Журнальный мир

* * *

Даль, из которой мы вышли,

в которую мы уйдём,

когда заметёт наши вирши

снегом, смоет дождём,

когда заметёт и смоет

наши шаги, голоса, –

что будет за этой тьмою?

Новые чудеса?

Какие-то новые дали

там откроются нам?

Но там мы друг друга едва ли

узнаем по именам…

Там будет что-то другое,

чем снег этот, смех и свет?

Такое же дорогое,

родное – то, чего нет

в помине на этом свете?

…Когда мы туда уйдём, –

останутся наши дети

под этим снегом, дождём;

потом будут внуки (как в песне)…

Всё то же, но всё же не то.

…А может быть, мы воскреснем

в праправнуках лет через сто –

и снова пойдём в те дали,

откуда пришли сюда

(и, что б там ни увидали, –

пройдёт оно без следа);

и ветер подует свежий

навстречу другой мечте;

и лягут снегб всё те же

(но всё же – совсем не те);

и хлынут дожди другие,

улыбки, глаза, слова…

Не сгинем мы, дорогие!

До нового Рождества!

Песенка про облако

Что с нами станется? Что станется

с тобою, бедная скиталица?

Любовь на длинную дистанцию

бегут четыре чудака.

Бегут, бегут четыре олуха,

и вот – рукой достать до облака!..

Когда ж пройдут они сквозь облако,

их ждёт на финише тоска.

Что с нами станется? Что станется?

Оно как пепел разлетается.

Уже совсем-совсем не облако,

а перья чёрные золы.

Самоообман, самовнушение,

в семейной жизни утешение –

когда таинственное облако

вам улыбается из мглы.

Что с нами станется? Что станется

с тобою, бедная скиталица?

Чужой вагон, чужая станция,

и жизнь – как будто не своя.

А на Казанском – снег утоптанный,

и с чемоданом между толпами

она в метро с одышкой топает,

сестрёнка блудная моя…

Что с нами станется? Что станется?

Я не хочу так рано стариться.

Газета свежая верстается,

и в ней выходит мой «подвал»…

А я хотел, хотел быть олухом,

хотел всю жизнь бежать за облаком,

Но я прошёл сквозь это облако

и о другом затосковал.

* * *

А ты завинти все гайки,

чтоб меня не шатало.

Я стану прямым и стройным,

как башенный этот кран.

И стану носить в авоське

по нескольку тонн металла,

а ты только будешь плавно

включать меня по утрам.

Я стану большим и сильным

и снисходительно-добрым,

послушно и простодушно

глядеть на тебя с высоты.

Я буду подъёмным краном

стоять рядом с нашим домом

и молча в твоё окошко

стрелой подавать цветы.

Конечно, ты не об этом –

совсем о другом мечтала.

И я мечтал не об этом –

о чём-то другом мечтал.

Но ты завинти все гайки,

чтоб меня не шатало,

чтоб стал я большим и сильным,

железным и добрым стал.

А то мой мотор не пашет –

какая-то ноет рана,

какая-то в нём обида,

какая-то в нём беда.

И я иногда завидую

судьбе подъёмного крана:

которому всё не страшно;

и ниже колен – вода;

который всех хулиганов

придавит одной болванкой;

который не комплексует –

а строит себе дома…

Хочу быть подъёмным краном

с такой же прямой осанкой,

чтоб женщины за сто метров

сходили по мне с ума!

Но ты завинти все гайки,

а то меня расшатало,

а то меня разболтало,

и воля моя слаба.

Конечно, ты не об этом –

совсем о другом мечтала.

И я мечтал не об этом.

…И сорвана с них резьба…

* * *

Что было, то было – могу рассказать.

Что будет – откуда я знаю?

Но – точка. И – выдох. И – новый абзац.

Я с красной строки начинаю.

Диктуйте, учитель! Продолжим игру.

Пусть радостью станет ученье.

Позвольте, я только чернил наберу,

За партой усядусь ловчее.

Мелькают сухие штрихи тополей,

И воздух предзимьем взволнован,

Но белый остаток тетрадки моей

На вечность вперёд разлинован.

Пусть с каждою строчкой рука тяжелей,

Над кляксой хохочет соседка, –

Диктуйте, учитель, диктуйте смелей!

Меня не волнует отметка.

Как школьник, рассеян, вихраст и глазаст,

Опавшие листья пинаю.

Что было, то было – могу рассказать.

Что будет – не знаю, не знаю.

* * *

Последние спички в его коробке

От стенки до стенки катались неровно,

Как будто в разболтанном товарняке

На стыках тряслись терпеливые брёвна.

Задумавшись, он коробок отворил,

Чтоб пальцем шутя провести перекличку.

Лишь чиркнул одною, второй – прикурил

И спрятал в кармане последнюю спичку.

Она беспокойно дремала в пути,

А он представлял, как в оставшийся вечер

Последнею спичкою чай вскипятив,

Почувствует снова, как мир бесконечен.

Он был ещё молод и воображал,

Что чувства его для других не типичны,

Что можно раздуть необъятный пожар,

Истратив на это последнюю спичку.

* * *

Что стряслось с тобой, человек?

Почему ты бредёшь беспутно,

Упираясь глазами в снег?

– Неуютно мне, неуютно.

Может, кто-то тебя огорчил?

Может, с кем-то повздорил круто?

Что молчишь, человек, что молчишь?

– Неуютно мне, неуютно.

Понимаешь, бывает так –

Без причины на сердце мутно:

Не обида, не злость, не страх –

Неуютно мне, неуютно.

Я бы к другу зашёл переждать

Эту вьюгу, жуткую вьюгу,

Но к нему от себя не сбежать,

И к себе не сбежишь от друга.

Я б пожертвовал жёлтым рублём

И забылся хмельной минутой.

Видишь: очередь за вином?

Это – очередь за уютом…

Только чуда на свете нет.

А без чуда на свете скудно.

Упираюсь глазами в снег.

Неуютно, мне, неуютно.

* * *

И всё как будто под рукою…

Б. Окуджава

Когда ещё в моей колоде

зияло много карт небитых,

мы пили с Женей и Володей

(в аудиториях, закрытых

на стул поломанный) – во славу

заваленного сопромата –

«Агдам».

И пели Окуджаву…

Текла мелодия Арбата

над всеми смертными делами,

текла мелодия свободы.

И ангел взмахивал крылами,

и падал свет на эти воды.

Когда такие были годы…

Когда такие были дали…

И доставал я из колоды

Легенду о Прекрасной даме.

Та дама где-то обитала –

в каких-то помыслах и звуках,

и что-то сердце лепетало

о наших встречах и разлуках…

Когда ходил я в мятых брюках

по всей Вселенной переходам

и засыпал в счастливых муках…

И снова плыл по этим водам…

Когда, когда… Перечисленья

тут не прибавят, не убавят.

Эпоха нового мышленья,

где бабы публику забавят

и рок рокочет, как машина

стиральная, стирая пятна

нечистых дел. И так грешила

душа, – что мне нельзя обратно,

туда, где Женя и Володя,

и наш Арбат течёт рекою,

и столько карт ещё в колоде,

и всё как будто под рукою…

* * *

Выгонит из дома жена.

Выйду. Подниму воротник.

Всё равно дорога одна.

Плюну и пойду напрямик.

Напрямик пойду по степи.

Далеко-далеко пойду.

Хорошо сорваться с цепи,

Всё, что хочешь, петь на ходу.

И не видеть края земли,

И не видеть края судьбы,

Где лобзают цепь кобели,

Потому что духом слабы.

А вот я сорвался с цепи,

А вот я иду по степи.

У меня дорога одна.

Степь да степь кругом холодна.

И продрог я на холоду,

И угла себе не найду.

Хоть терпи, хоть зубы сцепи –

Всё равно на цепь попаду.

И опять начнётся война.

Выгонит из дома жена.

Выйду. Подниму воротник.

Плюну и пойду напрямик.

* * *

Кто я такой? Да почти никто.

Хлястик, оторванный от пальто,

Который болтается на ветру.

Держусь за нитку – хранит судьба,

Да чувствую, как эта нить слаба,

Как сам я скоро её перетру…

* * *

Вот и всё, что осталось. Коньяк, сигареты, слова,

От которых не вспыхнет и даже не чиркнет о стену –

Только спички ломаем. И тянут нас за рукава

Ироничные жёны, которые знают нам цену.

Вот и всё, что осталось. Тяжёлые наши тела

Поднимаются, ноя. Какая-то горькая нота

Безнадёжно запала. Выходим мы из-за стола,

Сотрясая посуду, с одышкою, вполоборота.

Вот и всё, что осталось. И жёны под локти ведут

Лысоватых, помятых, своих нерадивых, которым

Всё на свете – не так. И чего они, собственно, ждут,

Эти жалкие души, к каким они рвутся просторам?

Вот и всё, что осталось у них на текущем счету.

И в холодную ночь, выдыхая дымок сигареты,

Всё ещё согревают какую-то в сердце мечту,

Эти бедные мальчики, эти смешные поэты…

* * *

Я проснусь, откинув широким жестом

одеяло. Встану. Над головой

будет нимб – за всю мою жизнь блаженство, –

свежий ветер, снявший с меня конвой.

Я оденусь, в тапочки вставлю ноги.

Тридцать лет практически сожжено.

Гарь и пепел собраны на пороге

новой жизни.

В окно

сброшу я коробок

с прахом прожитых лет.

Дай мне, грешному, Бог

неба белый билет…