Журнальный мир

В писательском кругу русского зарубежья у Тэффи совершенно особое место, «своей шесток». А может, и не в одном Зарубежье, но и вообще в литературе. И речь тут не только о собственно литературном таланте. Она объединяла в себе качества, не так уж часто сочетаемые в одном человеке. «Чудесная насмешливость», по выражению Бунина, и доброжелательность. Быстрая реакция ума и всегдашняя сдержанность и чувство такта. Дар сочувствия, мягкость, с одной стороны, и сильный характер, с другой. Все это находило свое выражение в неповторимой природе ее юмора и всей ее творческой философии.

Среди ее почитателей были самые разные люди. В том числе личности, оставившие след в большой истории. Николай II в канун празднования трехсотлетия дома Романовых на вопрос, кого из писателей пригласить для участия в юбилейном сборнике, отвечал: «Тэффи, только Тэффи». Ее поклонником был Александр Керенский. Ее высоко ценил Ленин, в газете которого «Новая жизнь» она работала в 1905 году. Ею заинтересовался сам всесильный и ужасный Распутин, царский советчик, «оборотень с именем Божьим на устах» («весь словно выдуманный, в легенде жил, в легенде умер и в памяти легендой облечется», – как вспоминала о нем Тэффи).

Читательскую признательность выражали ей рабочие, читавшие большевистские газеты «Новая жизнь» и «Вперед». Ее читали и почитали мещане, купцы, приказчики, почтово-телеграфные чиновники и аптекарские ученики. И конечно, интеллигенты-подписчики «Сатирикона» и «Нового Сатирикона». Кстати, широкая известность эта помогала Тэффи и ее спутникам Аркадию Аверченко и нескольким актерам, отправившимся в конце 1918 года с гастролями в долгое и опасное путешествие «вниз по карте» объятой Гражданской войной и неразберихой России. Ее узнавали.

Ведь она была не просто проходящим по цеху «легкого жанра» автором смешных историй, как многие до сих пор, может быть, думают. Нет, она просто была хорошим русским писателем и при этом человеком с врожденным и ярко выраженным чувством юмора.

В том, что Надежда Александровна Лохвицкая, известная читателям под именем Тэффи, стала писателем, нет ничего удивительного. Она родилась весной 1872 года в Петербурге в семье известного адвоката, редактора «Судебного вестника», блестящего оратора и остроумного человека Александра Владимировича Лохвицкого. Стихи в этом доме писали все, начиная с матери, обрусевшей француженки Варвары Гойер, хорошо знавшей европейскую поэзию. Об этом общем семейном увлечении Тэффи вспоминала: «Помню как сейчас: входит самая старшая сестра в нашу классную комнату и говорит: “Зуб заострился, режет язык”. Другая сестра уловила в этой фразе стихотворный размер, подхватывает: “К этакой боли я не привык”. Тотчас все настраиваются, оживляются: “Можно бы воском его залепить?” “Но как же я буду горячее пить?” – спрашивает чей-то голос. “И как же я буду говядину жрать?” – раздается из другого угла. “Ведь не обязаны все меня ждать!” – заканчивает тоненький голосок младшей сестры».

Все они знали о своих предках-литераторах – о прадедушке Кондратии Лохвицком, масоне и сенаторе времен Александра I, писавшем мистические стихи, и о дедушке Владимире Кондратьевиче Лохвицком, философе и писателе. Тэффи называла потом свой писательский дар «атавистическим признаком» (они всегда любили подшучивать над собой и друг над другом). Самой знаменитой из семьи поэтессой стала старшая сестра – Мирра Лохвицкая (настоящее имя Мария), ее называли «русской Сафо». Сестры Варвара и Елена тоже писали и публиковали свои стихи и пьесы. И даже серьезный брат Николай был «замечен за этим стыдным делом». Впоследствии это был известный военный деятель генерал Н.А. Лохвицкий, командующий русским экспедиционным корпусом во Франции в годы Первой мировой войны, участник белого движения в Сибири, соратник А.В. Колчака.

Сама Тэффи, конечно, тоже сочиняла стихи. Но, должно быть, быстро поняла, что для ее Музы лучше было бы писать прозой. Несомненный успех точно имели два ее стихотворения. Весной 1905 года, когда в среде петербургской интеллигенции царили революционные настроения, она написала вот такие строки:

В ту ночь до рассвета мелькала иголка:

Сшивали мы полосы красного шелка

Полотнищем длинным, прямым…

Мы сшили кровавое знамя свободы,

Мы будем хранить его долгие годы,

Но мы не расстанемся с ним!..

Стихотворение называлось «Пчелки». Кто-то из коллег-газетчиков отправил его Ленину в Женеву. Оно понравилось вождю. И вскоре появилось в большевистской газете «Вперед» под заглавием «Знамя свободы». А потом не раз перепечатывалось в сборниках политической лирики.

У второго стихотворения была совсем другая судьба. Тэффи сочиняла его на борту парохода «Шилка», отходившего из Одессы в Новороссийск. А потом все дальше, дальше, к Константинополю. Стихотворение сделалось знаменитым, благодаря тому, что попалось на глаза Александру Вертинскому. И стало одной из его самых пронзительных эмигрантских песенок.

К мысу радости, к скалам печали ли,

К островам ли сиреневых птиц –

Все равно – где бы мы ни причалили,

Не поднять нам усталых ресниц…

Дальше начиналась другая жизнь. Об этом долгом и трудном путешествии Тэффи напишет свои «Воспоминания». Собственно говоря, это лишь одно Воспоминание – о том, как покидают родину. Но при этом в нем столько самоиронии, столько уморительно смешных сцен. О деловитом импресарио по имени «псевдоним Гуськин» («Ну? И шо вы думаете за Одессу? Это же не город, а мандарин. Отчего вы не сидите в кафе? Там же буквально все битые сливки общества»). О последнем выступлении Тэффи перед русской публикой в Екатеринодаре, где после представленных сценок и криков «автора!» автора, как всегда, долго искали (Тэффи не любила выступать)… Конечно, юмор в этих воспоминаниях исполняет роль спасительную. Может быть, написать адекватно серьезно о кошмаре происходящего, о тревоге и горечи потерь было невозможно.

Но вернемся к началу ее литературной жизни в революционный Петербург-Петроград. В годы первой русской революции фельетоны Тэффи, ее стихотворные сказочки и «перепевы» публикуют ведущие сатирические журналы: «Сигнал», «Зарницы», «Красный смех». В большевистских изданиях острое перо Тэффи громило крайности общественной левизны, которая принимала иногда совершенно анекдотический характер (ну в самом деле – в Саратове легальную марксистскую газету издавал даже полицмейстер!). Настоящий творческий взлет ее был связан с журналом «Сатирикон».

Читаешь ранние журналистские тексты Тэффи 1917 года и понимаешь, насколько уникальный это был момент русской истории. Между двумя революциями – Февральской и Октябрьской – у нас процветала тогда прямо-таки настоящая свобода печати. В утренней газете можно было запросто прочесть едкую и остроумную инвективу в адрес действующего министра просвещения Временного правительства, например, как в напечатанном в 1917 году в «Русском слове» фельетоне Тэффи «Контрреволюционная буква», где изменения в русском алфавите изящно увязывались автором с продвижением радикальных идей всеобщего равного образования. «Надо немедленно организовать летучие отряды грамотности!» «Через год не должно быть ни одного неграмотного человека в России»!» «Солдаты требовали, чтобы у них в библиотеке были самые настоящие ученые книги и чтобы лекции читались самые настоящие, но только чтоб во время лекции разрешено было пить чай и есть селедку. Разрешили с радостью, только бы приучить». Но селедка не помогла. Тогда, может быть, наоборот «упраздним грамотность – пиши, как говоришь». Удивительно, но, оказывается, и такие варианты нововведений рассматривались в Министерстве народного образования Временного правительства.

Или, к примеру, написанный в ироничном, язвительном тоне фельетон о влиятельной, хотя и не пришедшей еще к власти партии и ее лидере. «Мне приходилось часто слышать ленинцев на маленьких уличных митингах, – пишет Тэффи. – Их антураж всегда был трогательно хорош». И дальше идет рассказ о том, как во время митинга на углу Садовой в пору призывов к выходу из Первой мировой войны какой-то большевик требовал отказа от аннексий и контрибуций. «Стоявший рядом со мной молодой солдат особенно яро поддерживал оратора:

– Не надо аннексий! Долой! Ну ее к черту. Опять бабу садить!..

Солдат искренне думал, что аннексия – это баба, которую собираются куда-то садить… В другой кучке центром был высокий солдат-хохол, старательно уверявший, что министров надо выгнать, иначе “хидра реакции поднимет свою голову”. А рядом стояла старуха, утирала слезы и умиленно приговаривала:

– Дай ей Бог, сердешной, пошли ей, Господи! Уж намучавши…»

Говоря об излюбленном посуле большевиков накормить всех голодных, Тэффи делает вывод: «Любая лошадь подпишется под таким лозунгом и пойдет за хозяином, провозгласившим его». И дальше развивает мысль о лошадях в Сенате, пришедших вслед за любимым конем Калигулы.

А вот из ее миниатюры «Торговая Русь»: «Города обратились в сплошной рынок… “Купите курицу. У меня товар свежий. Ночью зарежу, а днем продаю”. “Купите сапоги, господин! У меня тоже товар свежий, я тоже… га-га-га! Ночью зарежу, а днем продаю”».

И снова, словно моментальная фотография перед глазами, и даже выдуманные персонажи удивительно убедительны. Кажется, что Тэффи в своих газетных выступлениях пишет и не фельетоны, и не рассказы. Она будто создает некий свой особый жанр. В ее вещах журналистика, основанная на безраздельной власти факта и информационного повода, шагает прямиком в литературу. И рожденный автором образ оказывается более реальным, нежели живой участник событий. Многие писатели осваивали искусство слова в редакциях газет. Но далеко не всем этот жанр так удавался.

Миниатюра «Громила» из «Великого и смешного» Тэффи, опубликованного весной того же 1917 года в той же петроградской газете «Русское слово», – это даже не рассказ, так, зарисовка просто. Но забыть «гражданина малого ростом» около разграбленного магазина Блитнека после ночного погрома – невозможно. «Вид у гражданина гордый. На пуговицу драной шубенки наверчен лоскут линялой кумачовой рубахи – знак того, что гражданин восстал за свои права и хочет соединиться с пролетариями всех стран». «Магазин-то как разгромлен», – охают прохожие. «И гражданин вдруг поднимает еще выше розовую пуговицу своего носа:

– Да уж! Погломили так погломили! Походит теперь Бликин без станов-то! …Попил нашей кровушки, да и будя! Вот его шоколад где!

И он с мрачной удалью вытаскивает из кармана обмусоленную, обгрызанную шоколадку…»

Конечно, юмор – главный «литературный прием» Тэффи. Только, может быть, не прием, а естественный для нее способ восприятия жизни. Даже о голоде она пишет со своим неподражаемым мягким юмором. «…И почему эта осьмушка называется ржаной – непонятно. Может быть, оттого, что ни одна лошадь при взгляде на этот хлеб не удержалась бы от веселого ржания – так много в нем овсяной соломы. Есть в нем еще какая-то горькая глина. Но ржи нет» («Хлеб»). А в «Петроградском монологе», впервые опубликованном в том же 1918 году в «Киевской мысли», «рассказчица» дает себе клятву не говорить о продовольственном вопросе. «Ведь это стало просто невыносимо! О чем ни заговори, непременно съедешь на продовольствие… Встретила недавно Мишеля. Всегда кричали, что он эстет, что у него душа – засахаренная фиалка. Хороша фиалка! Я ему про Парсифаля, а он мне про конину… До того надоела эта конина, что прямо разговора о ней слышать не могу. А мадам Болонкина ест, хотя и скрывает, но ест. Недавно позвала нас всех на ростбиф. У меня, говорит, чудесный ростбиф. А горничная подает на стол, да вместо того, чтобы сказать “Кушать подано”, как ляпнет: “Лошади поданы!” Вот вам и ростбиф». Шутка о приглашении «лошади поданы» быстро разлетелась по городам и весям. Как часто бывало и с другими остротами Тэффи. К ней пришла настоящая слава. Ее первая книга «Юмористические рассказы» вышла в 1910 году тремя изданиями. И потом постоянно переиздавалась.

Почему? Уж точно не потому, что она была фельетонистом-сатириком или, боже сохрани, политическим писателем. Что касается последнего, то сама Надежда Александровна уже в эмиграции признавалась: «Два запретных пункта моей жизни: политика и математика». Она никогда не хотела ввязываться в политику, просто ей и ее современникам достались времена, когда политика вмешивались в жизнь всех, кто в эти времена жил. Но и в дореволюционной России, и в страшные годы революции и Гражданской войны, и в эмиграции – она писала о вечных проблемах человеческой жизни, о любви и преданности, об одиночестве и старости, о глупости и пошлости. И с грустью сетовала на несовершенство Божьего мира. Даже если писала, казалось бы, о сущих пустяках: пустяшная ссора в семье, разговор на подножке вагона городской конки, трагедия одинокого ребенка или дурацкий казус, происшедший с дамочкой, возвращавшейся домой короткой дорогой. «Тэффи нарочито отделывается пустяками или, коснувшись какой-нибудь драмы, которая у писателя иного душевного склада драмой и осталась бы, немедленно увиливает и притворяется, что коснулась пустяка». Как точно сказал Георгий Адамович об этой ее своеобразной авторской скромности. Какие там мировые проблемы, мы все больше так, о житейских мелочах…

Оказавшись в 1920 году в Париже, она устраивает у себя первый русский литературный салон (раньше, чем Мережковские). Она поддерживает своих соотечественников-литераторов. Это общение для многих было просто необходимо тогда. Как писала Ирина Одоевцева, «Тэффи, что так редко встречается среди юмористов, была и в жизни полна юмора и веселья. Казалось, она в событиях, даже самых трагических событиях, как и в людях, даже самых мрачных, видела, прежде всего, их комическую сторону, скрытую от других. И тут же, не обращая внимания на гробокопательное настроение окружающих, весело сообщала о своих наблюдениях и радовалась, если ей удавалось вызвать ими смех. Дать человеку возможность посмеяться – не менее важно, чем подать кусок хлеба… Посмеешься, и уже голод не так мучает».

В творчестве Тэффи, естественно и сразу же, появляется тема эмигрантов, их больших и маленьких драм. «Это был небольшой городок – жителей в нем было тысяч сорок, одна церковь и непомерное количество трактиров… Окружали его не поля, не леса, не долины – окружали его улицы самой блестящей столицы мира…» Те, кто помоложе, работали таксистами, люди постарше – «содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты – в качестве цыган и кавказцев, блондины малороссами» («Городок»). Именно Тэффи удалось воссоздать атмосферу жизни русских в Париже, со всеми их мелкими дрязгами, взаимными обидами, маленькими радостями. И тоской. «Вышел русский генерал-беженец на Плас де ля Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на пеструю, говорливую толпу, почесал переносицу и сказал с чувством:

– Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже хорошо. А вот… ке фер?¹ Фер-то ке?»

В эмиграции рассказ «Ке фер?» знали все. Вскоре после публикации в парижских «Последних новостях» его перепечатала в рубрике «Наши за границей» советская газета «Правда». Тэффи вообще заметное лицо русского Парижа. Она много печатается в парижских газетах, в монархических изданиях «Возрождение», «Общее дело», в журналах «Грядущая Россия», «Звено», «Русские записки». Она участвует в вечерах «Зеленой лампы», в Днях русской культуры. Союз театральных деятелей и киноработников избирает ее заместителем президента (им был Дмитрий Мережковский). Она участвует в сборе средств в фонд памяти Шаляпина, проводит литературно-художественные вечера, участвует в съезде русских писателей в Белграде. Позже войдет в правление русского Союза писателей и журналистов в Париже. Издает около двух десятков своих книг.

Одним из любимых литературных типов, бессмертных, по ее определению, были для Тэффи «русские дуры». Она не раз обращалась к этому типу в России. Именно о них речь в рассказах «Маникюрша», «Демоническая женщина», «В трамвае», напечатанных в «Сатириконе» («Как живете? – Мерси вам. Кто живет хорошо, когда война? Какой у вас премилый фасончик шляпки!»).

Или в рассказе «Шляпа» – о том, как хористка Варенька Звездочетова полночи примеряла новую шляпу – синюю с синим бантом и синей птицей счастья. «Поразительно! Особенно вот так в профиль… О! Женщина в такой шляпе может себе позволить много такого, о чем в простом колпаке и подумать не посмеешь». Для контраста сравнивала новую шляпу со своим старым черным колпаком. И в результате перепутала и отправилась на свидание с поэтом Синеусом Труворовым именно в старом колпаке. А в рассказе «Жизнь и воротник» купленная в Гостином дворе модная вещица, «диктуя» Олечке Розовой свои требования, и вовсе разрушила всю ее жизнь.

В эмиграции эта тема у Тэффи обрела новое наполнение. Незабываемы, каждая по своему, ее молодящиеся эмигрантки, из кожи вон лезущие, чтобы казаться прирожденными парижанками. Беженки из России служили часто в увруарах (мастерских по пошиву дамской одежды). Как, например, Madame Elise d’Ivanoff из рассказа «Гедда Габлер» («Собственно, зовут меня Ольга. Но мне больше нравится Elise. Это звучит, а Ольга не звучит. Я обожаю звуки»). Она очень старается быть похожей на утонченную красавицу Гедду из пьесы Ибсена. Но «большая, толстая, в удивительной меховой кофточке, такой драной и обтертой, что она казалась в ней зверем, только что ушедшим от погони и которому собаки успели задать здоровую всклычку». «Во мне душа Веласкеса. Схватить палитру, кисть и мешать, мешать…»

Или Анна Степановна из коротенькой миниатюры. «Принесла вашу блюзочку, принесла. Хотела вам предложить на желудке рюшечку, да думаю, что вы не залюбите. Думала ли я когда-нибудь, что в портнихи угожу? Жизнь-то моя протекала совсем в других смыслах. Акушерские курсы, потом госпиталь. Н-да, немало медицины лизнула… Вот вчера платьице сдала – пальчики оближешь. Пуговицы аккурат на аппендиците, на левой почке кант, и вся брюшина в сборку. Очень мило… Да, смотрите – и ваша блюзочка, как говорится, совсем фантази. Вырез небольшой – только верхушечки легких затронуты… Устала, как пес. По Шан железе ехала, а там до бульвара Капустин пешком… Ну до свиданья… А резервуар!»

Кстати, о русско-французском «суржике», на котором говорили многие русские эмигранты. О необходимости содержать русский язык в чистоте Тэффи писала всю жизнь. Начиная с «Контрреволюционной буквы» в прошлой российской жизни и кончая поздними публикациями в парижских «Русских новостях». В статье «Я видел собаку сидеть» 1945 года, к примеру, она едко и остроумно, как всегда, прошлась по выходящим тогда во Франции новым учебникам русской грамматики с их странными уклонами и галлицизмами.

Возвращаясь к ее зарисовкам о смешных эмигрантках, обратимся еще раз к воспоминаниям Ирины Одоевцевой. «Излюбленными “козами отпущения”, как она сама их называла, являлись стареющие, не в меру молодящиеся эмигрантки. Помню, как в одном из своих фельетонов в “Последних новостях” она издевалась над одной такой “козой”, потратившей с трудом скопленные деньги на покупку красного колпачка с победоносно торчащим вверх фазаньим пером. Колпачок этот придавал ее усталому, помятому невзгодами и непогодами лицу такой залихватский и вместе с тем жалкий вид, что глядя на нее хотелось… посоветовать: “А ты бы в зеркало посмотрелась, чучело!” …Бедные! Прочитав фельетон Тэффи, ни одна из этих молодящихся модниц не посмеет больше надеть свой обезьяний колпачок…

В тот же день мы с Георгием Ивановым отправились на какой-то очередной литературный вечер… В антракте у буфета я увидела Тэффи и чуть не ахнула. На ее голове гордо восседал красный обезьяний колпачок с длинным фазаньим пером, совсем как в фельетоне. Боже мой, как она могла надеть его? Она, должно быть – ведь она была необычайно чутка, – поняла, о чем я думаю, и, здороваясь со мной, насмешливо прошептала:

– А ты бы в зеркало посмотрелась, чучело! – И уже громко продолжала: – Только зеркало не помогает. По опыту знаю. Ведь я – по секрету признаюсь вам – чаще всего с самой себя списываю, себя описываю».

…Ей-богу, даже если бы этого эпизода на самом деле не было, его непременно надо было придумать, чтобы понятно стало, что двигало писательницей при создании этих историй. Уж точно, не злость или зависть к своим знакомым и приятельницам. Она сочувствовала им. Авторского высокомерия не было и в помине. Ирония Тэффи направлена была не только на своих героинь и героев, но и на саму себя. И вообще она никого не судила, не поучала. В этом отчасти и был секрет ее необыкновенной популярности. Читатели просто узнавали в ее рассказах самих себя и сами над собой смеялись.

Но Тэффи не только смеялась. Сама она больше ценила не «смешные» свои вещи, а именно «серьезные». Об эмигрантах у нее написаны и по-настоящему трагические произведения, как рассказ «Майский жук» о невыносимом отчаянии и самоубийстве молодого человека на парижском мосту. Не над чем, собственно говоря, смеяться и в «телефонной» повести «Предел», и в ее единственном романе, который обманчиво назван «Авантюрный роман». Но уникальность ее коротких юмористических рассказов состоит именно в неразделимом и густом сплаве смешного и грустного. Ведь даже в самых смешных из них слышно порой некое «дребезжание», будто от порванной струны²…

Если уж говорить о писательской «кухне» Тэффи, тут не обойтись без «собачьей» темы. Мир природы, хотя появляется он не так уж и часто, у нее удивительно подробен, а главное, одушевлен. В рассказе «Лесная идиллия» «два рыжих муравья, похожих на бретонских крестьянок, в сборчатых юбках с перетянутыми талиями, задумались над бахромой моего пояса, ждут, чтобы указал им мудрый инстинкт, как приспособить эту хитрую штуку на муравьиную пользу и славу». «Вдруг зашуршала верхушка сосны, и какая-то птица прокричала хриплым озабоченным голосом три раза одну и ту же фразу. Начала в четвертый раз, сбилась, сконфузилась и замолчала…» А в рассказе «Тихая заводь» «кроме кучера да прачки живут в усадьбе и другие живые души: хитрая лошадь, думающая только об овсе да как бы меньше работать и обжора корова». Тэффи одушевляет не только животный, но и предметный мир. Так игрушечный баран в рассказе «Неживой зверь» становится самым близким другом для одинокой девочки. К эмоциям оказывается способной даже рукавица. «Тяпка (собачка)… как обезумевшая от ужаса коричневая шерстяная рукавица… бросилась на Затаканова» (рассказ «Пар»).

Самыми благородными, преданными и любящими предстают у Тэффи именно собаки. Увы, люди иногда просто «недотягивают» до них в великодушии. Комический эффект тут построен, конечно, на сопоставлении привычного и неожиданного. «Высокое» и «низкое» то и дело меняются местами. «Собаки в сенцах завиляли хвостами, и лица их, после Фогельшиной морды, казались родными и добрыми». Так заканчивается рассказ «Старухи» о том, как ненавидящие друг друга «приятельницы» вспоминают за пасхальным столом о давних романах. Об этом же, в сущности, рассказы «Лесная идиллия», «Пар» и многие другие.

Как писал известный литературовед зарубежья Петр Бицилли, все герои рассказов Тэффи – или взрослые люди, или дети, или животные. Но, в сущности, все они дети. То собаки показаны так, как их понимают дети, и им приписываются чувства и намерения взрослых людей. То взрослые, сколько бы им ни было лет, начинают рассуждать как дети. Или вообще оказываются вдруг «на одной доске» с животными. В рассказе «Новый психоз» все говорят только о еде. Даже «люди, никогда прежде продовольственных слов не слыхавшие: поэты, художники, балерины… О своей желудочно-кишечной тоске говорят оживленно, нервно, дружно… Прислуга, забыв этикет, принимает горячее участие в общем разговоре. Комнатный пес прислушивается, шевеля ухом. Если бы он мог, он, наверно, вставил бы несколько дельных замечаний». Дети в «детских» рассказах Тэффи, смешных и трогательных, рассуждают о взрослом мире «с высоты своего». При этом правдоподобие не нарушается. Не все рассказы Тэффи одинаково хороши, но фальши нет нигде.

Смешное – в этих неожиданностях и их сочетании. В общем, прием – продуктивный во всех отношениях. Только требуется большое врожденное чувство юмора, чтобы не впасть в откровенный фарс или еще хуже в сентиментальность. Вот уж чего точно не бывает у Тэффи, так это сентиментальности. Если и появляется, то только в ироническом ключе. Она принадлежала, по-видимому, к тем душевно-стыдливым натурам, которым не по себе становится от откровенного проявления чувств. (Одну из последних своих книг, кстати, она назвала вдруг «Нежность», и это казалось неожиданным).

Возможно, поэтому ее биографам так мало известно о ее личной жизни, например. Красивая женщина, и практически полное отсутствие романтических историй. Хотя эмигрантская жизнь была наполнена сплетнями и интригами. Как всегда бывает в относительно замкнутой жизни диаспоры. Короткое замужество Надежды Лохвицкой-Тэффи в молодости быстро закончилось. Дети остались с отцом Владиславом Бучинским, служившим судьей в Тихвине, уехавшим позже в Могилев, а потом в Польшу. Только в самом конце жизни сблизилась Тэффи со своими взрослыми дочерями. Проскальзывают упоминания о Павле Андреевиче Тикстоне, близком и любимом человеке, который до последней минуты своей оставался рядом с ней и умирал у нее на руках. Ему посвящены несколько рассказов Тэффи.

Нет, «писательский миф» о себе самой у нее тоже есть, его творят, наверное, в той или иной степени, все писатели. Только у нее он складывается, скорее, из умолчаний, чем из высказываний. Чаще всего она и тут как бы отшучивается. Георгий Иванов как-то уже в Париже спросил ее, знает ли она, что император Николай II был ее горячим поклонником. О том, как Тэффи отвечала, вспоминает в своей книге «На берегах Сены» Ирина Одоевцева: «Представьте себе, понятия не имела. А то, наверное, задрала бы нос. Впрочем, нет, – я тогда уже объелась славой. Я почувствовала себя всероссийской знаменитостью в тот день, когда посыльный принес мне большую коробку, перевязанную красной шелковой лентой… Я развязала ленту, раскрыла коробку и ахнула. Она была полна конфетами, завернутыми в пестрые бумажки… на этих бумажках мой портрет в красках и подпись: “Тэффи”…» (факт появления конфет «Тэффи», действительно, имел место; по некоторым сведениям, были и духи, названные в честь модной тогда и к тому же неизменно элегантной писательницы). Дальше шел экспромтом сочиненный Тэффи рассказ о том, как она бросилась к телефону созывать друзей на пир, чтобы похвастаться, одновременно «уписывала» конфеты и съела почти всю коробку. В конце концов так объелась, что пришлось вызывать доктора, уложившего ее «в постель с грелкой на печени». И что с тех пор ей нельзя есть конфет… Ну и так далее.

Отдельная «мифология» существовала у нее касательно многочисленных поклонников, о которых она рассказывала настолько смешно, что ясно было – «беллетристика». Целая история существовала вокруг псевдонима и т. д. И всюду она пишет о себе с такой самоиронией, какую редко встретишь среди знаменитостей. Самоиронии, несмотря на трагизм ситуации, находится место даже в «Воспоминаниях». Например, где она рассказывает о том, как оказались они со случайными попутчиками на борту разоренного парохода «Шилка», отходящего из Одессы, где не было команды, и ее набирали из пассажиров, женщины из числа пассажиров готовили скудную еду, а мужчины грузили уголь. Ей досталось драить палубу. И она, «в серебряных башмаках», мыла ее с рвением («юнга смотрел на меня с состраданием»), пока капитан не попросил ее больше этого не делать. «Пишите лучше рассказы, Надежда Александровна». И прибавил вполголоса: «Очень уж скверно вы моете». Пришлось отдать щетку: «Завидуют, подлые души».

Пройдет еще несколько дней, и будет другое: «Дрожит пароход, стелет черный дым. Глазами, широко, до холода в них, раскрытыми, смотрю. И не отойду. Нарушила свой запрет и оглянулась. И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля».

Но вот о чем она никогда не говорила и не писала, так это о своих личных бедах, о серьезной болезни и непереносимых болях, которые начали мучить ее уже в 1930-х годах. Ну разве что в письмах к самым близким друзьям. К Буниным, например. «Дорогая моя Верочка, я ужасно больна. Такая боль уже скоро две недели, что лежу и вою, и когда кончится, неизвестно… Воспаление нервов левой руки… Работать, конечно, не могу, денег, конечно, нет» (середина марта 1939, Париж). «Я чувствую себя плохо… Сплю плохо и тоскую даже во сне. Все надеюсь, что скоро помру, но оказывается, что и на смерть теперь положиться нельзя – и она надует» (начало 1940, Ванв). «Опять вернулись сердечные спазмы и прочие гадости, и пришлось отлеживаться…» (сентябрь, 1943, Париж).

Ирина Одоевцева, с которой Тэффи любила прогуляться по городу и посидеть в кафе в «задушевной» беседе (от слова «задушить», как она говорила), догадывалась, с каким трудом даются ей эти прогулки. Но Надежда Александровна «не любила интимничать». А однажды она пришла к ним в гости, сильно хромая, но, отдышавшись, рассмеялась «напугала я вас?» и тут же начала рассказывать уморительную историю, случившуюся с ней якобы на станции Пасси в метро. «Трудно было поверить, что она так умеет скрывать боль. Но на следующее утро она вызвала доктора, и ей пришлось пролежать в постели несколько дней. И тогда я поняла, насколько она стойка и мужественна», – вспоминала мемуаристка.

У Тэффи сложилась прочная репутация не только веселого и остроумного писателя, но и сильного, позитивного, как сейчас сказали бы, человека, чьей моральной поддержки ждали многие. И получали ее – и в общении, и в рассказах. Многие из тех, кто сравнивал ее с коллегами по цеху юмористов, замечали, как разительно отличается ее юмор от других. От похохатывающего свысока Аверченко, например. К.И. Чуковский в 1964 году писал в частном письме, что Тэффи на десять голов выше Аверченко, который нередко превращался в механический смехофон, она же всегда стихийно весела и человечна. О том же говорил Адамович: «Она не хохочет, даже не смеется, она отшучивается. Глядя на людей пристальным, умным и ироничным взглядом, Тэффи как будто усмехается и с удивлением и печалью качает головой». Эта усмешка помогала выжить ее друзьям и читателям тогда. Помогает и теперь.