Журнальный мир

* * *

О, я угадаю, наверно, не скоро,

Какими судьбами мы в небе носимы…

Высокие амфоры зноя морского

Везет караван через душные зимы.

Сломать бы сургуч, приложиться губами

К шершавому горлышку с привкусом глины —

Но волны, что прежде несли и купали,

Беззвучно уходят в ночные долины,

И амфора, ахнув, ложится на камень

Тяжелым, округлым коричневым боком —

И влажно блестит в полутьме черепками,

Как частыми звездами в небе глубоком.

И жажда моя неутешна отныне,

И сколь ни мечтаю забыть — бесполезно,

Как ветер качает мосты навесные —

Пути караванов сквозь гулкие бездны.

* * *

…А позовешь, уже отчаливая,

Во тьме пытаясь оглядеться, —

Не отзывается. Молчанием

Наваливается на сердце.

И только плеск воды под веслами

И невесомый скрип уключин…

Господь! Когда мы станем взрослыми

И азбуку Твою изучим,

И, судьбы, словно буквы, складывая,

Прочесть осмелимся без муки

Все эти горькие, негаданные,

Необъяснимые разлуки?..

* * *

Последней каплей воздуха клянусь —

Не оглянусь!

И тут же оглянусь.

Но улочка осенняя пустая,

В задымленное небо прорастая,

Дрожит и расплывается:

Над ней

Уже плывет гроза грядущих дней.

Здесь жизнь была!

С дерев на перекрестки

Потоком льются крохотные блестки,

Пустые облетают зеркала…

Но жизнь была!

И, жадный взгляд безжалостно стирая,

Взвивается из крон воронья стая,

Летит, как будто счастье унося.

Оглядываться, стало быть, нельзя,

А пуще — клясться выдохом и вдохом

Прошедшим ли, грядущим ли эпохам:

— Не оглянусь. Мое всегда со мной.

— Оглянешься. Но пусто за спиной.

Стрелолист

Над теченьем илистым и мглистым

Белый пар пронизан стрелолистом —

Натянулся звонкой тетивой

Берег под водою и травой.

И дрожит невыразимой мукой

Легкий воздух над крутой излукой —

Словно бы смертельная струна

Из последних сил напряжена.

И, гремя пустыми колчанами,

Черный миг уже стоит за нами.

Только обернешься — за спиной

Гул идет небесный ледяной.

Страшно по степи ходить дозором,

Счет забыв своим печальным зорям,

Чувствуя, как дышит пустота

Прямо от дорожного креста.

Тетива звенит невыносимо,

Черный перемешивая с синим,

Словно на разрыв и на излом

Пробуя небесный окоем.

Сколь прочна таинственная жила

И крепка излука, где, из ила

Выйдя на дозорную версту,

Стрелолисты целят в высоту?

* * *

Маме

Спит в кувшине молоко,

Дочь уснула в колыбели.

Половицы заскрипели…

Оглянулась — никого.

Только дышит глубоко,

Белоснежна, как невеста,

Тоненькая занавеска —

И за нею никого.

За окном сплетает сад

Полуденную прохладу,

А по самой кромке сада

Колокольчики звенят.

Кто-то ходит стороной,

Просит птиц угомониться,

На узорчатые листья

Осыпая легкий зной.

Пригляделась — никого,

А прислушалась — молитва…

Тихо скрипнула калитка

Где-то очень высоко.

* * *

Мороз дымился, ночь гудела,

Гул, растекаясь, уплывал.

Луна рассеянно глядела

На Уреньгинский перевал.

По правую почти отвесно

Вставали за скалой скала,

А слева открывалась бездна

И в беспробудный сон звала.

Клубилось трудное дыханье

Тяжелых фур, больших машин —

За дымом, как за ветхой тканью,

Рождался свет, непостижим,

И у парковки автоланча,

Вокруг тепла на полглотка,

Толпились ели, чуть не плача

Под тяжкой ношей куржака…

Но, выдохнув за перевалом,

Зажав удачу в кулаке,

М5¹ легко срывалась в слалом

И устремлялась вниз, к реке,

Где, лед проламывая силой,

В любые злые холода

Дышала, пела, говорила

Живая черная вода…

* * *

Первоязык тополей еще незнаком, но стихи дословно

Считывает тоска моя с полутемного небосклона.

Июнь. Темнеет поздно. Жара стоит по самую душу,

Порой языками пламени выплескиваясь наружу.

Но тополя полны долгою силой весеннего половодья.

Ветер летит стрелой — а они натягивают поводья,

И я замираю, строки, по небу разбросанные, читая

До конца предложенья, где точка — жемчужная, нежная, золотая,

Огромная непостижимо, а дальше — пусто и неподвижно.

И ничего не слышно, но сердце — сердце, конечно, слышно:

Все, что оно, спеша, говорит, не имеет словесной плоти

И превращается в тишину — в дословно истинном переводе.

* * *

Но говорим-то мы не с ангелами,

А с воздухом, где трепет крыл

Еще не стих — и разве сами мы,

Те, кто пока не позабыл

Пыльцу, со звоном облетающую,

Мерцающую на листах, —

Не плачем в наших обиталищах,

Где глухота — извечный страх,

Вернее, страж? И что ж мы выведали,

Глаза восторженно закрыв,

Когда за вдохновенье выдали

Гул воздуха, где трепет крыл

Уже стихает, но, истаивая,

Смущает слух еще сильней?

Какая странная история.

Как страшно говорить о ней.

* * *

В этой лавочке с молодым вином

Вся душа вверх дном.

А на дне такой густой снегопад,

Такой непроглядный снег!

Где-то рядом должны быть и дом,

и сад —

Ничего нет.

В двух шагах не видно, белым-бело,

Но теплым-тепло.

Подступило к сердцу и замело —

А потом прошло.

Рядом море дышит и ловит тьму

Пересохшим ртом…

А кому расскажешь? Да никому!

А о чем? — О том…

Ну уж если такая печаль пришла —

Наливай вино!

И стоит вино на краю стола,

Не пригублено,

Словно южная ночь, золотая стынь,

Молодая ложь…

Но стакан от краешка отодвинь:

Не заметишь, как разольешь.

* * *

Все ничего, а позовешь — не вскинется,

Ресницами тебе не дрогнет встречь

Печальница, молитвенница, схимница,

Спасительница речь.

Не пожалеешь — глянула бы пристальней! —

И смутный век за мимолетный взгляд.

Она стоит у жизни, как у пристани,

Где корабли горят,

Где светит через алое и черное

Глубокая морская синева,

Где не спросить: о Господи, о чем же я? —

Слова, слова…

Что видно ей через завесу дымную?

А дале — через тысячи завес?

Но сколько ни живу — живу и думаю:

Мы здесь,

У этой страшной пристани пылающей,

Где пламя с каждым выдохом сильней,

Мы не одни. Мы рядом с ней пока еще.

Мы здесь, пока мы будем рядом с ней.