в штате и в рамках Федерации Русских Православных Клубов и даже становились победителями многих турниров. Завоеванные ими кубки, грамоты и другие призы выставляли в витринах при входе в приходской центр.

Кроме того, при этих приходах были хорошие воскресные школы, велась активная работа с молодежью. Большую роль играли сестричества, при участии которых проходили все приходские мероприятия. Каждое воскресенье они проводили чаепития, вели дела воскресных школ, готовили храм к праздничным богослужениям. Одна слабость – всё это существовало в социальной плоскости, не было направлено по духовной вертикали – к Богу.

Приходы были активно вовлечены в общественную жизнь. К примеру, приход в небольшом городке Бенел, расположенном недалеко от города Сент-Луис, штат Миссури, являлся главным местом, где могли собираться не только православные, но и вообще местные жители. В принадлежащем приходу зале на триста-четыреста человек каждую неделю проходили вечера общения, на которых участникам за десять долларов предоставлялся комплексный ужин. Кроме того, помещение сдавалось для проведения свадебных церемоний и концертов, что поддерживало приход экономически.

Основной проблемой наших приходов была их малочисленность и разбросанность по разным штатам, поэтому межприходские мероприятия удавалось проводить редко. Только духовенство приходов в Нью-Джерси и в восточной Пенсильвании можно было часто собирать, а остальные находились на приличном расстоянии и на восток Штатов могли приехать раза два в год.

В США не сильно поддерживают идею централизованной иерархии, за исключением Римско-Католической Церкви. В основе всех религиозных организаций лежит конгрегационализм, выраженный в сильном влиянии конгрегаций, общин. В большинстве протестантских церквей общины имели большую самостоятельность и в своих делах были независимы от административных центров.

К нашей канонической вертикали власти США относилось достаточно спокойно. Прихожанами Патриарших приходов являлись американцы. Все священнослужители, кроме пяти человек, были гражданами США. Некоторые из них перешли в православие из католичества и протестантизма. Например, отец Викентий Саверинов, отец Марк Шин, отец Матфей Сифор, отец Пол Вотерс. Все они были подданными США, американцами по взглядам и ментальности. У них было искреннее желание и намерение принадлежать к Русской Православной Церкви Московской Патриархии. Они посещали Россию, видели гонения, репрессии и ограниченные возможности Церкви. Но в то же время становились свидетелями искренней веры народа и той культурной и духовной жизни, которую Православная Церковь, будучи гонима, сохраняла в обществе. Они посещали наши монастыри, видели монахов – искренних молитвенников, предстоящих перед Богом. Они высоко ценили духовный опыт, который хранила наша Церковь, те традиции, которыми жил наш народ, обращались к писаниям наших отцов – святителей Игнатия (Брянчанинова), Феофана Затворника – и черпали в них для себя духовную силу. Не мы, а Господь приводил их в спасительную ограду нашей Церкви, и они принимали Православие.

Всего у меня в епархии было тридцать восемь клириков (священников и дьяконов), многие из которых происходили из дореволюционной эмиграции, большей частью из Закарпатья, где к Русской Церкви, и вообще к России, всегда относились хорошо.

Социальный состав прихожан был таким же разнообразным, как и сами приходы. В глубинке – простые рабочие и фермеры, в городах – юристы, адвокаты, врачи. В Нью-Йорке среди прихожан было несколько деятелей культуры, выехавших из России. В Нью-Джерси и Филадельфии храм посещали депутаты конгресса, в отдельных приходах были и представители местной власти.

По своему характеру американцы болеё открыты и коммуникабельны, чем русские, но в своей частной жизни они болеё рациональны, их личный мир закрыт для посторонних. Они могут говорить подолгу и не сказать ничего. Они меньше ходят в гости, а если принимают кого у себя, то, в отличие от русских, не проявляют хлебосольства.

Вспоминаю один случай. Приехал я на приход в Детройт. Вместе с местным духовенством совершили Литургию. По обычаю пришли в приходской зал на чай-кофе. Принимавший меня священник сказал: «Владыка, здесь лёгкая закуска, а потом мы поедем на «динар» в дом одного миллионера». Я ещё плохо разбирался в английском языке и подумал, что это будет обед.

Примерно через полчаса мы уже были у миллионера в пригороде Детройта. Он встретил нас и стал показывать свои владения, где была даже площадка для игры в гольф. Мы ходили и говорили о жизни, я рассказывал про Москву, Троице-Сергиеву Лавру. Через полтора часа прогулки по территории мы вернулись в дом. Вначале он мне показал комнаты на первом этаже, их было около шести, после чего расположились в большом зале и продолжили разговор.

Через некоторое время вошла его супруга с двумя небольшими подносиками, на которых были маленькие бутербродики трёх видов с сыром, рыбой и крабовым паштетом, и предложила их нам. Хозяин сказал мне, что паштет делала сама его супруга для меня, и что это её фирменное блюдо.

Бутерброды были небольших размеров, примерно три на три сантиметра. Также нам предложили по желанию напитки. Я взял какой-то напиток, положил на тарелочку по одному бутербродику. Попробовал бутерброд с паштетом и поблагодарил хозяйку за хорошеё приготовление. Затем мы продолжали разговор, а сам я подумал: это, наверное, закуска, сейчас в соседней комнате будет настоящий «динар».

Мне второй раз предложили эти бутербродики. Для приличия я взял ещё по одному. Минут через двадцать подали кофе, чай, бисквиты на десерт. И тогда я понял, что это и есть «динар». Я, естественно, попросил чая, только сказал, чтобы его не заваривали пакетиками. А пока готовили чай, я, уже по-американски, подошёл к стойке, где стояли бутербродики, положил ещё несколько штук на свою тарелку, расхваливая хозяина и его супругу за прекрасно приготовленный паштет.

Вот такой приём был у миллионера. Для американцев это нормальный стиль. Когда встреча окончилась и мы попрощались, местный священник мне говорит: «Наверное, владыка, вам голодно, поедемте в ресторан, покушаем». Я с благодарностью на него посмотрел и решил воспользоваться его приглашением.

Расскажу и ещё об одном случае. Как-то я приехал на один наш приход, и оказалось, что в этот день у одного из прихожан был день рождения. Вечером меня пригласили к нему на ужин в ресторан. Собралось человек пятнадцать-двадцать. Я пришёл, поздравил, вручил подарок. Дали меню, каждый сам сделал заказ. Мне предложили взять морепродукты, я согласился. Сидим, общаемся. В конце ужина подходит официант и с каждым гостем рассчитывается. Когда эта процедура началась, меня священник успокоил: «Владыка, не беспокойтесь, за вас приход заплатит». Вот так званый ужин!

Что касается церковной жизни, то американцы почти не посещают вечерние богослужения, народ бывает лишь на Литургии. На вечернее богослужение прихожане собираются только под Рождество, в другие дни людей бывает мало. Сама вечерняя служба как будто выпала из распорядка их духовной жизни. Это немного странно. Вечернеё богослужение в большей степени, чем Литургия, отражает смысловое содержание каждого праздника. Там поются стихиры праздника, читаются каноны, которые отображают то или иное церковное событие, память святого или празднование иконы Божией Матери. У нас, к примеру, в Нью-Йоркском соборе на Всенощном бдении бывало человек десять-двенадцать, а в летние дни и того меньше.

Вспоминаю первый праздник Богоявления в Нью-Йорке. Накануне я пришёл в собор и обратил внимание, что к службе в Богоявленский сочельник ничего не готовится. Я спросил местного священника, в чем будем завтра воду освящать, есть ли большие сосуды. Он показал мне обычную кандию, где-то на восемь-десять литров. Я удивился: «Но этого не хватит!» Он ответил, что вода даже останется. Так действительно и получилось. На службу собралось около тридцати человек, но только у двоих были с собой сосуды. Остальные после освящения воды подошли и попили её, ничего не взяв с собой. Так что почти вся крещенская вода осталась нам.

Находясь в Америке, я чувствовал духовный вакуум и любил посещать Свято-Тихоновский монастырь в местечке Саут-Канаан штата Пенсильвания, который был основан святителем Тихоном, Патриархом Всероссийским ещё в 1905 году, когда он возглавлял Североамериканскую епархию. По его инициативе была куплена ферма с участком земли для устройства монастыря в честь святителя Тихона Воронежского. Это первый православный монастырь в США, действующий и поныне.

Монастырь находится в юрисдикции Православной Церкви в Америке, на его территории расположены административный центр Восточнопенсильванской епархии, резиденция епархиального архиерея и Свято-Тихоновская духовная семинария. Богослужение там совершалось ежедневно на английском и славянском языках.

Приезжая туда, я всегда находил духовную поддержку. При мне наместником монастыря и ректором семинарии был архиепископ Филадельфийский и Восточнопенсильванский Герман (Свайко). Это был простой в общении и гостеприимный человек, хорошо говорящий по-русски. Когда он находился в монастыре, то старался не пропускать богослужение. В оби­тели было несколько духовников, но и сам владыка во время вечерней службы выходил на левый клирос и исповедовал духовенство и мирян. Духовенство и паломники к нему относились с уважением и обращались за советом.

Теплые дружественные отношения сложились у меня с Предстоятелем Православной Церкви в Америке митрополитом Вашингтонским Феодосием и другими епископами этой Церкви: архиепископом Ситкинским и Аляскинским Григорием (Афонским), архиепископом Нью-Йоркским Петром (Л’Юилье), епископом Оттавским Серафимом (Сторгеймом), епископом Далласким Дмитрием (Ройстером).

С Блаженнейшим митрополитом Феодосием общались мы часто, совершали совместные богослужения в его соборе в честь Святителя Николая в Вашингтоне, в Свято-Тихоновском монастыре и нашем Свято-Никольском соборе в Нью-Йорке. По его приглашению мы вместе ездили на Аляску, где посетили места подвигов преподобного Германа Аляскинского и святителя Иннокентия, митрополита Московского, много потрудившегося для проповеди христианства в этой отдалённой части континента.

Развивая отношения с православными Церквями в Америке, я имел постоянные братские встречи с их представителями. Они приходили к нам на богослужение или на приемы, а я участвовал в их праздничных богослужениях. Часто я встречался с главой Греческой архиепископии в США архиепископом Иаковом, а также с их архиереями митрополитом Силой, епископом Афинагором и епископом Питсбургским Максимом. Они посещали нас в представительстве, где им особенно нравилась наша русская кухня. Я также бывал у них в гостях.

Добрые отношения у меня сложились с митрополитом Антиохийской Церкви Филиппом (Солиба), архиепископом Сербской Церкви Христофором, архиепископом Румынской Церкви Викторином и митрополитом Болгарской Церкви Иосифом. В США они управляли епархиями, которые находились в подчинении своих отечественных синодов.

С владыкой Иосифом я был знаком ещё по Московской духовной академии. В то время, когда я там учился, он был профессорским стипендиатом и работал над кандидатским сочинением. Преподобный Сергий сблизил нас в Лавре и объединял нас в Америке. Владыка Иосиф приехал в Америку через несколько лет после меня. Мы с ним часто встречались, он приходил ко мне в гости, а я бывал у него. Всякий раз разговор в основном шёл о России и Лавре Преподобного, и я понял, какая это необъятная тема. В наших беседах, которые длились порой несколько часов, мы не повторялись, открывали для себя что-то новое, или точнее Господь открывал нам новое. Владыка всегда с радостью принимал приглашения на наши мероприятия. Это общение, а главное, совместная молитва, нас укрепляли.

В Америке есть довольно активная организация СКОБа (Постоянная конференция канонических православных епископов Америки), которая объединяет всех православных епископов для решения вопросов, возникающих перед православными церквями.

Главной проблемой для православной Америки является разделённость более чем на десять юрисдикционных групп. Всего православных в США около пяти миллионов человек, но среди юрисдикционных групп нет единства. Это относится не только к иерархической власти – отсутствует единое понимание канонических норм, существуют различия в совершении богослужений и треб, причем выражается это не в национальных богослужебных традициях, а в приспособлении богослужений или таинств к американскому образу жизни.

СКОБа старается находить пути к созданию единого православного пространства в США при сохранении национальных церковных традиций в общинах. В настоящее время пока удаётся показать единство через совместное богослужение в Неделю Православия и обсуждение вопросов на конференциях.

Неоднократно я посещал православные духовные учебные заведения: Свято-Владимирскую семинарию в Нью-Йорке, Свято-Тихоновскую семинарию в Саут-Канаан, штат Пенсильвания, Греческую семинарию Святого Креста в Бруклайне, в Бостоне, штат Массачусетс. Меня интересовало, как там построена система образования. При достаточно высоком уровне преподавания она отличается от наших духовных школ большей демократичностью, и, я бы сказал, светскостью. Они не обращают внимания на второстепенные вещи, главное – наука. С одной стороны, может быть, это правильно, но с другой – в жизни мелких вещей не бывает. Жизнь человека представляет собой единое целое, и расчленять её на разные категории неверно. Каждая мелочь – это часть жизни, и именно эти мелочи составляют целостную жизнь. Для молодого человека, учащегося семинарии, нужен воспитательный процесс, и все нормы Православия он должен усвоить как свои нормы.

В Свято-Владимирской семинарии я неоднократно встречался с протопресвитером Александром Шмеманом, протоиереями Иоанном Мейендорфом и Фомой Хопко. Это настоящие учёные, наука – это их жизнь, и ей они отдавали все свои силы. Их слово обращено к человеку с секулярным мышлением, но это та среда, в которой они создавали свои научные труды.

Когда я служил в Америке, то часто встречался с различными людьми, включая высокопоставленных лиц из правительства США, из ООН, губернаторов штатов, а также представителей деловых кругов. Я видел, как плотно расписан у них график, и при встречах мне приходилось учитывать это. Иногда на беседу отводилось только тридцать минут, и для того, чтобы они могли понять позицию Церкви, следовало чётко изложить все вопросы и сформулировать их в краткой, но доступной форме. Кроме того, нужно было учитывать, что они не знакомы с Православием, почти ничего не знали о Русской Православной Церкви. В беседах необходимо было не только рассказать о Церкви, но, наряду с этим, решать имеющиеся вопросы. В то же время они могли, всё внимательно выслушав, ничего не ответить по существу. Так, при подготовке к празднованию в США 1000-летия Крещения Руси я встречался с Генеральным секретарем ООН Хуаном Пересом де Куэльяром. Во время встречи, которая длилась тридцать минут, я рассказал о Русской Церкви, о подготовке к празднованию в Москве и просил поддержки в организации празднования в Нью-Йорке. Он слушал с большим вниманием, уточнял вопросы по мероприятиям, интересовался изменениями в стране, а в конце, подводя итог, повторил основные позиции, которые я изложил, и отметил важность юбилея для России. Я увидел его дипломатическое умение вести разговор, давая возможность собеседнику высказать свой вопрос и дать ответ на него, не раскрывая при этом своей позиции. Опыт общения с политической элитой в этой стране пригодился мне здесь, в России. Я считаю, что очень важно уметь выслушать собеседника, ценить его время, ведь многие приезжают издалека, и им после решения всех своих вопросов предстоит возвращаться домой.

Не могу не отметить сложившиеся добрые отношения с рядом представителей Русской Зарубежной Церкви. Я посещал их соборы – Знаменский в Нью-Йорке и Радосте-Скорбященский в Сан-Франциско, Свято-Троицкий монастырь в Джорданвилле, храм в честь Покрова Пресвятой Богородицы в Наяке.

Во время посещения Джорданвилля запомнились встречи с митрополитом Лавром, тогда он был архиепископом Сиракузским. В беседе мы старались уходить от всех канонических вопросов тогдашних отношений РПЦ и РПЗЦ. Главной темой было состояние духовной жизни в Советском Союзе в то время и задачи священников, которые служили в Америке, по сохранению в этой среде русских культурных и духовных традиций. Хотя в Джорданвилле издавалось много книг, но спрос на них в диаспоре всё время сокращался. Молодежь не только утрачивала навыки чтения и понимания русского языка – даже в их среде происходила секуляризация сознания, много молодых людей отходило от веры своих отцов.

Доводилось мне встречаться и с другими епископами и священниками Зарубежной Церкви, и хотя у них был интерес к церковной жизни в Советском Союзе, но они всегда проявляли некоторую настороженность.

Болеё открытыми к взаимоотношениям были миряне. У меня сложились прекрасные отношения с некоторыми из наиболеё активных из них. К примеру, Игорь Петрович и Милица Александровна Холодные. Я часто бывал у них в гостях, они ко мне тоже приезжали. У них дома я неоднократно встречался с епископом Илларионом (ныне Первоиерархом Русской Зарубежной Церкви). Одними из первых они в конце 1980-х годов приехали в Россию.

Несмотря на то, что прошедшие десятилетия после разделения Церквей мы шли разными путями, при всех встречах я чувствовал наше внутреннеё единство. Они, оказавшись в 20-е годы прошлого столетия за пределами России, смогли сохранить русскость, и, находясь в чуждой для Православия среде, сберегли веру православную, и всегда считали себя частью единой Русской Православной Церкви.

Вдали от родины они испытывали боль за страдающую Мать-Церковь, которая переживала самую страшную за всю свою историю Голгофу. Их молитвы, их голос помог хоть в малом стаде, но выжить Русской Православной Церкви в Отечестве. Они помогали, как могли. Типография при монастыре в Джорданвилле печатала литературу на русском языке, и значительная часть её разными путями направлялась в Советский Союз. А здесь ждали выхода в свет каждой новой книжки или брошюры, ведь тогда в нашей стране, при всех мировых открытиях и эпохальных достижениях, была духовная пустыня. Вспоминаю встречи с протопресвитером Зарубежной Церкви Александром Киселевым, который был в своё время духовником генерала Власова.

Однажды мне попал в руки журнал «Русское Возрождение». Я с интересом его прочитал. Этот журнал привлёк меня тем, что все материалы были написаны на хорошем, понятном русском языке.

С молодости у меня был большой интерес к книгам. В работе с ними я проводил много времени, и любил их собирать. В библиотеке Московской духовной академии в основном были книги позапрошлого века, а вот трудов современных богословов и церковных писателей почти не было. В Советском Союзе религиозная литература практически не издавалась, и всегда, когда приходилось бывать за границей, я привозил оттуда книги, а, приехав на служение в Америку, начал собирать их и там.

И вот мне попался журнал, который легко было читать, и я решил узнать, где он издаётся. Настоятель нашего храма Трёх Святителей в Гарфилде священник Александр Голубов, который каждую неделю бывал у меня по делам прихода, помогал по канцелярии и приносил книги, рассказал мне про отца Александра Киселёва, про Свято-Серафимовский Фонд и про этот журнал. Я попросил его познакомить меня с отцом Александром.

При первой нашей встрече с отцом Александром одна вещь глубоко запала в сердце: я увидел в Америке, в Нью-Йорке, в манхеттенской квартире человека чисто русского. Я почувствовал ту любовь, которую он питал к России, и что-то такое, о чём я читал у Чехова и других хороших русских писателей: русское благородство, русскую душу. В небольшой нью-йоркской квартире со старинной мебелью я встретил Великую Старую Россию, не умирающую, а живущую и борющуюся за сохранение в изгнании. Она была в этом человеке, в его словах, в его рассуждениях, в его взгляде, который говорил и о тоске по родине, и о любви к ней, и о радости от того, что он русский. Тогда я осознал, чего мне не хватает в моей жизни в Америке – вот этого чисто русского общения.

Оказавшись в тридцать три года, молодым епископом, в Америке, я остро чувствовал одиночество и тоску по родине. Там я понял, почему наша эмиграция так ценила, хранила и так стремилась передать своим детям и внукам любовь и верность к своей вере и к России.

Мы с отцом Александром долго беседовали. Больше он меня расспрашивал, задавал вопросы. Я отвечал на них и рассказывал, как живут в Советском Союзе, как верующие любят свои храмы, как ходят на службу. Когда он о чём-то спрашивал, мне казалась, что он всё знает и просто интересуется. Меня удивляло, с каким вниманием он слушал мои рассказы. Это позднее он мне сказал, что о России знает много, но только по газетам и книгам, а живой голос ему интересней, во время нашей беседы он как бы соприкасался с самой Россией.

С тех пор мы виделись почти каждый месяц. Позднее я познакомился и с дочерью отца Александра – Милицей и её супругом – Игорем Петровичем Холодным. Когда я встречался с ними, то явственно ощущал, что отец Александр сумел передать своим детям и внукам всё свое внутреннеё богатство и духовные принципы, любовь к России и веру в неё.

Журнал, который издавал отец Александр, помогал духовному возрождению наших людей, нашего Отечества. Каждый раз, когда я ехал из Нью-Йорка в Москву, старался взять с собой как можно больше номеров «Русского Возрождения». На таможне в Москве, считая в моем багаже номера журнала, спрашивали: «Не много ли?» Я отвечал: «Есть лишние? Возьмите себе!» Верил, что не сожгут, а прочитают, передадут другим. Так оно и было.

Я часто приходил к отцу Александру, и мы с ним беседовали часами. Получалось, что я, будучи архиереем, слушал его, как ребёнок, со вниманием и интересом, так много познавательного было в словах этого человека. А когда я начинал рассказывать о России, то он вникал в каждое слово, как будто сличал две картины – ту, которая запечатлелась в его юном сознании, с той, о которой слышал сейчас.

С приходом к власти Михаила Горбачева в нашей стране многое изменилось. Приближался юбилей 1000-летия Крещения Руси. В связи с этим отец Александр очень интересовался переменами в Советском Союзе. В США стали чаще приезжать делегации из СССР, в том числе и церковные. Когда приезжал кто-то из архиереев, я обязательно организовывал встречу с отцом Александром и семьёй Холодных. Я видел, какой большой интерес к русским архипастырям был у нашего земляка, осевшего на чужбине. Эти встречи длились часами, и мне казалось, ему этого общения недостаточно. Как-то я предложил ему: «Отец Александр, приезжайте в Россию». Он подумал и ответил: «Нет, наверное, мне не сподобиться быть там». А я сказал: «Господь сподобит. У вас есть желание, и вы будете в России».

В 1989 году Святейший Патриарх Алексий, будучи тогда ещё митрополитом Ленинградским, посетил Нью-Йорк. И здесь произошла замечательная встреча: Патриарх встретил своего первого учителя – отца Александра. Святейший, когда был ещё отроком, начинал свое церковное поприще в том приходе, где отец Александр был настоятелем. Встреча была удивительной – митрополит Ленинградский и Новгородский Московского Патриархата и протопресвитер Русской Церкви за рубежом сидели, беседовали, вспоминали прошлое. Они не виделись почти пятьдесят лет и никак не могли насладиться общением друг с другом. Вспоминали, как ездили на Валаам, ещё довоенный… Говорили оба, и в беседе почти не было пауз, не чувствовалось никакого разделения. Долгая тогда была беседа, душевная… Я радовался их общению и с грустью смотрел на часы, как стрелки приближались к полуночи. Расставаясь, владыка Алексий пригласил отца Александра посетить страну. Через девять месяцев после этой встречи митрополит Алексий был избран Патриархом Московским и всея Руси. В стране начались политические изменения. КПСС стала терять власть, и были сняты ограничения на въезд в страну.

При первой же возможности посетить Россию отец Александр и матушка Каллиста Ивановна прилетели в Москву. В первый свой приезд на родину они находились здесь два месяца и всё время ездили по стране. Я его встречал только на богослужениях. Каждый раз интересовался: «Отец Александр, как вы? Какие у вас планы?» «Не спрашивайте, как, я переполнен впечатлениями. Всё время приходится ездить, – говорил он, – я был там, был там… Завтра еду туда, потом туда и туда»…

В одну из таких встреч я ему предложил: «Отец Александр, немножко отдохните, приезжайте ко мне в Калугу»… Он меня выслушал, улыбаясь, и ответил: «В Калугу я непременно приеду, а отдыхать мне некогда, я должен объехать всю Россию!»

Какая любовь к России была у этого человека! Сколько лет он её хранил, и сколько она давала ему жизненных сил тогда, когда он жил в эмиграции и когда на склоне лет приехал в Россию. Нет, это был не закат, в тот первый приезд Господь по его вере дал ему, наконец, счастье быть русским в России. Несмотря на то, что значительная часть его жизни прошла вне России, он хранил в своих лёгких необыкновенный русский воздух и, прибыв сюда, смог снова глубоко вдохнуть его, вспомнить запах Отечества и насладиться русской речью. Такова была устремлённость этого человека: прожив столько лет за пределами родины, он сохранил её в своём сердце. Господь даровал ему долгую жизнь, и о. Александр всё время не оставлял надежды вернуться на родную землю. Когда он жил здесь, он был просто счастлив, видя, что Господь услышал его молитвы, и страна возрождается. Господь берёг отца Александра, чтобы мы могли почувствовать в нём ту Россию, которая была разрушена большевиками.

Когда я навещал его в Донском монастыре, и когда он приезжал ко мне в Данилов, я неизменно чувствовал, что, несмотря на московскую суету, он наслаждался русским духом, нашей русской жизнью. Пусть она изменилась, но Россия осталась. Отец Александр и его матушка сохранили в себе русскую культуру, русскость как таковую и сумели через созданный им журнал «Русское Возрождение» донести это до нас, помочь человеку осознать, кто он есть в этом мире, понять, почему наш народ – православный, а наша земля – Святая Русь.

Находясь вдалеке от родины, в иной по ментальности стране, я так же, как и отец Александр, укрепил в себе любовь к Православию, любовь к России, к русской культуре. Я прочувствовал, что значит Россия с её духовными богатствами для каждого человека за рубежом. Что не мы ей, а она нам даёт.

Величие России не в протяженности территории, а в её культурном и духовном богатстве, в Святом Православии, которым она утверждается более тысячи лет. Россия сформировалась так, что она на своих просторах объединила людей разных национальностей, разных культур. Не мы делаем Россию Россией, это она делает нас русскими.

г. Калуга