Журнальный мир

Простые подвиги

— Дед, а как ты воевал? Почему медалей нет? — спросил внук. — Ты ведь был на войне?

— Все были, — вздохнул дед, — и я тоже…

— А раз ты воевал, где медали? Ты что — не стрелял?

— Почему — не стрелял? Стрелял. На войне все стреляют.

— Ну вот и расскажи, как воевал!

Дед посмотрел на беспокойного потомка: белобрысый, конопушки, нос пипкой, а глазенки горят ожиданием рассказа про подвиг. Восемь лет. Интерес неподдельный, как такому не рассказать… Вздохнул еще раз, причмокнул вставной челюстью:

— Ладно. Только я плохо помню: давно это было, да и контузия… Ну вот, например. Выходили мы из окружения… Хотя нет, не окружение это было. Просто нужно было к своим. Линию фронта отодвинули назад, а мы в обороне оставались. Прикрывали, значит. До темноты. Человек сорок… А потом говорят: «К утру, пока темно, нужно к станции выйти, там новая линия обороны. Иначе — окружение». А до фронта без малого шестьдесят километров! Так вот мы за ночь по степи и пришли.

— И как же вы шли? Это же далеко! — внук не верил, что так было.

— Далеко… Жить захочешь — добежишь. Там еще беда случилась: медсестричку мы потеряли.

— Ее убили?

— Нет, замерзла. В ноябре это было. Холодно. Когда мы шли, река там оказалась — и моста нет. Все мужики разделись догола, одежду к головам ремнями привязали и поплыли. А она стеснялась, только верхнюю сняла. Ей бойцы говорили: «Кто на тебя смотрит?» А она все равно… Мы из воды вылезли, в сухое оделись — и ходу. А медсестра — уж не помню, как ее звали, — на мокрое натянула. К утру у нее жар сильный. Только дошли до наших, она тут и преставилась.

— А почему она стеснялась? — спросил внук.

Дед задумался:

— Женщины… Стеснялась, и все. Дура. А могла бы жить. Молодая совсем.

Внук помолчал, а потом опять заерзал:

— Ну, это ты про отступление рассказываешь. А про то, как сражался?.. Ты кем на войне был?

— Солдат обычный, пехота.

— А стрелял из чего?

— Вначале из винтаря, а потом из пулемета — из «максима».

— Ух ты, это как в кино! А много фрицев убил?

— Да кто знает. Стрелял… Вот берешь так… планку вверх… — Дед начал руками изображать, как он готовил пулемет. — Ставишь на середину и ведешь…

Дед свел два кулака вместе, как будто держал ручки пулемета. Прищурил глаз, напрягся, как будто опять видит цель.

— Вот так ведешь по цепи, только медленно. Вот так… В ноги целишь, по коленям… и каждый третий падает…

— Ничего себе, — восхитился внук, — это много! И что, ты всю
войну из пулемета стрелял?

— Ну почему только из пулемета? На Курской дуге и из пэтээра приходилось — по танкам.

— По танкам? Из пэтээра? Что это?

— Пэтээр-то? Да ружье такое. Тяжелое, длинное. Во! — Старик развел руки. — И патрон вот такой, — показал, словно рыбу, на раскрытой ладони. — Да только ни черта он танк не пробивал. Гусеницу еще мог. Но пока попадешь… Вот бутылкой — это да! Но это когда совсем близко. А еще лучше, если сзади.

— Как это?

— Это как получится. Или когда через тебя танки уже прошли, или… — Дед махнул рукой.

— Почему через тебя? Раздавит же… — Мальчик поежился.

— По-разному бывает. Но видишь, живой же. Значит, мы победили! — Дед ободряюще потрепал внука по голове. — А вот когда на нашем участке «катюши» стрелять стали — ух мы тогда и обрадовались!

— А «катюши» сильно били?

— Да, лупили ганса, только перья летели! — Дед заулыбался. — А то еще «ванюши» были…

— Какие Ванюши? — засомневался внук.

— Это у немцев миномет такой. Как услышишь звук… Если «пи-иу» — то не твоя мина, а если «фрчу-у-у» — тогда убегай и в ямку поглубже: это твоя летит. Но они только после разведки стреляли. Сначала «раму» запускали — значит, скоро ударят.

— Дед, что ты все время — то Ванюша, то рама… Какая рама?

— Самолет у немцев был такой. Разведчик. «Фокке-Вульф». Зависнет в небе и команды передает. Наводит, значит. А потом артиллерия…

— А чего же вы его не сбивали?

— Так высоко же, и попасть трудно. У него еще два корпуса было и посередине кабина. Точно как рама. — Дед показал пальцами контуры самолета. — Куда стрелять? Вот он и висел. Если «раму» сбить — сразу орден давали. Но у нас в полку в нее ни разу никто не попал. Только если истребители прилетали, но их не много было первое время.

Дед замолчал и начал скручивать самокрутку. Достал пакет табака, оторвал кусок газеты. Согнув бумажный прямоугольник посередине, насыпал бурых, сильно пахнущих крошек, перетирая их пальцами. Затем распределил табак равномерно по всей длине, облизнул край бумаги и ловко свернул папиросу, не хуже покупных. Он часто курил. А казенные ему не нравились, говорил: «Не берет».

Внук стоял и внимательно наблюдал за процессом создания самокрутки. И вдруг у него родился новый вопрос:

— Дед, а ты генералов видел?

Дед призадумался:

— Видел одного раз. На Курской дуге. Летом. Он побрить попросил.

— Побрить? А почему ты?

— У нас передышка была, и я бритву наладил, на ремне выправил. А мимо генерал какой-то ехал на машине. Может, с проверкой приезжал, не знаю. Остановился, подходит и говорит: «Можешь, солдат, меня побрить?» Я ему отвечаю: «Раз нужно, могу». Генерал сел на ящик, достал пистолет, положил на колено и говорит: «Если меня порежешь, я тебя сразу застрелю».

— А ты что?

— А я ему отвечаю: «Как только, товарищ генерал, я тебя порежу, я ждать не буду, пока ты за пистолетом дернешься, и сразу тебе горло от уха до уха перехвачу».

— А генерал что?

— Ничего. Сидел, но пистолет спрятал. Потом спасибо сказал. Правда, добавил, что старшим по званию нужно по уставу отвечать. А я ему ответил, что когда на параде будем, вот тогда и отвечу. И какой устав? Он обратился, я помог — дело простое.

— Деда, ты вот все про простые вещи рассказываешь. А про подвиги?

— Можно и про подвиги. Вот, помню, был у нас штрафник — Сашка. Уголовник. Он перед Курской был к нам переведен из штрафбата. Так вот… Однажды дали нам команду — дзот взять. Немцы из пулеметов поливают — головы не поднять. А Санька, бочком-бочком, слева зашел — и в одиночку ножом одиннадцать немцем в дзоте порешил. Они ни пикнуть, ни стрельнуть не успели. Вот это герой! Один раз бил — и наповал. Мы сразу высоту потом заняли, без потерь.

— Так это другой, а ты? Ты какой подвиг совершил?

Дед посмотрел на настырного парнишку:

— Вот же суета! Подвиг тебе подавай… Живой остался, вот и подвиг. От боя не бегал — тоже подвиг. Воевал честно, товарищей не предавал… Чем тебе не подвиг?

— А медали?

— Четырех детей поднял после войны — вот мои медали. А ты — так вообще орден. Вон какой любопытный! Ладно, все, хватит. Иди играй. Потом тебе медали покажу, лежат на полке.

Дед подтолкнул внука в сторону двери и еще долго смотрел, как тот, воодушевленный рассказом про войну, рубил палкой крапиву и полынь. Герой.

Вдоволь навоевавшись с крапивой и от усердия сломав свою «саблю», внук снова забежал в дом.

— Деда, мне ружье нужно! — запыхавшись, произнес он.

— Какое ружье? — дед сдвинул очки на нос и отложил в сторону удочку, на которую крепил новую катушку с леской.

— Там пацаны на пустыре в войнушку играют. У всех ружья. А я как? Меня не примут.

— В войнушку, говоришь… — Дед поскреб подбородок и начал оглядываться. — Это дело… Без ружья, конечно, никак. Так, где же тебе ружье взять? Погоди-ка…

Из кладовки старик принес доску и топор. Внук заинтересованно смотрел, что будет. А дед, как заправский плотник, прищурившись, чуть отставил топор лезвием вверх и посмотрел на качество заточки.

— Сейчас, поправить нужно, — заключил он и снова пошел в кладовку. Обратно вернулся, неся круглый точильный камень серого цвета. Поплевал на него и, приложив топор краем, стал водить круговыми движениями.

— Дед, а зачем плевать на камень? — спросил внук.

— Так заточка лучше, ровнее.

Дед потрогал край лезвия пальцем — раздался звенящий звук, как пружинка распрямилась: «Дзинь!» Удовлетворенно хмыкнув, дед отложил камень и, взяв доску, в одну минуту отщепил от нее несколько кусков. Удары были уверенные, четкие, ни одного лишнего. Раз, два — ствол; три, четыре — приклад; пять, шесть — изгиб под руку.

— Ну вот, гляди! Уже почти похоже. Сейчас чуток обстругаем, и будет как настоящее.

Внук смотрел, открыв рот; ружье прямо на глазах приобретало нужный вид. А дед ножиком убирал неровности, выправлял приклад, чтобы был гладкий, закруглял трубку ствола. Еще три минуты — и в руках у него было самое настоящее ружье.

— Сейчас веревочку привяжем, чтобы на плече носить, и готово, — сказал дед, с удовольствием разглядывая результат своей работы.

Он подошел к шкафу, открыл и начал копаться на полках в поисках нужной тесемки.

— Деда, а ты обещал медали показать, которые в шкафу, — вспомнил внук.

— Медали? Что ж, посмотрим, раз я обещал, — и дед с верхней полки достал старую шкатулку. — Давай присядем.

Разместились на диване. Дед начал доставать из шкатулки хранящиеся там предметы: две пожелтевшие газеты, пачку фотографий в целлофановом пакете, несколько потрепанных удостоверений — и в довершение завернутые в тряпочку, позвякивающие награды.

— Одна, две, три… — перебирал медали внук, — …шесть. Ого! Так много! Деда, а почему ты их не надеваешь?

Дед усмехнулся грустно:

— Куда мне их надевать? Пусть так лежат. — Он взял в руки светлую медаль с выдавленным танком и надписью «За отвагу». — Вот эта у меня — за форсирование Днепра. За Киевскую операцию.

— Расскажи! — попросил внук, беря награду и рассматривая ее со всех сторон. — Днепр широкий?

— Да уж, хватало. Дали нам команду, — начал вспоминать дед, — идти в атаку. А какая атака — река с полкилометра в ширину и немец бьет… Дождались ночи. Пока ждали — делали плоты. Заборы, что остались, разбирали, деревья валили, связывали… Как стемнело, мы и поплыли. Народу!.. Плывем тихо, а немец тоже не дурак — ракеты световые пускает. И как начал он поливать! Светло стало, гремит все, вода кипит. А у меня пулемет на плоту. Плотик — две доски. Я его толкаю, а сам в воде, только нос торчит. Гребу. Товарищи мои тоже кто как. Доплыли и залегли сразу — захватили плацдарм. Не только мы, конечно, другие тоже. Но погибло много тогда. От роты, наверное, и половины не осталось…

Дед замолчал. Он был в мыслях далеко, опять в том бою. Опять по грязи и илу тащил пулемет на берег.

— А вот это за что? — внук взял серебристую звезду с пятиугольной черно-оранжевой колодкой.

— Этот за Белую Церковь. Город такой украинский. Это орден Славы третьей степени. — Дед поглаживал свой затылок: наверное, голова побаливала. — Тогда мне под пулемет попался целый грузовик с фрицами. Я стрельнул, а он взорвался почти сразу. Должно, попал или в бак, или, может, в гранату — не знаю…

— Дед, а тебя могли убить?

— Нет, — дед погладил внука по вихрам, — никак не могли. Не положено. Но моменты были.

— Какие моменты? — Внук примеривал себе на грудь сразу две медали. Он наклонил голову, выставил нижнюю губу и, скосив глаза, старался понять, как выглядит со стороны.

— Разные моменты, с чудесами. После Воронежской операции, помню, голос меня позвал ночью. Мы в блиндаже отдыхали после боя, целый взвод. Спим, значит, а я вдруг слышу: зовут меня с улицы, тихо так и по имени. Я, чтобы ребят не будить, вышел из блиндажа — никого, а голос опять зовет, но уже чуть дальше. Только я по окопу от блиндажа отошел — и тут как бахнет! Снаряд шальной, крупнокалиберный… и точно в блиндаж. Всех побило разом, а мне только уши заложило.

— Всех насмерть? — шепотом спросил внук.

— Всех, весь взвод.

— А кто тебя звал?

— Не знаю. Может, ангел.

— Дед, а ты не обманываешь? Ангел… — засомневался внук. — А разве они бывают?

— Это как верить. Кому-то бывают, а кто не верит…

— А ты веришь?

Дед молча достал крест из-за ворота.

— А ты до Победы воевал? Вон медалей сколько! — опять засуетился внук, перебирая награды.

— Нет, в сорок четвертом ранило меня. Уже почти до границы дошли. Чуток оставалось.

— Куда ранило? — Внук осматривал фигуру деда. — У тебя все на месте.

— Да, — усмехнулся тот, — опять повезло. Снаряд разорвался прямо подо мной. Я как раз по кухне дежурил и подошел к баку с кашей. Так вот, снаряд точно в бак попал. Взрывом меня метров на двадцать откинуло — и ни одной царапины! Только контузило и руки вывернуло.

— Это как — вывернуло? У тебя же все целое…

Дед положил себе на правое плечо руку внука и начал шевелить своей вверх-вниз. Мальчик ощутил, как под ладошкой перекатываются и похрустывают суставы.

— Вот это да! — удивился он. — И не болит?

— Теперь уже нет. Хотя лечили долго. После лечения меня и комиссовали, сказали: «Спасибо тебе, солдат, за службу. Иди домой, поднимай село». Вот так для меня война и закончилась. А потом и настоящая Победа — победили фашиста. Ну а ты, герой, про свою войнушку не забыл еще? Ружье-то готово.

Внук подхватился с дивана: точно, забыл совсем — там же пацаны на пустыре без него! Схватил оружие и побежал в свою самую настоящую атаку. И ружье у него было замечательное, ни у кого такого не было.

А дед прибрал награды в шкатулку, немного задержавшись взглядом на фотографиях — подмигнул однополчанам, вздохнул и продолжил крепить к удочке катушку.

Долгое эхо войны

Помнится, давно это было, наша семья жила в небольшом двухэтажном доме в самом центре Курска. Городок провинциальный — и до недавнего времени скорее напоминал большую деревню, чем областной центр. Однако, из-за географического расположения по всей видимости, ни одно из значительных событий в истории страны не прошло мимо Курска: ни Гражданская война, ни Великая Отечественная. И на пути древних кочевников город стоял неоднократно, хоть с востока, а хоть и с юга. Не голословно говорю — артефактов и исторических подтверждений сколько угодно. Начиная со «Слова о полку Игореве», где так написано, что уж точнее и не скажешь.

Некоторые местные краеведы даже вычислили, что дуб, на котором Соловей-разбойник сидел, и тот на курской земле рос; только спорят, в каком районе — кто-то на север области указывает, а другие, напротив, — на юг. Мне лично годятся обе версии; вполне мог Илья Муромец через наши земли проезжать по пути в Киев, и вполне мог кого-то из местных приложить по-богатырски так, что тому потом не очень-то свистелось.

Хотя что это я в историю углубился? Хотел же совсем про другое.

Про дом свой хотел рассказать и про людей, которые после войны в нем проживали. Место примечательное — рядом кинотеатр «Комсомолец» находился, считай в пяти метрах. Дом, вообще-то, не очень большой был, и в нем до восемнадцатого года только Эмдины жили, одна семья. Но после прихода к власти большевиков, когда богачей «уплотняли», Эмдиных потеснили, оставив им пару больших комнат на втором этаже, а на остальной площади поселили представителей рабочего класса и служащих различных советских организаций — семей шесть или семь. Система коридорная, и два входа отдельно: на первый этаж с центральной улицы и со двора по лестнице на второй этаж.

Нашей семье тоже достались две небольшие комнаты, окнами во двор, в пятнадцать метров общей площадью. Еще прабабушка сюда заселялась в девятнадцатом году. Удобства во дворе, кладовка и погреб там же, вода — в колонке на углу квартала, ванны нет, а до бани километра два под горку. Социалистический реализм во всей красе, но никто не жаловался. Опять же не нужно забывать, что это был центр города — большое преимущество по тем временам. Магазины, школа, кинотеатр — всё рядом. Рынок недалеко. Семья постепенно росла, и хотя прабабушка не дожила, но к моменту расселения в шестьдесят девятом году в квартире размещались каким-то образом шесть взрослых и двое детей. Один из этих двоих — я.

Однажды от нечего делать стал я бабушку расспрашивать про соседей: кто, откуда, почему… Многое она мне тогда рассказала.

Так получилось, что фронтовиков-мужчин в нашем доме всего два человека проживало: дядя Вова и дед Коля. Старого Эмдина в армию не призывали, а другие с фронта не вернулись. По возрасту Владимир с Николаем не сказать чтобы сильно отличались, были практически ровесниками — обоим между сорока и пятьюдесятью. Но одного вся детвора называла «дядя», а другого — «дед». Вероятно, их характеры сказывались.

Дядя Вова — высокий, крепкий, прическа с высоким вьющимся чубом. Почти всю войну прошел разведчиком, уже под самый конец на мину наступил. Ходил везде с палочкой: нога раненая болела. У него в сарае всегда наливка созревала, а он каждый день что-то у верстака мастерил и, естественно, из банки постоянно пробовал. Выпьет — и дальше за молоток или рубанок, а потом снова выпьет… Но зато всегда веселый был и нас, мелкоту, никогда не гонял, а иногда даже угощал вкусненьким.

А дед Коля — среднего роста, сутулился, волосы черные, но редкие. В самом начале войны в плен попал, долго сидел в лагере — то ли в Литве, то ли в Белоруссии — и был расстрелян фашистами, когда советские войска уже поддавливать начали. И просто чудо какое-то — видимо, хранил его ангел: ночью фашистский фельдшер-австрияк мимо проходил и услышал стоны из-под земли. Не погнушался — вытащил Николая. И более того: своим не выдал, спрятал, да еще и вылечил. После войны дед Коля в ресторанах играл на баяне. И на скрипке мог. А на трубе у него не получалось: простреленные легкие силы не имели. Он во дворе вот так, запросто, почти не сидел, всегда дело себе на стороне находил, подрабатывал.

Или вот женщины… Под лестницей жила толстая тетка, бабушка ее Кутепихой называла. Я еще от кого-то слышал другое ее прозвище — Трындычиха. Всегда на лавке сидела, обмотанная шерстяным платком вокруг пояса, ноги короткие, кривые, и костыль рядом — ходила плохо. Она постоянно на всех ругалась: то на соседей, то на детвору, а если не было никого рядом, могла, наверное, и на голубей или кошек. Не любили ее.

Марья Дмитриевна была — красивая женщина, статная, яркая, до войны работала в НКВД. Соседи про это, может, и не узнали бы, но во время оккупации в дом приходил офицер-гестаповец, выспрашивал, куда она подевалась и где можно ее найти. Наверное, на какой-то важной должности служила, раз так ее разыскивали, знала много секретов. А вот после войны она больше в органах не работала; что-то там произошло во время эвакуации: то ли она документы потеряла, то ли ее потеряли и долго найти не могли, вот и уволили. И хорошо, что не посадили, — сначала на завод помогли устроиться, тележку возить с деталями, а потом в кафе, поближе к дому, — все полегче.

Тетя Валя жила в соседней квартире, у нее тоже судьба интересная. Она с немцами всю войну сотрудничала. Ну как сотрудничала — секретаршей работала в штабе, печатала документы на машинке. Штаб какой-то германской части во время оккупации располагался недалеко от нашего дома, на другой стороне улицы. И ведь, что примечательно, после освобождения города в сорок третьем никто ее в застенках НКВД не пытал — пригласили на беседу, выяснили, что нужно, и все. А может быть, я чего-то не знаю. Взрослые об этом не особо распространялись. Не исключаю, что и с советской разведкой Валентина сотрудничала, потому и обошлись беседой. И еще она, кажется, туберкулезом болела. Худая ходила, бледная, щеки впалые.

Разные люди, разные судьбы…

Отдельная история — про Нину.

Жила в нашем доме еще одна семья: бабка Фаина Кузьминична и ее дочь Нина, незамужняя женщина, лет тридцать ей было на тот момент — к концу шестидесятых. Высокого роста, не толстая, но крупная, с темными, почти черными волосами. Нина почти всегда молчала, тихая была.

Раньше их семья жила в другом доме, на другой улице. Фаина с моей бабушкой познакомилась, еще когда они обе девчонками были, в парке на танцах. До войны в центре города практически все друг друга знали.

Когда война началась, очень многих мужчин призвали в армию, а женщин с оставшимися мужиками начали гонять на земляные работы — линию обороны строить. В основном копали противотанковые рвы и окопы на тех направлениях, откуда теоретически ожидался противник. А если кто-то отказывался, считалось, что это саботаж, и по закону военного времени… Но про такие факты бабушка ничего не рассказывала.

Наличие маленьких детей не освобождало от работ. Женщины выкручивались как могли. Кто-то пристраивал ребятишек на день по дедушкам-бабушкам, которые не рабочие уже были, кто-то со знакомыми договаривался, чтобы присмотрели, а прочие — у кого никого не было — оставляли детей одних дома. Запирали в комнатах. Совсем маленьких, которые еще не очень соображали, даже веревками привязывали, чтобы не уползли куда-нибудь. А тем, кто постарше, строго наказывали ждать маму, не шалить и не бояться.

В тот раз Нину оставили в запертой комнате. Ей уже года четыре было, то есть достаточно самостоятельной считалась. На столе немного еды, из развлечений — кровать, подушка и кукла. Фаину увезли на северную окраину города, и она вместе с другими целый день ворочала глину и углубляла рвы.

В середине дня немецкая авиация совершила налет на город. Бомбили станцию: у нас ведь достаточно крупный железнодорожный узел. Взрывов никто не слышал — далеко, только видели самолеты в небе. Сначала те летели на город, затем — обратно. Но Фаина была спокойна: их дом располагался далеко от вокзала и для бомбардировщиков интереса не представлял. А те, у кого дома возле станции, аж подвывали, озирались тревожно, но работать не прекращали. Куда тут уже деваться? Все равно помочь своим не могли.

Вечером, когда Фаина добралась до дома, то издалека заметила, что в крыше большая дыра. Открыла дверь. Ребенок сидел на кровати, а рядом — неразорвавшаяся бомба. Как она здесь оказалась, оставалось только догадываться, ведь никак не по пути бомбардировщиков дом стоял. Нина полдня провела, боясь пошевелиться: понимала, что помочь некому, и поэтому замерла. Сидела и смотрела на железяку рядом с собой, которая была почти с нее размером. Даже когда мать подхватила Нину на руки и из дома выбежала, девочка не проронила ни звука и не плакала. Долго потом не разговаривала.

После этого рассказа я стал присматриваться к Нине. И точно: она молчала, потому что не могла начать говорить без неимоверного напряжения мышц лица и шеи. Ее всю трясло, лицо кривилось; она некоторое время издавала звуки на выдохе, вроде как подвывала, и только потом выпаливала короткую фразу, сильно заикаясь и теряя часть слов. Перед началом следующей фразы судороги повторялись. Так-то женщина была физически здоровая, но дефект речи очень сильный. Не просто заика — калека. Замуж, естественно, не вышла. Казалось бы, повезло — не взорвалась тогда бомба, а все равно вся жизнь наперекосяк: война и через десятилетия не отпускала. Работала ли Нина где-нибудь, не знаю. Может, государство пособие какое-никакое давало…

Сейчас на месте нашего старого дома построена огромная многоподъездная высотка, прежние жильцы поразъехались кто куда, потерялись из виду. Но я часто прохожу мимо и каждый раз вспоминаю двор, комнаты-клетушки и соседей: дядю Вову, деда Колю, Нину и других. Натерпелись, не приведи господи…