Журнальный мир

Нетленная опора

(поэма)

Перед рассветом

Все ярче слышу темными ночами:

озвучено бесстрастными часами,

уводит время к дали неизвестной,

потрескивая над незримой бездной

ледком тончайшим видимого мира.

И хрупкой мнится теплая квартира.

Грядущее мгновенье не измерить, —

лишь вероятность жизни или смерти

скрывается в потоке временнум

за каждым мигом, будто за углом

незримо искривленного пространства.

В материи не вижу постоянства:

ни в микромире и ни во Вселенной, —

горит ее нутро, как под рентгеном,

когда она, дневную сбросив кожу

и с заведенными часами схожа,

раскручивает в бездны дальних далей

пружины галактических спиралей,

так зримо отразивших свысока

незримые спирали ДНК.

Ни там, ни здесь — ни капли вечной тверди.

И в этой безопорной круговерти

все нестерпимей жизни скоротечность,

дурная обступает бесконечность,

низводит плоть живую до нуля,

вокруг мирами звездными пыля…

Сравнив себя с их массой без предела,

теряю ощущенье массы тела.

Мне остается лишь душа одна.

Все злей прямоугольный глаз окна,

все пристальней его сквозные взоры,

но нечем встать душе и сдвинуть шторы,

раздернутые кем-то, как назло.

И ночь ко мне вползает сквозь стекло,

из тучи выпуская лунный коготь:

он жжет меня, теней сгущает копоть,

до ужаса сжимает страха круг

вокруг души, как будто вытесняя

ее из этого земного мира…

И, как сквозь воду, видится квартира,

и я тону куда-то, я лечу,

стремительно проваливаюсь в бездну,

кричу отчаянно и бесполезно:

не за что ухватиться, удержаться,

нет никакой опоры.

Но вот

я медленно пробуждаюсь от собственного крика,

но будто продолжаю падать

из безвоздушного сна

в дневное

заоконное пространство:

где-то там,

в черной

космической глубине

синего неба

висит слепящее светило,

загадочно опираясь на пустоту…

И вновь становится мне жутко.

Отворачиваюсь от окна.

И вдруг

вослед за тонкими лучами солнца

сквозь слезы опирается мой взгляд

то на иконный лик святого Александра,

то на иконы всех святых Руси-России,

то на пристально-глубокий взор.

Глаза их сокровенны и спокойны:

там, где они — ни суеты, ни страсти…

Окно и душу раскрываю настежь

и вслушиваюсь в голос колокольный.

И верится, наш грешный мир спасется,

и чудится сквозь благовеста звоны:

не Солнцем освещаются иконы —

святые лики освещают Солнце!

Битва на чудском озере

Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней,

и бросилось стадо с крутизны в озеро

и потонуло

Еван. от Лк. 8,33

Взор небес библейски-синий.

Солнце красное взошло

и дремавший тускло иней,

будто порох, подожгло.

Вспыхнул снег! Влажнеют очи.

Прячется за спину тень.

Свет взорвал остатки ночи,

ярко грянул новый день!

На Чудском ледовом поле —

Александр, полки за ним.

И, как знак Всевышней Воли,

над главою князя — нимб

солнца. Весело искрится

снег, лучам небесным рад.

Но у воев хмуры лица,

но печален Александр:

многим жизням нынче будет

не пройти сквозь плотный мрак

вражеских рядов железных,

содвинутых тесно

на поле замерзшего озера.

И сердца ратников бьются неровно, с перебоями,

то замирая,

то учащая свои биенья.

Перед битвой всегда бесконечно протяжны мгновения…

Воины глядят на жизнь земную,

будто из Вечности,

и глубоким тихим светом

полнятся людские взоры:

для кого-то очень скоро

может стать

мир земной — зияющей дырою

в мир иной…

И потому сегодня под броней

на теле каждого дружинника —

чистые, как этот снег, рубахи смертные.

Псы-рыцари идут навстречу русским!

И так тверда их броневая поступь,

что, не сдержав напора, дрогнул воздух

и ветром откатился, побежал,

и лед от броней тяжких задрожал,

раскачиваясь в грозный ритм шагов

в бой одержимо рвущихся врагов,

уверенных, что путь к победе краток.

Схож со свиньей их боевой порядок.

Хотят они отбросить русских с хода.

И конница в металле, и пехота.

Трубят рога, свистят пращи и стрелы, —

летят они в грядущего пределы

прообразом психических атак…

А русские полки замерли,

будто вмерзли в это чистое пространство,

как в прозрачный лед.

Подвижны только капли пота,

все глубже прожигающие снег…

Князь зорко наблюдает за врагом,

возжаждавшим богатств земли чужой,

одержимым силой злой,

вошедшей в этих рыцарей-людей.

Вот рыцари вошли в «свинью» и в ней

так бешено стремятся множить смерть,

а, значит, и хаос разрушений

живых человеческих тел,

православных храмов —

жилищ Божественного духа…

Христу усердно помолясь,

ярко вдруг припомнил князь

одну евангельскую притчу:

однажды Иисус Христос

изгнал из одержимого легион бесов,

и вошли те бесы в свиней,

и бросились свиньи

в глубокое

Геннисаретское озеро,

и, как в бездне, утонули…

Навсегда глубок и вечен

смысл евангельской той притчи.

Неслучайно перед сечей

князь ее припомнил нынче.

Александру стало жарко,

взор влажнеет, в горле сухо.

И, прозрев победу ярко,

телом он воспрял и духом.

Свято веря в свет небесный,

об изгнанье бесов помня,

с тьмой сразимся чужебесной…

Да подаст Господь нам помощь! —

Прут враги, надменны, дерзки,

на «свинью» похожим строем,

для нее Геннисаретским

станет озеро Чудское!

Князь клинок свой поднимает,

и полки зовет в атаку!

Меч — как молния прямая,

как слепящий вызов мраку.

И летят полки, напомня

лик двуглавого орла,

выпускают когти-копья,

блещут сталью два крыла:

с правым левое стремится,

приложив всю мощь свою,

сквозь врагов соединиться —

распоров с боков «свинью»!

Горячо металл сверкает,

одержимый жаждой крови…

Нет! Металл в убийствах не виновен,

к человеку равнодушен.

Не оружие опасно:

меч безволен и руке послушен,

а рука — душе подвластна.

Смерть несут клинки и стрелы, —

не они тому виной:

дух нетленный движет телом,

тело бренное — броней.

Грохот, лязг вооружений!

Бледен пар кровавых луж.

Зримо явлено сраженье

не материи, а душ.

Немцы с русскими сшибаются,

будто встречные потоки,

яростно бурлящие, теснящие друг друга,

боевые порядки ратников ломаются…

Но из хаотического смешения тел,

мечей, щитов, копий, стрел,

конского ржания, человеческих криков и кликов

вязко и протяжно рождается

ритм тяжелый тяжкой битвы.

Недруг сильный, грозный, грузный,

то пятится, то движется вперед.

Прочны его ряды, и верх берет

то тевтонский дух, то русский.

Нам жизни свыше для любви даны,

не чужих земель захвата ради.

Верит князь: не в силе Бог, а в правде,

земные битвы — тени битв иных…

Одержимы немцы, но для них

неудержимы русские, — врагов

так теснят, что тело их «свиньи»

трещит по швам редеющих рядов!

Озеро трещит! Врагам не превозмочь

ни высь духовную загадочной страны,

ни снизу им грозящей глубины…

И бегут, бегут тевтоны прочь!

Вдруг под ними, ужас в них вселя,

разверзся лед на тонком поле бранном,

а для полков летучих Александра

крепок он, как русская земля.

Мечутся псы-рыцари и тонут

в озерной бездне,

тянут их на дно

оружие,

доспехи,

приведшая на Русь гордыня,

и вода Чудского озера

навсегда утоляет их жажду.

Устало опускает Александр

свой меч, разгоряченный в битве

и мирно остывающий теперь.

Давно известно: все проходит,

всему — свой срок.

Не найти в реке-времени брода…

Судьба-урок дается неслучайно

и человеку, и народу.

И неслучайно в полыньях

пред князем смерть бурлит свирепо,

клокочет отраженье неба, —

о том, что в горних небесах,

для вражьего незрима взора,

тверда земли моей опора:

сейчас и присно, и в веках!

Рассвет

Окончена битва.

Дымится ледовое поле.

Взоры раннего солнца и поздней луны

затуманены.

Убитых молчанье — о смерти,

а стоны — о боли,

о страданьях, о жизни,

оставшейся в тех, кто изранен.

Смертельно устали сегодня

и люди, и кони:

бредут они,

спотыкаясь о груды оружия, щитов,

о холмики тел.

Восход бескровен, бледен, словно мел.

Но, будто алым криком,

цветом крови

земля оглушена:

шершавым языком поземки

зализывает стужа свой избитый лед

и раны павших,

так беспорядочно здесь лежащих,

еще совсем недавно

одушевленных и осознававших

себя — людьми:

бились их сердца в груди,

смерть казалась нереальной,

жизнь — безмерной впереди.

Александр скорбит о погибших,

вопрошает Господа смиренно:

«Зачем так много нестроений,

так много тьмы на этом белом свете

и все вокруг так временно, так тленно?»

И чутким сердцем слышит голос свыше,

что все проходит на земле не зря:

чем ночь темней, тем радостней заря.

Нелегок путь к ней: узок, неровен и тернист,

открыт он всем, земной рассвет — лишь тень,

дойдет к нему тот человек,

кто сердцем светел и душою чист.

Страны моей начало — Русь Святая,

сияет высоко и сокровенно

в пределах тонких Божьего эфира, —

служить ей до скончания веков

нетленною опорою для мира.

Пока еще порывы духа в силе,

пока еще жива Земля-планета,

дано, пронзая тьму, сиять РОССИИ,

как Солнцу, —

до последней

капли

света!

Засадный полк

(поэма)

Памяти Василия Лебедева

«И тогда пришла грамота с благословением

от преподобного Сергия, от святого старца;

в ней же было написано… «Чтобы ты, господин,

так и пошел, а поможет тебе Бог и Святая Богородица».

Летописная повесть о Куликовской битве.

1. К Дону

Мирный простор… Мотоцикла горячее рвенье —

неудержимо меня в глубь России несет.

А из Коломны — в другом временнум измеренье —

Дмитрий великий туда же дружины ведет.

Если бы в прошлое мне — то на несколько дней

рать обогнал бы я. Конь из железа таков:

к месту домчится быстрей чистокровных коней!

Не опоздал бы я к битве — на много веков.

Русские рати — ручьями, речушками, реками —

в грозное море у тихого Дона сольются.

Хищные птицы летят неотступно за предками,

горе пророчат… И многим домой не вернуться.

Ночи все глуше, чем ближе к Непрядве и к бою,

сны все яснее — в них Радонеж, Суздаль и Киев…

Сонные травы блестят нестерпимой росою —

и в забытьи князю чудится взор Евдокии…

Сжаты, как сердце, любимые сердцем просторы:

спереди — злые, железные ветры степей,

сзади — немые и беззащитные взоры,

сабель ордынских и яростных копий больней!

2. Ночь на берегу Непрядвы

Комбайн рокочет где-то за жнивьем.

Пасется лошадь рядом с мотоциклом —

к машинам всяким, видимо, привыкла,

задумчиво вздыхает о своем.

Костер. Палатка. Лунное раздолье.

И как-то все не верится, что рядом

не просто поле — Куликово поле,

не просто речка, а река Непрядва.

Не верится…

Куда ни кинешь взгляд,

едина среднерусская земля

от гор-холмов

до холмика любого.

Куда ни глянь — несметные поля,

похожие на поле Куликово.

Пройди из края в край,

из века в век —

откроются душе твоей и взгляду

напевные теченья русских рек,

похожих, словно сестры, на Непрядву.

Взволнованно доверившись тебе,

они напомнят о родстве с народом,

споют о нас, поведав о себе:

о том,

что с каждым годом

и заводом

все меньше в них исконной глубины,

что многие их родники забыты,

и горьки воды, и замутнены,

полны железа,

словно после битвы…

3. В музее

Поле.

Автостоянка.

И пахнут бензином цветы.

Помертвела трава, что к асфальту вплотную

приникла,

но дрожат, как живые, ее стебельки и листы —

их колышет угар распаленного мной

мотоцикла.

…От настырного зноя собравшимся тесно и шумно.

В эту белую церковь войду —

в этот свет, изнутри

высоко и прохладно рассеявший каменный

сумрак.

И прозрю времена…

Здесь столетье вмещает минута

летописных свидетельств, кольчуг и хоругвий

полна

в инфантильный наш век здесь хранятся

по-старчески мудро

сокровенные книги —

редчайшие, как тишина…

И невольно в себе тишину эту сердцем нарушу я:

вот копье, вот мечи, что на дело кровавое кованы!

Под музейным стеклом («Не убий» — вспоминаю)

— оружие,

— а на стенах — спасенные оным металлом —

иконы…

Князь ни силой,

ни ростом,

ни духом своим

не был мал, —

и в подкупольный свет упирается памятник

Дмитрию.

В зыбком воздухе меч, напряженно зажатый,

дрожал,

будто ведает князь нашу жизнь неуверенно

мирную…

4. Измена

Земли наши кострами объяты.

Рекам жарко — туманно дымятся…

Травы наши врагами измяты —

пахнут потом и жареным мясом.

Воздух шумом крикливым наполнен,

и, поспешно сгущающий краски,

этот вечер мне кажется полднем

рядом с полночью глаз басурманских.

Вот послы из Литвы и Рязани,

их встречают надменно и важно.

В этом хищном Мамаевом стане

видеть русских и странно, и страшно.

Вслед им взгляды — усмешливы, липки,

и при трапезном зное костров

капли жира, сползая с улыбки,

леденяще похожи на кровь.

О, дождетесь вы гнева Отчизны —

за безмерность беды на Руси,

за размерность дарованных жизней

от земли — до тележной оси.

Загляну —

как в бездонную пропасть,

в эту бездну пылающих лет,

что от бед заслоняли Европу…

Но насильно замедленный свет

восходящего духа России

разгорался и все-таки дожил

от надежды — до сбывшейся силы,

от Каялы и Калки — до Вожи.

…Ночь холодная.

Угли сгорели.

Хан торопит посольство в дорогу:

пусть Ольгерд и Олег поскорее

выступают орде на подмогу.

И задымлен простор, и невесел:

не свои, а чужие владенья…

По-монгольски прищурился месяц:

будут, мол, пресмыкаться, как тени,

ваши будущие поколения,

лишь бы с вами расправиться грозно:

земли русские — на удельные

изрубить, обеспамятить…

Поздно!

Не дождется Мамай подкреплений —

время князь по-пустому не тратит:

все пути и дороги измене

перекрыли московские рати.

5. Тени

В туристской группе школьников заметив,

экскурсовод, помедлив, продолжала:

«И отроки — на современном — дети

сражались… Их погибло здесь немало…»

Родители взглянули на подростков

так пристально, как будто бы впервые

на этом поле, горестном и грозном,

увидели детей своих — живые!

И вдруг, ее рассказу внемля зорко,

доверчиво на мир синея взглядом,

так тихо, но так искренно и горько

мальчишка лет пяти заплакал рядом.

Стесняясь слез, закусывая губы,

он отвернулся от отцовской ласки,

и тут отец сказал ему: «Вот глупый!

Ведь это все неправда, это — сказки!»

На миг невольно группа вся застыла,

рассказчица, нахмурясь, промолчала.

И только поле сухо возразило,

колосьями печально покачало…

Как тяжек зной!

Гроза, как видно, будет…

Вот первые дождинки пыль прибили.

И тут, очнувшись, заспешили люди

укрыться по своим автомобилям,

бодрясь, вздыхая, ежась со смешком…

Да, все ль из нас теперь по доброй воле

спешили б на коне или пешком

на тесное перед сраженьем поле?

Но то, что свято, то навеки свято.

Наследственная память всюду с нами,

тьмой до поры душа объята чья-то,

как пленка, что хранит о свете память

в кромешном мраке фотоаппарата.

И явственно под фотовспышки молний

все рисовало мне воображенье:

как выезжает Дмитрий — слово молвить,

как замерли полки перед сраженьем;

как по-холуйски жаждут ханской ласки,

склоняя перед нечистью колени,

Ольгерд Ягайло и Олег Рязанский,

в грядущее отбрасывая тени

от княжеств, от дворов своих удельных, —

и больно режут лезвия теней

объемно-временнэю беспредельность

просторов трудных Родины моей

на замкнутые плоскости семей,

лишенных ощущения корней…

Кто видит только тьму со всех сторон

в былом — себя и с будущим не свяжет:

куда страшней раздробленности княжеств

удельная раздробленность времен!

Россия, Русь — единая страна,

в одном пространстве лет ее растили:

как плоть от плоти — колос от зерна,

так плоть от плоти — от Руси

РОССИЯ.

6. В поле

На этом поле мирный зной тревожен,

когда

из-за лесов, холмов, столетий

прорвется вдруг такой горячий ветер,

что колкий холодок бежит по коже.

И помня день, от ливня стрел дремуч,

доныне солнце при набеге туч

бледнеет так,

что на луну похоже…

Былинной битвы я ищу приметы:

там был Засадный полк,

а там — Большой…

И мнится:

мир стремится в век иной,

как при обратном ходе киноленты, —

листвою поредевшие деревья

свой рост поспешно обратили вспять,

исчезнув,

поднимаются опять,

шумят на языке густом и древнем.

А с высоты — без края и конца —

увиделась планета, как живая:

в движение пришла кора земная,

напоминая мимику лица,

то радость выражая, то страданье…

Все круче Красный холм —

он был таким!

И вновь живые строятся полки,

пришедшие на это поле брани.

Стоп-кадр!

И я замру, и онемею.

Стоп, кадр!

Но в рясу черную одет,

так долго…

долго…

долго Пересвет

навстречу выезжает Челубею!

Замолкли птицы, звери и дубравы…

И да продлится тишины той миг,

чтоб человек расслышал и постиг,

о чем сейчас беззвучно плачут травы,

и помолился этому безмолвью,

вместившему всю жизнь минувших лет…

Но…

мчится Пересвет…

и кровь смешалась с кровью!

Земля — с землей,

орда — с рядами русских,

с телами — стрелы,

с копьями — тела…

А тьмы врагов — без края и числа —

на темных лошадях, в доспехах тусклых,

стремлением к победе скорой полны,

хотят ряды прорвать наверняка!

Но русский полк, — что светлая река,

и лишь пошли по ней стальные волны

от злого ураганного порыва…

Вступают основные силы в бой!

Гоня смятенный воздух пред собой

и свет тесня, летит нетерпеливо,

как тень от тучи, конница Мамая,

взметнув ущербно-лунные клинки.

А ей навстречу — русские полки,

мечами сокрушительно сверкая,

доспехами — из солнца и железа…

За первым, устремившимся вперед,

зари своей второе солнце ждет:

Засадный полк —

в тиши зеленой леса.

Отсюда видно:

рубятся жестоко,

лавинную удерживая рать,

и было б легче в поле умирать,

чем тут, в засаде, сдерживать до срока

самих себя…

Как губы занемели! —

В дубраве чуткой места нет словам

и мирно пчел жужжание…

А там,

как реки, наши рати обмелели,

и небольшая утром речка Смолка

выходит днем из тихих берегов

от шумной крови русских

и врагов,

что верх уже берут…

Но вот надолго ль?

В открытом поле зрима наша сила,

дружины за дубравой не видны,

лишь в гневных небесах отражены,

как явленное чудо, — два светила!

Изнемогая, бьется полк Большой,

и с места он не сдвинется, редея:

коль умирать — так стоя, как деревья,

корнями породненные с землей…

7. Ночь после битвы

Нарушить безмолвие прошлых лет

в поле некому,

но не унять в себе, в земле

память молекул:

перерастет она —

до темноты ночной лишь душой дотронься —

в запах листвы, звездность воды,

шепот колосьев…

В атоме каждом пересеклись

мгновение — с веком,

вечная юность Вселенной и жизнь

наших предков.

Иду по траве, в забвенье не веря:

как ни странно,

с былым разлучает нас только время,

а пространство

дано одно и предкам, и мне —

как доля…

Забыв о времени,

как во сне,

брожу средь поля.

Будто ищу

раненых, чтобы помочь,

и убитых…

Ищу

в двести двадцать тысяч

семьсот тридцать

ПЕРВУЮ НОЧЬ

после битвы.

8. Засадный полк

Зарей насквозь пропитан сумрак росный.

Звездой насквозь пробита высота.

Над церковью бледнеет месяц острый,

попавший в перекрестие креста.

Слились в одном пространстве времена,

непостижимо все смешалось вместе:

и лязг мечей, и гром, и тишина,

и стоны, и транзисторные песни.

По-всякому звучит ночной эфир:

то чисто, то надрывно и трескуче…

Вот сообщают мне, что чей-то мир

в сравнении с моим намного лучше.

Ну что тут понапрасну говорить,

что где-то жизнь сытнее и красивей?

А голод мой ничем не утолить:

безмерный,

как душа и как Россия.

Видать, с рожденья русский дух таков,

что быть ему вовек неутолимым

водою рек,

что выше облаков,

волненьем трав и нив,

что так любимы…

И петь они учили, и молчать,

то задушевно ласковы, то бурны;

учили с детства чутко отличать

народную — от массовой культуры,

которая в нас голос предков глушит,

летит к нам вороньем со всех сторон

по нашу память и по наши души,

чтоб исподволь их увести в полон!

Но чуждые по духу чьи-то ритмы

не стали мне роднее русских песен,

сердечный их простор,

как поле битвы,

для недругов да будет вечно тесен!

Для тех, кто сеет свой эфирный сор

над полем брани — полем нашей жизни,

издалека заводит разговор

о русских,

о судьбе моей Отчизны.

И мне на языке моем родном,

таком живом для сердца и для слуха,

внушают,

что народ мой был рабом,

что у него бедны истоки духа.

Не причастившись к духу,

зря стремитесь

так жадно причаститься к русской речи —

безродный лепет

князь великий Дмитрий

не разобрал бы в той жестокой сече,

душой и сердцем беззаветно внемля

лишь тем — кто речь родную полюбил

не меньше, чем свою родную землю.

Им ведомо, какая сила в слове,

когда в руках уже так мало сил,

когда мечи

раскалены

до крови…

Как скользко!

Но нельзя не устоять.

Все яростней огонь святой обиды

за то — что вынуждают убивать,

за дикую нелепость — быть убитым.

Клинки так тяжелы и так легко

из плоти высекают кровь, как пламя.

И вот уже так много полегло,

всхолмило поле павшими телами.

И вот уже — пронзительней клинка —

победный визг татар над полем боя! —

И воины Засадного полка

глядят на воевод своих с мольбою:

все неуемней мысль, что вышел срок…

Но, повторяя жест суровый свой,

на ропот зорко хмурится Боброк,

и, побледнев, замолк Серпуховской.

И снова мята пахнет бесконечно —

для многих навсегда уж не завянет…

Как это ожиданье бессердечно —

сердца давно, давно на поле брани!

Как нестерпим бескровный цвет берез,

как воеводы сдержанны и жестки…

А там, уже не сдерживая слез,

с врагами насмерть рубятся подростки!

Так не пора ли в бой, богатыри?

Своих, родных, погублено изрядно:

средь бела дня, как будто от зари,

уже красны и Смолка, и Непрядва.

Уже вокруг поганые одни,

уже победа грезится татарам,

но тем безумней побегут они,

застигнуты врасплох таким ударом,

что даже не успеет снять шатра

Мамай, спасаясь бегством…

Миг настанет —

и с Красного холма навечно страх

поспешно унесет он —

вместо дани!

А там,

татарам вслед,

за рядом ряд

Засадный полк нещадно устремится,

и в сумерках погоню озарят

от гнева пламенеющие лица!

«За Русь!» —

победно вознесется зов

над полем брани,

множа нашу силу,

и, отразившись эхом от веков

грядущих,

отзовется:

«За Россию!..»

Увижу я:

конца дружинам нет,

и так несметно их,

и подвиг ратный

продолжится на много верст

и лет,

во времени-пространстве необъятный,

в горении своем победоносном,

во всем своем неповторимом блеске.

В рядах: Пожарский, Минин, Ломоносов,

Суворов, Пушкин, Тютчев, Достоевский,

Кутузов, Васнецов, Лесков, Толстой… —

разверстывают время год за годом,

как славой, как единою судьбой,

так тесно окруженные народом,

что в РАТИ той соРАТНИКОВ не счесть,

что были, есть и непременно будут,

ворвутся в битву — и возгрянет весть

о праведной победе нашей…

Всюду —

все дни и поколенья напролет

и зримо, и незримо бой идет…

Держитесь твердо, русичи!

За нами —

Могучий полк

сигнала зорко ждет,

неистребим,

как русский дух и память.