Новогодняя сказка. Хиромантия.

Новогодняя сказка.

Хиромантия.

Рассказы

НОВОГОДНЯЯ СКАЗКА

В. З.

 

Галя Полоцкая сегодня пришла из школы расстроенная: ей поставили за диктант четыре. Но что самое обидное: она не сделала в диктанте ни единой ошибки! Просто она так пишет букву «о», соединяя ее крючочком снизу, а не сверху или посередине. И вот учительница решила, что Галина «о» с крючочком не «о», а буква «а» и без крючочка. Ну не могла Галя написать слово «коряга» через «а», не могла, да любому троечнику ясно, что это слово пишется через «о». И как она ни пыталась доказать это учительнице, та даже слушать ее не захотела. И вот ей, круглой отличнице, ставят за полугодие четверку по русскому языку — это ж форменное безобразие, величайшая несправедливость и вообще…

Мама выслушала ее жалобы в этот раз как-то рассеянно, вполуха, только развела руками: «Ох, дочка, ты на своем веку еще столько несправедливости встретишь… Ну четверка — и что?.. Что она будет значить для тебя лет эдак через двадцать?»

Год назад, когда она схватила случайную четверку за контрольную по алгебре, папка подтрунил: «Галоша, ты теперь, как дядя Коля из седьмой квартиры, «четверки» домой приносишь». Но это год назад, сейчас в доме тишина. И папка не кричит ей: «Галоша из школы пришла, мне коньяк принесла (мол, пятерки)! Панна Полоцка, а ну покажите ваш дневник, дайте погордиться!»

Отец, сколько она помнит, почти всегда звал ее Галошей из-за того, что в раннем детстве на вопрос: «Как тебя зовут», Галина отвечала: «Галоша» — это она так произносила слово «Галюша».

Еще отец любил называть ее «панной Полоцкой» — дело в том, что у них были польские корни, предок по отцовской линии был сослан в наши русские края после знаменитого польского восстания 1863 года. Здесь встретил свою любовь и остался, дети и внуки его полностью обрусели, а польская фамилия осталась в наследство.

Папка вообще был у нее замечательный. Он с самого ее детства относился к Гале как к барышне. Однажды на Восьмое Марта подарил ей семь белых хризантем — по числу лет. И каждый год прибавлял по хризантеме. Последний раз он преподнес ей чертову дюжину — тринадцать белых хризантем. Мама даже немного обиделась: «Ты мне не даришь столько…» Отец отшучивался: «Да я разорюсь на хризантемах, помилосердствуйте, сударыня!»

У него всегда было хорошее настроение, даже выговоры он дочери делал шуточные, она колготки натянет едва, что трусики видно, а он ей: «Панна Полоцка, чего это вы вырядились так, из-под пятницы суббота видать?»

А больше всего на свете он любил Новый Год. Это был его любимый праздник. Причем предновогодье начиналось где-то за неделю, а заканчивалось к Старому Новому Году. Каждый год он развешивал по дому гирлянды: одну самодельную — из разноцветных (самолично выкрашенных) маленьких, с мизинец грудничка, лампочек — протягивал в зале по потолку, закрепляя между люстрой и гардинами. Другую — уже покупную, из лампочек-снежинок, которые не просто горели, а мигали — растягивал в комнате Гали. Делал это ночью, почти тайком. И когда Галя утром вставала, ей в лицо «смеялись» новогодние гирлянды. Но гирлянды были только прелюдией праздника, их он развешивал накануне Польского Рождества (так отец называл Католическое Рождество, в семье свято сохраняли польские традиции, которые, впрочем, вполне мирно уживались с традициями русскими и советскими) — 24 декабря. А снимались гирлянды после Старого Нового года или вообще на Крещение, если Галоша очень просила денек-два подождать. Гирлянды создавали атмосферу праздника, а праздника хотелось каждый день.

Апофеозом Нового года была Елка. Не какая-нибудь искусственная, а настоящая свежая из леса — сосна. Отец так и шутил-пел: «В лесу родилась сосенка, в лесу она росла…» Как бы отец себя ни чувствовал, в какую командировку не уезжал, но в последний день школьных занятий перед новогодними каникулами он всегда приносил домой елку-сосенку.

Украшение Елки превращалось в своеобразный церемониал: сначала на елку вешались гирлянды по тому же принципу, что и «потолочные»: одна немигающая гирлянда, другая «подмигивающая. Ими оплетал елку отец. После этого они с Галей менялись местами. Он стоял у коробки с новогодними игрушками и подавал. Причем не абы как. Сначала вешались большие шары, потом «сосульки» и всякие фигурные игрушки в виде людей или животных, далее шли шары маленькие, а венчали эту традицию любимые игрушки Гали: огромная звезда с цветной мигающей лампочкой внутри на самой вершинке, небольшие стеклянные часы, показывавшие всегда без пяти двенадцать и деревянный снеговик. Причем года три назад Галя нечаянно расколотила часы, правда, не вдребезги, у них откололся только угол. Но от этого игрушка не перестала быть любимой: она все равно самой последней цеплялась на елочную ветку. После этого приходила мама и по своему вкусу «закидывала» елку мишурой, «снегами» и конфетти. Отец стрелял из хлопушек и получалась замечательная елка, которой завидовали все соседские дети. За полчаса до Нового года семья откупоривала бутылку шампанского и провожала старый Новый год: «Помянем старика добрым словом…» А потом отец и дядя Сережа (сосед, который вместе со своей женой приходил к ним «новогодиться») «стреляли» из хлопушек в главу государства, который из телевизора поздравлял «народ» с Новым годом. Выходили на балкон, зажигали бенгальские огни и запускали их с балкона в сугробы, благо этаж был второй, а балкон не со стороны парадного подъезда. Если было настроение, всей семьей ходили на Официальную Елку, по дороге сворачивали на горку и катались с нее до посинения. Частью история повторялась на Русское Рождество, но уже более скромно. В сочельник отец подводил Галю к зеркалу, свет выключался, но вместо свечей зажигался скоротечный бенгальский огонь, и вот пока огонь искрился, Галя должна была разглядеть своего суженого-ряженого, но за все время никого, кроме отца, в зеркале не видела. На Русское Рождество всегда покупался любимый торт отца — Пражский или Киевский — и начиналось чаепитие. Отец добавлял в чай по чайной ложечке коньяку (и маленькая Галя гордилась — ей тоже капали каплю-две) и они поднимали чайные чашки и чокались, будто там было вино или водка. Правда, когда это случилось в первый раз, Галя сразу же после этого «вырубилась» — ее потянуло в сон и она едва не свалилась за праздничным столом. Елка убиралась или в последний день каникул или вместе с гирляндами в Старый Новый год. А в Старый Новый год опять накрывался стол, и отец шутил: «Пьем за Новый год, чтоб Старый не вернулся!»

 

Но в этом году все было как-то не так, не как прежде. Мама с отцом о чем-то шептались, тайком от нее, только стоило Гале зайти в комнату, где они были, их шепот прерывался на полуслове. Как-то Галя застала маму плачущей, и тогда Галя решила, что родители расходятся, просто скрывают от нее. У них в классе так уже случалось: если родители тайком от ребенка шепчутся, и мама плачет или ругается — значит, развод. Галя маме чуть сцену не устроила, мол, если разводитесь, то зачем скрываете от меня это, честно, мол, скажите, чего выкручиваетесь и врете. Галя не любила и не умела врать, ну не хочешь сказать правду — промолчи, но врать — никогда! Это отцовский характер.

Но в этот год впервые к Польскому Рождеству отец не нарядил гирлянды, произошло гораздо худшее, чем развод — отец тяжело заболел, он слег, да так, что почти не вставал с постели, он лежал у себя в комнате, а мама подавала ему лекарства и ухаживала за ним. Сегодня 28 декабря, а Новогодней сосенки у них до сих пор нет. У папы последняя стадия рака, и ему осталось жить от силы неделю.

Отец отказался от госпитализации: «А смысл, все равно он неоперабелен, мой краб четвертой стадии. Хочу, чтобы в последнюю минуту рядом со мной были мои любимые женщины, а не эти хароны в белых халатах».

Последние дни Галя боялась заглядывать в комнату отца, но все-таки перебарывала себя: отец лежал бледный, исхудавший, как мумия. В этот раз она неосторожно скрипнула дверью, отец обернулся на звук:

А, Галоша, ты уж, дочка извини, что я тебе такой Новый год устраиваю. Уж больно сильно краб меня клешнями прижал.

Она вылетела из комнаты, захлебнувшись слезами. Последнюю неделю она возвращалась домой и останавливалась перед дверью в собственную квартиру, она боялась открытой двери: это значило, что случилось непоправимое. И всегда, прежде чем открыть ее ключом, она толкала ее и облегченно вздыхала: закрытая, значит, все в порядке, отец живой.

 

Смерть за ним пришла около полуночи. Нет, она не была с косой наперевес, с выглядывающим из-под белого балахона оскаленным черепом. Нет, во-первых, это был он — ангел смерти. А во-вторых, хотя он в белом, но назвать его одеяние балахоном нельзя было даже при всем желании. Это был просто светящийся абрис, который подошел к кровати умирающего, взял его за руку и тихо сказал:

Пошли, подошел твой срок, человече…

Отец уже хотел встать и идти, сопротивляться этой силе не было никакой возможности, более того, отца как магнитом тянуло к этому белому ангелу. И уже перед тем, как встать, он встрепенулся, из-за болезни он перестал вести счет календарю, и им овладело простое любопытство: а в какой день он умрет?

— 29 декабря, уже десять минут…

— Подожди, подожди, если я сейчас умру, то похороны будут 31 декабря или 1 января, а девять дней придется аккурат на Русское Рождество. Хороший же подарок я Галоше сделаю. Нет, я не пойду!

— Да я просто возьму тебя за шкирку, и все! Вы все смертные боитесь умереть, тело для вас важнее души, и не понимаете, что смерти нет, что вы будете жить, только в другом месте, дорожите своим ветхим неудобным телом и не понимаете, что для вас приготовлено гораздо более удобное тело, хотя ты же поди неверующий, — в словах ангела сквозило легкое пренебрежение к людям и даже некоторое высокомерие, какое бывает по отношению к тому, кто заведомо слабее тебя. Эти слова были дежурными для ангела смерти, и произносил он их если не каждый раз, то через раз или два — точно. Уговаривать человека ангел был не намерен и уже занес руку, чтобы взять душу из тела, но умирающий умоляюще попросил:

Подожди, я не боюсь умирать, я умру, обязательно умру, но только не сейчас, если я умру сейчас, то я сделаю очень нехороший подарок на Новый год дочке. А Новый год должен быть хорошим, светлым, добрым. Понимаешь, без слез, с радостью? Галя не должна получить в подарок на Новый год гроб.

Твой срок подошел, в книге судеб написано сегодняшнее число, — ангел говорил уже не так уверенно. Но, тем не менее, сделал еще один шаг.

Если ты ангел Божий, ты должен понять меня. Я же не за себя прошу. Ну хочешь, я тебе расписку напишу, хочешь, поклянусь, скажи, чем тебе поклясться? Какой же ты бессердечный бюрократ, канцелярская чинуша, черствая душа, ну подчисти там свою книгу судеб, пусть я умру 29 февраля, а не 29 декабря, — отец перешел в наступление, кстати, учитывая, что високосный год уже прошел, идея насчет 29 февраля была удачной.

Я должен взять твою душу! — отмел все доводы ангел и повторно занес руку, но отец отчаянно крикнул:

У тебя совесть есть? Учти, если я сейчас умру, я этого дела не оставлю, я пойду к Богу, я там такой тарарам устрою, мало не покажется, я…

Не надо к Богу, — вдруг виновато улыбнулся ангел. — Ладно, живи, все цепляются за жизнь ради себя, а ты ради дочери, это стоит отсрочки.

Вот и хорошо. — Отец, положа руку на сердце, не ожидал, что ангела можно уговорить. Он кричал скорее от отчаяния, однако же — помогло. — Дай мне только сил!

— Каких еще сил? — не понял ангел.

— Скоро Новый год, а у Гали нет елки, и гирлянды я не повесил. Ты должен дать мне сил! Слушай, тебе не надоело быть ангелом смерти, из сотни в сотню лет заниматься одним и тем же — отнимать у людей дыхание и жизнь. Побудь хоть раз Дед Морозом! Вместо того чтобы отнимать — подари.

Я дарю людям царство небесное.

Ты разлучаешь родные души.

Я их возвращаю в родные места.

Без сил я ничего не смогу, я не прошу много, я прошу только чуть-чуть…

Но это не моя компетенция…

Я к Богу пойду!

Ну, хорошо, хорошо, вот ведь, никогда не думал, что мне придется быть Дедом Морозом, — ангел немного смутился, дотронулся до лба умирающего и уже хотел было уходить, но отец, моментально приободрившись, его остановил:

Еще елка нужна, я же болел, на носу Новый Год.

Какая еще елка?

Обыкновенная, новогодняя…

Ну, знаешь…

Я к Богу пойду!..

Ну хорошо, хорошо, будет тебе елка… — ангел, улетавший впервые за последнее время в одиночестве, хотел покинуть Галиного отца, но тот его опять остановил:

— Подожди, дай слово, что выполнишь мою просьбу.

— Какое еще слово?

Отец что-то зашептал ангелу на ухо. Ангел поежился:

— Это не в моей власти… Я не могу, законы природы едины для всех…

— Закон природы, что дышло. Я Богу скажу…

— Ну, хорошо. Я выполню твою просьбу. Даю Слово Ангела Смерти, что так и будет…

Утром Галя проснулась от неожиданного яркого света, бившего ей прямо в лицо. Она открыла глаза и увидела наряженные гирлянды, которые подмигивали ей разноцветными лампочками.

А где отец? — спросила Галя.

Наряжает елку, поднялся ни свет ни заря. Сказал, что у Галоши должен быть Новый год, — ответила мама. Для нее такое бодрое самочувствие мужа тоже стало приятным сюрпризом.

А откуда она? — Галя никак не могла взять в толк, ведь никто из домашних не ходил покупать душистое, пахнущее свежей хвоей, новогоднее дерево.

Это секрет, — подмигнул отец. Говорил он громко и весело, его голос был слышен на весь дом: — Галоша, чего стоишь, иди наряжай!

И они стали наряжать новогоднюю сосенку: по заведенному обычаю — сначала большие шары, потом «сосульки» и фигурные игрушки, далее шары маленькие. Звезду Галя в этот раз на вершину водрузила сама, и даже разбитые часы повесила рядом с деревянным снеговиком. Мама выстрелила на елку хлопушками с конфетти. В этот раз они никого не приглашали в гости. Втроем по старой привычке за полчаса до боя курантов проводили старый год. Главу государства решили пощадить, без соседа целиться в него было неинтересно. Они втроем (прихватив и маму) выходили на балкон и запускали в сугробы зажженные бенгальские огни. Потом включили магнитофон и женщины, сменяя друг друга, приглашали своего любимого мужчину на белый танец: сначала дочь, потом мама.

Ах, панна Полоцка, вы ослепительно красивы, вы будете кружить мужчинам головы, — шутил отец.

Потом они ходили на официальную елку… Возвращаясь, долго гуляли по новогоднему городу. Пошел снег, и они любовались на снегопад:

— Добрые слова падают, — произнес отец.

— Почему?

— А есть легенда, что когда-то на заре времен было на земле тепло и ласково, но потом напала на людей колдунья Злоба, она завладела душами людей, и любое сказанное злое слово уничтожало листья на деревьях. И вот однажды листьев на деревьях не оказалось вовсе, не осталось у людей друг для друга доброго слова. И наступил великий холод. И тогда пожалел Создатель людей, и послал семь ангелов, чтобы те научили людей добрым словам. Но злая колдунья была начеку, она наложила заклятье, и любое доброе слово стало замерзать на ходу, не долетая до людей. Но замерзая, доброе слово превращалось в красивую снежинку, собираясь вместе снежинки писали добрые слова и даже фразы на окнах. Увидев их, люди стали восхищаться и души их стали теплеть, согревая добрыми словами и природу. И однажды добрых слов-снежинок накопилось так много, что злая колдунья Злоба не выдержала и отступила далеко на север. И с тех пор каждый год она пытается заморозить мир, но каждый год добрые слова гонят ее прочь. Семь ангелов — семь видов снежинок. Говорите добрые слова, панна Полоцка, и вы никогда не замерзнете, у вас всегда на душе будет тепло.

Отец на полном серьезе обращался к своей тринадцатилетней дочери на вы.

А на Русское Рождество отец купил целых два торта: Киевский и Пражский. И это были самые вкусные торты, которые Галя пробовала когда-либо.

 

Отец умер 28 февраля — не от «краба», от инфаркта миокарда. Умер легко, во сне. У гроба мама сказала Гале:

— Знаешь, что отец сказал вчера вечером?

— Что?

— Я, говорит, договорился с ангелами, наша Галоша будет жить счастливо и долго, ее никто в жизни никогда не обидит.

Когда утром 8 марта Галя проснулась, то не поверила своим глазам: на ее письменном столе стоял букет из четырнадцати белых хризантем. Мама клялась, что не покупала цветы. Прошло время, Галоша выросла, но до сих пор не знает, откуда тогда в доме появились белые хризантемы…

 

5 июня 2009 г.

 

 

ХИРОМАНТИЯ

из цикла «Мистюльки»

 

Но примешь ты смерть от коня своего...

А. С. Пушкин

 

Отец Виктор не любил, когда его вне храма называли «отец»: ему и тридцати-то еще нет. Сегодня вечером он возвращался со службы домой (а служил он в храме в спальном районе города, практически рядом в двух шагах — жил), когда его окликнули:

Витек!

Отец Виктор оглянулся и расплылся в улыбке во все щеки: перед ним стоял Олег, Олежка Исаков — друг детства. Сколько же они не виделись: почитай, лет десять, а то и больше. Ну да, так и есть: с тех пор как Олежка ушел в армию, а он, Витек Лебедев, уехал в Питер поступать в Духовную семинарию. Хоть несколько лет назад отец Виктор, уже в сане и с молодой женой, вернулся в город, связь была потеряна. И вот неожиданная нежданная встреча. Они обнялись, расцеловались. Забросали друг друга дежурными вопросами: ты где? ты как? женат? как устроился по жизни? И тому подобное.

Стал отцом? — спросил Олег.

Во всех смыслах, — рассмеялся Виктор и объяснил все как есть. Что стал священником, приход имеет здесь, в нашем спальном районе («Так что заходи, если душа заболит»), женился, жена Ольга, дочка Анечка, уже первоклассница.

Подожди-подожди, да ты вроде бы никогда особо и не верил?

Пути Господни неисповедимы. Слушай, ты временем как: ограничен?

Времени вагон и целая тележка, — рассмеялся друг.

Ну, так возьмем по пивку, да ко мне домой, я живу там же, где и жил.

А тебе не грех?

Окстись, мил друг, какой грех, чай не пост, светлая седмица идет.

Знаешь, я в этих вещах мало разбираюсь, ты уж извини, — на секунду Олег задумался, а потом грустно произнес: — Это даже хорошо, что я тебя встретил. Это судьба: мучает меня один грех, что ли. Даже не знаю, как сказать. Понимаешь: вроде как убийца я. И не убивал, а вроде убил. На душе, как вспомню, до сих пор суматошно. Ты не думай, я не безбожник, я понимаю, что какие-то высшие силы все равно на свете есть…

Не какие-то… Есть Бог… — ответил еле слышно отец Виктор, но решил не вступать с другом в богословские споры: — Пойдем-пойдем, дома у меня все и расскажешь.

Через четверть часа они, купив бутылочку «девятой» «Балтики», рыбки да сухариков, сидели у отца Виктора дома.

А где твоя попадья? — спросил Олег.

Матушка Ольга. На работе. Она в больнице: врач-невропатолог.

Киндер в садике?

У тещи. А ты окольцевался?

Уже раскольцевался, бездетен. Вот и вся биография. Ах да, участник контртеррористической операции в Чеченской республике. Ну да, надо начинать каяться, — усмехнулся Олег.

Ты не мытарь себя, если не хочешь.

Не хочу, чтоб лишний грех на душе лежал. И без того хватит на исключительную меру от Господа Бога или кто там сейчас вместо Него?! — Олег посмотрел на киот, встретился глазами с глазами маленького Христа, почувствовал себя неловко, как будто голым оказался в людном месте в час пик, смутился и отвел взгляд. Отец Виктор заметил смущение, но промолчал: — Короче, это случилось, когда я учился на втором курсе ПГС. Понравилась мне одна девочка — Марина. Скромница такая. Жили мы в соседних домах. Дружили: у нас целомудренные отношения были, поцелуи не в счет. Но помнишь, наверное, те времена: начало демократии, самый разгар бандитской войны, подростковые банды и все вытекающие из этого. На Марину глаз положил Мешок — Борька Мешков — отморозок еще тот. У него и банда своя была — «мешки». Но я, ты же помнишь, боксом занимался, мы, спортсмены, кучковались вместе, и он меня трогать боялся, я все время с друзьями ходил. Но однажды подкараулил-таки у моего же дома — я один шел. Само собой, он-то был не один, с двумя своими «мешками». Они же, отморозки, все трусы: только скопом герои, или на заведомо слабого, кто постоять за себя не может. И то, если перо или волына в кармане.

Ну, так вот, подошел он ко мне с двумя своими шестерками. Я их шапочно тоже знал. Помню, у одного кликуха была Лизун (помнишь мульт «Охотники за привидениями», там призрак такой был смешной?!), а у другого — Кубик. Я даже имен их не помню, только кликухи. Нет, подожди, Кубика, кажется, Вованом звали. Да и ты должен его помнить: невысокий, плотный, почти квадратный, как кубик, коренастый, с вечной ухмылочкой.

Нет, что-то не припомню, — пытался покопаться в памяти отец Виктор.

Ну и ладно. Этот Кубик подлянки всем строил с полпинка. За что его звали уже не Кубиком, а Кубатурой. Он ужасно злился и кидался кирпичами или камнями — во всех подряд.

Вспомнил, он еще в куртешке такой выцветшей ходил, синеватой. Он же мне однажды каменюкой в висок попал, как я мог его забыть?! — наконец догадался, о ком речь, отец Виктор.

Я и говорю: ты должен его помнить. Просто ты к этому времени в Питер уже укатил. Так вот, я один, а их трое. И прошу пардону, надо тебе сначала рассказать, что со мной в этот день утром произошло. Потому что не произошло бы — не знаю, как все потом бы повернулось. Утром возле факультетского корпуса меня цыганка встретила и прицепилась: дай погадаю да дай погадаю. Я торопился, и чтобы быстрее отстала, сунул ей червончик (тогда неденоминированные деньги были — десять тысяч, по-моему). А она хвать меня за ладонь и давай тараторить: «Переживешь всех своих врагов… Только не бойся: ничего и никого». Я человек впечатлительный, к вечеру иду домой, а цыганка эта в мыслях вертится. И почему-то строчка из АСа Пушкина в мозгах застряла: «Но примешь ты смерть от коня своего…» Про себя о смысле жизни рассуждаю, о фатуме и прочем. И тут они — эти «мешки» — так резко из-за угла выворачивают и меня под локоть: «Пойдем — отойдем, поговорить надо».

Показывать им спину — глупо: не сейчас, в следующий раз встретят, только хуже будет. Лучше сразу все проблемы решить. Говорю: хорошо, пойдем — отойдем, поговорим. Завели они меня в пустой сквер, в беседку детскую. Если помнишь, у наших отморозков традиция была все разборки мелкие в беседках да детских садиках чинить.

Сам Мешок перо-бабочку вынул и давай крутить перед моим носом — пугать:

Ты с Маринкой больше не гуляй. Слышь, пацан?!

Слышу.

Ты не слышкай, ты гулять больше с ней не будешь. Понял?

Меня застопорило. Думаю, цыганка чертова, накаркала. А сказать «понял, не буду» — не хотел. Понимаешь — западло у таких «мешков» на поводу идти. И никак не соображу, что сказать. Перо в бок, сам понимаешь, тоже неохота получать.

Чего молчишь, ка-азел? — это Кубик, он почти все ругательства произносил нараспев, тянул гласные. Два пальца, указательный и мизинец, как розетку выставил. Тогда мода среди пацанвы была такая, помнишь, пальцы веером. — Ты, па-адла, говори, или кровь тебе пустим и кактусы ей поливать будем, а потом в задницу тебе засунем.

По его понятиям это было смешно. Через слово — мат. И тут, я сам не понимаю, почему, как ляпнул: до сих пор не пойму, с чего это я взял:

Кубик, не матюкайся. Тебя твое слово и убьет.

Чо? Чо ты сказал, ка-азел? Кто меня убьет? — Кубик подошел ко мне вплотную со своей рогаткой из двух пальцев.

Я ему:

Ладонь покажь!

Он тут растерялся, рогатку свою опустил: видно, не ожидал. Я его за ладонь уцепил и от полной балды — клянусь, Вить, — стал всякую фигню молоть:

Вот у тебя тут линия жизни прерывается от твоего же слова матерного.

Он вперился — этот «мешок» — в свою ладонь, как в новый телевизор — линию жизни разглядывает. А мне эта хиромантия всегда была до лампочки. Клянусь!

Гонишь! За базар ответишь! — это сам Мешок встрял. Но чувствую, весь пыл их куда-то делся. Понял я, не тронут они меня сегодня, жить мне.

Чмо буду! — поклялся я и провел ногтем по верхнему зубу. Помнишь, такая страшная пацанская клятва была?

Ну и когда это будет? — это уже Лизун спросил.

Он спросил, а я сообразил, что могу влипнуть по самое «не могу». Скажу что-нибудь конкретное: а вдруг это не сбудется? Зачухают. Говорить про далекое будущее глупо, у них год один — уже далекое будущее. Надо что-нибудь такое отвлеченное и конкретное одновременно. Я сделал вид, что изучаю ладонь, а сам судорожно соображаю, что же такое сказать. И придумал:

Молодым умрешь, даже неженатым, если матюкаться не перестанешь, — понимаешь, «молодым» — понятие растяжимое.

Ты этот, «херомент» что ли? — это все Лизун, он так и сказанул: «херомент». Лизун, как я знал понаслышке, был из семьи трудной: отец-мать — хроники хронические. И сам он такой, и наркоман, и нюхач-токсикоман, и алкоголик — все вместе взятые. Он и прозвище получил за то, что лизал для кайфа всякое говно. Придурок, словом.

У меня бабка цыганка была, — вешаю лапшу им на уши, я же русак двухсотпроцентный. — Ну-ка, Лизун, дай твою руку, посмотрю, что у тебя на ней написано.

Я взял его ладонь и сделал вид, что тщательно изучаю ее, а потом выдал со скорбью в голосе:

— Ты сам загнешься от передозировки. Если, конечно, не возьмешься за ум.

За чо? — переспросил он — Там, похоже, браться было не за что.

Ну, а со мной что будет? — это сам Мешок проявил интерес, и про Маринку забыл — сунул мне под нос свою ладонь потную с обгрызенными грязными ногтями. Я для понтов поводил по ней своим пальцем, а в голове АС Пушкин: «И примешь ты смерть от коня своего». А в другой руке у отморозка перо. Оно меня и надоумило. Я взял и брякнул:

— Не носи с собой оружия — любого!

— Почему это?

— Тебя убьют твоим же оружием. Пером или волыной — не скажу, но твоим — это точно, — знаешь, я вошел во вкус, раж даже какой-то появился, был бы тут еще с десяток «мешков», я и им что-нибудь напророчил. Сам про себя думаю: запудрю им мозги. Мне бы из беседки живым-невредимым выбраться. А завтра у них другие проблемы появятся, забудут, а я что-нибудь придумаю.

И правда, отпустили они меня. Только Мешок на прощание выдавил:

А Маринку все равно брось.

Прошла неделя. Я учился. Маринку не встретил, на мое счастье, она на юг уехала отдыхать. Вот. Я уж забыл про свое это приключение. Как однажды возвращаюсь домой, а у соседнего подъезда катафалк стоит. И публика возле него — из наших отморозков. Я спросил: кто умер? Отвечают: Кубика-Кубатуру грохнули. Практически ни за что. Шел по улице, никого не трогал. У него попросили закурить. А он, дебил, вместо того, чтобы дать закурить или вежливо отказать, взял и ляпнул: «Отвянь, ка-азел». Думал, наверное, лох какой-нибудь. А нарвался на крутого, на зыка какого-то. Тот его из волыны и… Сутки еще в больничке мучился.

Надо же, случайность, решил я. Даже не придал особого значения: одним придурком меньше. Я ж лапшу им на уши вешал, чтоб не порезали. А еще через недели две — рано утром, часов в семь, звонок в дверь. Открываю — на пороге Мешок. Я сначала испугался, думал, все, пришел счеты сводить. А он бледный, дрожит весь, уважительно так бормочет:

— Олег, ты это, прости меня. Слушай, а молоток — это оружие?

— В смысле? — я ничего не понимаю.

— Лизун вчера помер. Какой-то гадости нанюхался — передозняк, сердце не выдержало, — и прикинь, Вить, в его словах ни одного матерного слова: воспитал, блин. И шепчет, умоляет: — Олег, я жить хочу!

Ну и живи, — отвечаю. — Я-то тебе что, мешаю?..

Мешка убили через месяц в его же подъезде: его же молотком череп проломили. Он молоток с собой носил…

Олег замолчал. Отец Виктор задумчиво держал стакан с недопитым пивом перед губами. Наконец после продолжительной паузы Олег сказал:

Я после в Чечне воевал, приходилось убивать. Может, это грех большой: совесть меня не мучает. Там война была — кто кого, все честно. А здесь как убийцей себя чувствую. Я читал где-то про шаманов африканских. Что они умеют убивать словом. Если кто провинится и не повинится, он, значит, шаман, тому скажет: «Ты к ночи умрешь». И к ночи человек загибался, если, конечно, прежде в ножки шаману не бросался.

— А Маринка?

— А что Маринка? Замуж вышла — за мента, между прочим. Неплохо устроилась. Скажи, Вить, ты вот священник, я грех совершил, я убийца?

Отец Виктор рывком допил свое пиво и тихо произнес:

В мире нет ничего фатального. По-моему, ты их честно предупредил: если будете дурью маяться, попадете в беду. Разве убийца тот, кто предупреждает о грядущей опасности?! А шаманы — они же убивают не за плохие поступки, а за плохое подчинение идолам. Они не дают человеку выбора: или подчиняйся, выполняй их волю, или убьют. Как бандит с большой дороги. И вот что, Олег, ты крещеный?

— Вроде бы.

— Приходи завтра утром на службу, я служить буду. После службы еще поговорим.

— Ну, началась поповская пропаганда… — проворчал друг. — Ладно, приду…

Однако, на следующий день, как отец Виктор не ждал, его старый приятель Олег в церковь так и не пришел.