«Не дай вам бог» или «блажен, кто посетил»? (Судьба творческой личности в эпоху революции: Н. А. Тэффи)

«Не дай вам бог» или «блажен, кто посетил»? (Судьба творческой личности в эпоху революции:

Н. А. Тэффи)

Финалист конкурса «Зеркало революции»

Древнему китайскому философу Конфуцию приписывают изречение: «Не дай бог жить в эпоху перемен». Другой мыслитель, русский поэт и дипломат Ф. И. Тютчев, утверждал обратное, провозгласив: «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!» Кто же из них прав? Оказаться сопричастным в этом мире к «минутам роковым» — «не дай бог» или «блаженство»? В жизни писательницы Тэффи, пережившей три революции, воплотилось и то, и другое.

Творческая судьба Тэффи, урожденной Надежды Александровной Лохвицкой, складывалась очень счастливо. Щедро наделенная от природы талантом, она родилась и росла в семье, близкой к литературным кругам. Ее отец, видный адвокат, профессор криминалистики, был не чужд литературному творчеству. Старшая сестра, Мирра Лохвицкая, была известной поэтессой, дважды лауреатом престижной Пушкинской премии. Сама Тэффи, опубликовавшая свой первый рассказ в 1904 году, уже через четыре года становится ведущим сотрудником знаменитого сатирического журнала «Сатирикон», а ее юмористическими рассказами зачитывается вся Россия. Масштаб славы Тэффи в дореволюционной России сейчас даже трудно себе представить. По свидетельству И. В. Одоевцевой, ее обожали все — от самого маленького чиновника до русского царя. Известно, что в литературном юбилейном сборнике, посвященном трехсотлетнему царствованию династии Романовых, Николай II хотел видеть только Тэффи и «никого, кроме нее».

Как и вся либерально настроенная русская интеллигенция, Тэффи встретила революцию 1905 года с большим энтузиазмом. Ее привлекают идеи социалистического преобразования России, она участвует в революционных митингах, с упоением слушая речи революционеров, призывающих к ниспровержению монархического строя. Она даже участвует вместе с другими писателями самых разных политических убеждений в издании большевистской газеты «Новая жизнь», которой руководил В. И. Ленин и где она опубликовала несколько своих очерков и стихотворений.

Позже в своих мемуарах Тэффи со свойственным ей неподражаемым юмором высказалась о своих наивных революционных опусах и дала понять, что ее разрыв с большевистским изданием произошел скорее на творческой, чем на политической почве. Ей очень не понравился Ленин, которому, по ее наблюдению, «чувство прекрасного не было свойственно вообще» — он по возвращении из ссылки реорганизовал газету, в категорической форме отказавшись от статей об искусстве и культуре. Вполне возможно, это первое столкновение с Лениным заронило в ее душу неприязнь к большевикам, перешедшую после Октября 1917 года в открытую ненависть.

Тогда же, в годы первой русской революции, в творчестве писательницы определился ее главный герой — любимый русской литературой «маленький человек». У Тэффи он предстает в облике обычного, ничем не примечательного обывателя, сторонящегося политики, но постепенно вовлекаемого общественными катаклизмами в самый эпицентр политической бури. Ирония Тэффи над своим героем пронизана смеховым началом, но это смех, по преимуществу, не сатирический. С непринужденным остроумием она подтрунивает над человеческими слабостями, забавными замашками и смешными привычками своих героев.

Период между первой и второй революциями Тэффи воспринимает почти апокалиптически. В ее юморе укрепляется и усиливается печальная, даже трагическая нотка. Она как-то отметила: «Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая». Много позже, с позиции прожитых лет Тэффи признавалась: «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это смешной анекдот, т. е. трагедия».

Ощущение трагедии, масштабно разворачивающейся в русской жизни, впервые со всей полнотой выразилось в ее последней предреволюционной книге «Неживой зверь», разноплановой по содержанию и отразившей, в частности, трагические последствия мировой войны в жизни самых обычных людей. Тэффи даже пришлось написать для этой книги специальное предисловие, где она предупреждала читателя о том, что в ней не стоит искать «смеха», что в книге он найдет «слезы — жемчуг моей души».

Как и подавляющее большинство творческой интеллигенции, Тэффи восторженно восприняла падение монархии в феврале 1917 года. Но через восемь месяцев пало и Временное правительство, не сумевшее найти опоры ни в народе, ни в армии, ни в интеллигенции. Время раскололось на «старорежимное прошлое» и «революционное настоящее». Старый мир (как пели в революционном гимне, «мир насилья»), обветшавший, но понятный и, несмотря ни на что, уютный и любимый, рушился на глазах. На его место заступал новый мир, отмеченный лихолетьем, ознаменованный, как отмечали писатели, сгруппировавшиеся вокруг «Сатирикона», пришествием Хама.

Мир Революции для Тэффи — это мир выскочившего на свет божий и от души заплясавшего «человека подполья»: «Революция — рев и свист. Выскочило подполье. Сбило с ног. Пляшет. Матрос с голой грудью и челкой-бабочкой обнялся с уличной девкой. А за ним спекулянт, нувориш… заскакали, заплясали. И сколько их! Весь мир загудел от их пляса» («Защитный цвет»). Разгул красного террора, провозглашенный после августовского покушения 1918 года на Ленина, закрепляет в ее душе чувство ненависти к большевикам, категорического неприятия их «черной практики». «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать» («На скале Гергесинской»).

Новый мир поражает Тэффи своей алогичностью, здесь трагическое на глазах оборачивается комической стороной. Не надо сочинять анекдоты — они рождаются и витают в самой атмосфере этой новой, какой-то призрачной жизни. Вот два забавно и одновременно страшно перекликающихся призыва торговцев на одном из петроградских рынков: «Купите курицу. У меня товар свежий. Ночью зарежу, а днем продаю. — Купите сапоги, господин! У меня тоже товар свежий, я тоже… га-га-га!.. ночью зарежу, а днем и продаю» («В рынке»). А вот горько смешная острота господина «из бывших»: «Я … распродаю теперь свою коллекцию персидских ковров — этим и кормлюсь. Питаюсь, как моль, коврами» («Петроградский монолог»). Эта же новая жизнь порождает и новую трагикомическую этимологию знакомых слов: «Почему эта осьмушка называется ржаной — непонятно. Может быть, оттого, что ни одна лошадь при взгляде на этот хлеб не удержалась бы от веселого ржания, — так много в нем овсяной соломы» («Хлеб»).

Один за другим закрываются издания, с которыми сотрудничает Тэффи. В 1918 году закрывается «Сатирикон», с 1917 года ведущий активную антибольшевистскую кампанию. В мае того же года большевики окончательно прикрыли руководимую блистательным «королем фельетона» В. М. Дорошевичем газету «Русское слово», в которой Тэффи публиковала свои произведения с 1909 года. Из страшного, голодного Петербурга писательница перебирается в более благополучную Москву. Но жить и там все равно не на что, перспектив никаких, и, как многие известные русские деятели искусства и литературы, Тэффи осенью 1918 года принимает предложение антрепренера на литературное турне в Киев и Одессу, не подозревая, что впереди у нее полтора года скитаний по югу России, которые завершатся окончательным расставанием с Отчизной.

Спустя тринадцать лет, в Париже, выйдет книга воспоминаний Тэффи, где она описывает это путешествие, завершая свой рассказ эпизодом своего отплытия на корабле из Новороссийска. Куда? Очевидно, в Константинополь, откуда она потом с очередной волной русских беженцев отправится в Париж. Столице Франции и суждено будет стать ее последним жизненным пристанищем. Примечательно (и этот момент Тэффи специально подчеркивает в своем предисловии к «Воспоминаниям»), что в ее мемуарах не нашлось места «прославленным героическим фигурам». В центре ее внимания все тот же обычный, «неисторический» человек, русский «обыватель», волею трагических обстоятельств сорванный с родных мест и брошенный в водоворот событий. К этим же «неисторическим» людям Тэффи причисляет и себя, считая, что интерес к ее персоне со стороны читателей должен проистекать, прежде всего, оттого, что она часть этого огромного людского потока.

Для писателей-современников Тэффи революция, прежде всего, — это факты насилия, кровавые столкновения, разрушительный вихрь, обрушившийся на Россию. У Тэффи революция проявляется, в первую очередь, в гигантском тектоническом разломе быта, жизненного уклада русского человека. Отсюда ее пристальное внимание к незначительным, на первый взгляд, «вещным» деталям, к способности человека, чаще всего женщины, проявлять поразительную жизнестойкость, приспосабливаться к самым невероятным условиям. Ведь повседневная жизнь продолжается, надо есть и пить, как-то существовать и, главное, — не сойти с ума при виде, например, «комиссара искусств», как в дальнейшем выясняется, поклонника Тэффи, остановившего поезд с беженцами в глухом местечке на украинской границе. На этом маленьком, худеньком, кривоносом человечке огромная великолепная бобровая шуба с маленькой аккуратной дырочкой на спине, вокруг которой запеклась кровь.

Быт нового мира, увиденный глазами Тэффи, страшен, печален, смешон. Это хлеб последних московских дней перед отбытием в литературное турне, составленный то ли из опилок (он рассыпается, как песок), то ли из глины, такой он сырой, горький, зеленоватый. Это полные ужаса и отчаяния животные крики за окном, прерываемые сухими, деловитыми выстрелами, а люди в комнате при этом сидят с каменно-неподвижными лицами. Это свора собак, вырывающая друг у друга отгрызенную руку трупа. Это петербургская баронесса с благородно-лошадиным лицом, моющая обрывком кружева пол и брезгливо рассматривающая через бирюзовый лорнет плоды своих трудов. Это дама в парусиновых лаптях на голых ногах с младенцем на руках, говорившая с ним по-французски «с милым русским институтским акцентом» в ожидании трамвая в Новороссийске — надо же дать почувствовать рядом стоящей с ней Тэффи, что она «не кто-нибудь». Это платья из медицинской марли и нижнее белье из кальки, которыми хвастаются между собой женщины, концертное платье из бархатной занавески, заказанное Тэффи для своего литературного турне.

Символом происходящих перемен у Тэффи выступает совершенно неожиданный предмет — женская котиковая шубка, «знамя» и «эпоха» женского беженского пути. Ее надевают на себя еще летом, уезжая из России — ведь странствие, возможно, затянется, будет холодно. Потом в теплушках и на корабельных палубах она служит мягкой подстилкой, а в холод одеялом. Каждая метаморфоза котиковой шубки знаменует новую главу в жизни беженцев. Еще новенькая шубка, с ровным блестящим мехом, — время пребывания в Киеве и Одессе. Потертые обшлага и плеши на локтях — это Новороссийск, последняя пристань оставляемой России. В Константинополе шубка отсвечивает обмызганным воротником, а в Париже двадцатого года — протертой до черного глянца блестящей кожей. В двадцать четвертом году от нее остались «обрывки воспоминаний» на суконном манто в виде кусочков вокруг шеи и рукавов. А в двадцать пятом году «ласкового русского котика» съели своры «набежавших крашеных кошек». И вывод: «Удивительный зверь, этот котик. Он мог вынести столько, сколько не всякая лошадь сможет».

Жизнь в эмиграции у Тэффи, по сравнению со многими ее собратьями по перу, сложилась достаточно удачно. «Великая умница-остроумница» (так ее называл Бунин) была очень популярна в эмигрантской среде. Русские зарубежные издательства охотно публиковали ее произведения. Она сотрудничала со всеми крупнейшими эмигрантскими периодическими изданиями, была любимицей Парижа, Берлина, Шанхая, Харбина, ей рукоплескали везде, где были русские колонии. Тэффи активно занималась благотворительностью, регулярно организовывала сборы средств нуждающимся, устраивала «вечера помощи». В ее светлом таланте отчаянно нуждались, она была, пожалуй, самой востребованной писательницей русской эмиграции.

Но была ли счастлива Тэффи, оторванная от родины? Вряд ли. Трагическая тема потерянной России, пронизанная мотивами тоски и отчаяния, одиночества и смерти со временем стала сквозной в ее творчестве. Понимая, что надо не только выживать, но и помогать другим, она, тем не менее, осознавала всю неполноту, вымороченность жизни в вечной эмиграции. Ее эмигрантские рассказы, книга воспоминаний прорастают глубокой символической образностью, предсказывающей судьбу целого поколения русских, прибившихся к чужому берегу. «Говорят, океан несет утопленников к берегам Южной Америки. Там самое глубокое в мире место, и там на двух-трех-верстной глубине стоят трупы целыми толпами. Соленая, крепкая вода хорошо их сохраняет, и долгие-долгие годы колышутся матросы, рыбаки, солдаты, враги, друзья, деды и внуки — целая армия. Не принимает, не претворяет чужая стихия детей земли…»

Итак, «не дай вам бог…» или «блажен, кто посетил…»? Нет, прав все же старик Конфуций. Не дай нам бог пережить «минуты роковые» в этом мире…