Журнальный мир

На Руси обычай – распинать крестом,

поносить публично, каяться потом…

Презентация сборника Кутилова «Скелет звезды» (это было в 1998 году) опровергла моё юношеское утверждение. Каяться как раз и не в обычае у нас. Вчерашние гонители и хулители стараются выставить себя чуть ли не благодетелями. И ещё договариваются до того, что такая жизнь вроде бы вполне устраивала самого поэта. Надо ведь как-то убаюкать свою совесть. Ибо на этой совести был не один Кутилов. И до Кутилова были поэты, в те баснословные времена находившиеся на положении изгоев, ваш покорный слуга в том числе. Но не обо мне сегодня речь. Сегодня буду говорить о других, неизвестных, непризнанных, неоценённых. И не об отмщении идёт речь. Но надо же соблюдать приличия и не грешить против элементарной достоверности и не перекраивать действительность того времени себе в угоду, как бы кому этого ни хотелось.

Себя я упомянул с единственной целью. Я был в шкуре этих людей, я изнутри знаю, каково быть отверженным, изгоем. Это состояние, наверное, можно сравнить только с состоянием прокажённого, от которого все шарахаются в сторону: только бы не заразиться. А там был испуг несколько иного рода – не войти в контакт с отверженным; а если уж не избежал контакта, – как бы это не стало известно и не отразилось бы на службе, на служебной карьере. Ибо раньше не работали, а служили. Кто-то истово, верой и правдой, а кто-то – приспосабливаясь, с ужимками и анекдотами. Потому хроническое ощущение изгоя – это ощущение пустоты, глухоты, вакуума вокруг себя. Безлюдья.

Отсюда можно понять, почему Кутилов часто общался с «отребьем». Потому что сам был отбросом общества, общества развитого социализма.

Нас часто упрекали в отсутствии социального оптимизма, в очернительстве. Помилуйте, откуда возьмётся оптимизм у отверженного? Помню свои стихи тех лет. Одно так и называлось: «Глас вопиющего в пустыне». Сплошь и рядом рождались строки, подобные этим:

И совсем обескуражив,

как-то заявили мне:

как поэт, – я вреден даже

собственной своей стране.

Но это была наша поэтическая юность, были годы невиданного поэтического бума. По популярности поэты соперничали с известными артистами. Отсюда феномен эстрадной поэзии. Омская поэзия не избегла этого увлечения. Нам сейчас трудно это представить, но наша первая поэтическая композиция «Человек», состоящая в основном из стихов современных для того времени (1962) поэтов и идущая более полутора часов, собрала битком набитый актовый зал нового здания пединститута на Партизанской.

Потом были «Муза под следствием», шекспировский вечер и выступления на разных площадках. Вечер «Муза под следствием» был задуман как некое судилище над молодыми поэтами. Каждый читал свои творения, а «прокурор» (Сергей Нестеров) подвергал их разносной критике в стиле критических статей того времени, громивших молодую поэзию. Чтобы подчеркнуть увесистый и грозный тон, обличительные речи «прокурора» были написаны гомеровским стихом – гекзаметром. Эффект был потрясающий. Апофеозом вечера было избрание «короля поэтов». Королём того вечера публика провозгласила Михаила Пет­рова. И он заслуживал этого. До сих пор помнятся его строки:

…Стою, пою.

Как будто в каждую нервную клетку

заперли по соловью.

Или:

Ракеты тяжёлые, как слоны,

идут умирать на землю.

Жаль только, что Михаил попрощался с поэзией в стихотворении «До свиданья, человек, я не буду больше писать…». Позднее он стал известным очеркистом и прозаиком, создателем и главным редактором журнала «Русская провинция».

Омских поэтов тоже коснулась разносная хрущёвская критика в марте 1963 года. Но на местном уровне это приобрело комический оттенок. Дело в том, что мы, поэты, участники поэтического представления «Муза под следствием», были приглашены на Омскую телестудию для выступления. Миша по этому случаю обзавёлся носками (остальное время он ходил в ботинках, что называется, на босу ногу), а я наконец подстригся, к великому удовольствию декана В. И. Червоненко, которого моя косматость настолько раздражала, что он грозился отчислить меня из института.

Но надо было так случиться, что день нашего предполагаемого выступления пришёлся на следующий после выступления Хрущёва перед деятелями культуры. Мы долго сидели в приёмной главного редактора, ничего не понимая, потом к нам кто-то вышел из руководителей студии и путано что-то начал объяснять. Единственное, что мы могли понять, что наше выступление не состоится.

Тогда это было досадно и многих расстроило. Но по прошествии лет я благодарен этому вроде бы случайному совпадению обстоятельств. Ибо, случись всё по-другому и будь мы обласканы вниманием и заботой идеологических наставников, – кто знает, как бы сложилась наша жизнь и судьба. А так Хрущёв оказался в роли своеобразного Тараса Бульбы. Он нас породил, благодаря ему мы превратились в неизвестных поэтов следующей за оттепелью глухой поры застоя. Иначе кто-то бы из нас, возможно, превратился в местного поэта-конъюнктурщика (а таких в стране тоже хватало).

Горькая действительность того времени!..

Какие были соколы:

повадка, спайка, стать.

Оглядываюсь – около

друзей-то не видать.

Подался кто в затворники,

кто в алкогольный бред,

кто в сторожа, кто в дворники,

а кто и на тот свет.

На тот свет ушли Михаил Петров, Борис Пустовой, Борис Камышев. Самые стойкие из оставшихся подались в затворники, стали писать в стол, даже не пытаясь выйти на широкую аудиторию. Ибо любые попытки тут же пресекались. Я помню, какой жёсткой критике подверглись стихи Бориса Пустового со стороны руководителя поэтического семинара, известного поэта того времени Леонида Решетникова, особенно стихотворение «В казахской степи», особенно строки:

Теперь здесь пусто. Память дремлет.

А может, как немой, кричит?

Прошли дожди. Взгляни на землю:

Следы копыт. Следы копыт.

Вот всё, что есть в степи молчащей,

Да вдалеке блеснёт Иртыш,

Как сабля, что в камыш торчащий

Когда-то бросил Тахтамыш.

Мол, как мог автор допустить такое недопустимое сопоставление. Раньше, по словам автора, степь, «как юрта, была тесна», а что мы видим теперь? Пустую степь, а где новостройки, где свершения наших дней и т. д. и т. п.?

И вот на таком уровне шёл разговор о творчестве, на мой взгляд, самого сильного, самого эпического омского поэта того времени Бориса Пустового. Да и сегодня я не вижу ему равных. Об этом говорят уже названия его стихов: «Баллада о Командорских островах», «Стихи о капитане Дель-Кано», «Рассвет на поле Куликовом», «Покорение Сибири», «Гибель Ермака», которые есть, в сущности, небольшие эпические поэмы. Его динамичный и в то же время образный стих хорошо подходил для изображения сцен сражений, походов, набегов. Поэмы композиционно точно выверены. Каждая глава, кроме перечисленных достоинств, несёт ёмкую информацию. Его упругий, сочный, энергичный стих чем-то похож на стих Павла Васильева, конечно, его любимого поэта. Не удержусь от удовольствия процитировать фрагмент из первой главки его стихов о капитане Дель-Кано:

«Виктория» шла в непогоду,

И пена летела до рей.

Тянулись пустынные воды

Неведомых, гиблых морей.

Солдатских ботфорт не снимая,

В кирасе, один, как изгой,

Суровый Фернан Магильяиш

Валялся на юте с цингой.

«Безумец с багровою рожей,

Во взоре гордыня видна!

Что ищет он? Славы? Похоже –

Его наущи́л сатана!

Слепец, он не знает удачи,

Но прётся вперёд, как баран…

Да, сам сатана, не иначе,

Внушил Магильяишу план –

Край света найти! А сегодня

Мы дохнем средь водных пустынь.

И это – десница господня;

Всевышний не терпит гордынь!..»

<…> Но кормчие знали, что муки

Должны окупиться стократ,

Что там, за морями – Молукки –

Гвоздика, корица, мускат!

Болезни и корм этот псиный –

В преддверии сказочных стран!

И трупы в клоках парусины

Летели за борт, в океан;

Их много акулам досталось

За тысячи пройденных лиг

Пред тем, как из волн показалась

Полоска далёкой земли…

Думаю, настало время собраться наконец с силами, а главное – найти средства на издание всех его эпических поэм. Это было бы впечатляющим изданием. А если ещё и с красочными иллюстрациями!.. Поэмы – всегда благодатный материал для художника.

Ещё один замечательный поэт – Борис Камышев, трагически погибший в начале оттепели. По своей поэтической сути это был лирик. Ему уже тогда было под силу изображение нежнейших состояний души и природы. У него был какой-то родниковый поэтический дар, величайшая открытость и любовь к людям. Судите сами:

Ах вы дали, утренние дали!..

Ну вас к чёрту… тут уж хоть умри…

Я всегда бессилен перед вами,

Алкоголик утренней зари.

И встаёшь балда балдой. – Ну где я?

Разве может быть так хорошо?

Как сметана, нежно холодея,

В горло воздух утренний вошёл.

И не надо более подарка.

Только пусть, как нынче, каждый день

Мне смеётся рыжая боярка,

Навалясь локтями на плетень.

И в тиши застонешь полусонно

И, глаза сомкнув наискосок,

Вдруг откусишь веками от солнца

Золотистый тающий кусок…

А в наше время всеобщей разобщённости и разъединения его стихи – как спасительный глоток чистого воздуха в удушливой атмосфере одичания и вражды:

Хорошо как! Люди… Солнце… Лето.

Подошёл троллейбус – хорошо!

И насквозь простреленные светом,

Мы сидим, как будто нагишом.

Все открыты. Все – единым домом.

Все куда-то едем поутру.

Улыбаюсь людям незнакомым.

Чью-то дочку на руки беру…

Удивительная по человечности и концовка:

Стать бы к людям бережней и чище

И, любя, беречь их каждый шаг.

Все вы, все близки мне – от мальчишки

До старухи с ватою в ушах.

Были и ещё поэты. Юрий Ковач с его стихотворением про первый снег «Белая красавица», которое стало хрестоматийным в литературном обиходе:

Пришла, пришла, а я не слышал:

не ждал её, такую раннюю.

Она пришла. Из дома вышел,

стою перед её сиянием –

такой неловкий, одинокий,

ещё не веря, что не чудится,

в смущеньи вытираю ноги,

чтобы не наследить на улице.

В то время мы зачитывались ещё и философскими стихами Юрия Огородникова, они были чем-то похожи на стихи Поля Элюара, которыми тогда мы тоже восхищались. Вот образчик лирики Огородникова:

Сумбур моих желаний

так бесконечно прост:

бродить в цветном тумане

своих прозрачных грёз.

Запрятать в переулок

улыбку и слезу.

И слышать в дальнем гуле

идущую грозу.

<…> Без поиска ответа,

кто прав, а кто не прав, –

быть просто человеком

среди цветов и трав.

…Удивительно устроен русский человек. Воистину, «что имеем – не храним, потерявши – плачем». Живёт рядом с нами замечательный современник, голодает, холодает, до срока сгорает, –

но только захлебнётся

в чахоточной крови, –

какая всколыхнётся

к нему волна любви!..