Журнальный мир

Николай БЕНЕДИКТОВ: Итак, Борис Моисеевич, прежде всего: что такое писцовая книга?

Борис ПУДАЛОВ: Научное определение гласит: «Писцовые книги содержат подворную перепись населения с описанием городов, сел, деревень и других населенных пунктов, а также земель и угодий». Писцовые книги, или, иначе, «книги письма и меры», составлялись регулярно (примерно раз в двадцать-тридцать лет) на протяжении XV–XVII веков, а начало проведения таких переписей вызвано, по-видимому, образованием Русского централизованного государства. Переписи велись отдельно по каждому уезду (губерний и областей в те времена не существовало), и составители книг, называвшиеся «писцами уезда», поименно записывали владельцев каждого населенного пункта (помещиков или вотчинников), принадлежавших им крепостных крестьян и бобылей, количество пашни господской и крестьянской, размеры других угодий (например, количество сена, условия пользования лесом и т. п.). В уездном городе и в селах кроме собственно населения и угодий подробно описывалась каждая церковь: чаще всего деревянная, рубленная в виде клети («древяна, клецки»), на чьи средства построена – властями, помещиками или сельским «миром», какие имеются иконы, книги, ризы, сколько церковных дворов (обычный причт того времени – поп, дьякон, пономарь и просвирница), размеры церковной пашни и откуда выделена земля для нее.

Даже этот беглый обзор содержания обычной писцовой книги показывает, каким ценным источником она может стать для изучения экономической и социальной истории родного края, а также для исследований по генеалогии – причем не только дворян, но и податных сословий, по антропонимике (анализ имен собственных, наиболее употребительных в то время у разных сословий), по исторической географии, церковной истории… Для историков и филологов это поистине кладезь информации!

Н. Б.: Значит ли это, что писцовые книги давно и много изучались и сейчас хорошо известны?

Б. П.: К сожалению, источниковые возможности писцовых книг ученые осознали значительно позже, чем, например, летописей. На то были свои причины: в глазах историков XIX века политическая история с ее деяниями государей была явно привлекательней, чем история социально-экономическая, имеющая дело с сухими перечнями имен и владений, требующая глубокого статистического анализа. Лишь к началу XX века пришло понимание того, что политические события во многом (не во всем!) обусловлены экономическими причинами, приводящими в действие сложные социальные процессы. В таком понимании истории свою роль сыграла, безусловно, методология исторического материализма: именно в этот период марксизм овладевал умами. Но примечательно, что к этому же приводила и практика исторических исследований! Так, В.О. Ключевский, весьма далекий от исторического материализма, уделял в своих работах большое внимание истории хозяйственной деятельности, обусловившей формирование слоев общества, а его младший современник С.Ф. Платонов (тоже ни разу не марксист) поставил в связь политику регионов Московского государства в период Смуты начала XVII века с особенностями их экономического развития и статуса уездных дворянских корпораций – так называемых «служилых городов».

Но решающее значение имели все же труды академика С.Б. Веселовского (1876–1952). Буквально накануне революции Степан Борисович издал двухтомный труд «Сошное письмо», в котором детально проанализировал историю организации переписей в Русском государстве и привел их сводный перечень по упоминаниям в документах того времени. Фактически Веселовский стал для писцовых книг примерно тем же, чем был А.А. Шахматов для русских летописей. И, хотя общий фон для объективного изучения отечественной истории порой бывал в XX веке по разным причинам неблагоприятным (вспомним и двадцатые, и тридцатые, и сороковые годы), и хотя многие работы Веселовского увидели свет спустя десятилетия после его смерти, все же значение писцовых книг и близких к ним по составу источников уже не подвергалось сомнению. Самый яркий пример – четырехтомный труд «Аграрная история Северо-Запада России», выполненный в 1970-е годы коллективом ученых под руководством проф.А.Л. Шапиро на основе статистической обработки обширного массива писцовых, переписных книг и подобных им памятников массовой документации XV–XVII веков по Новгородской и Псковской землям и Русскому Северу. Именно так были получены важнейшие данные, позволившие по-новому взглянуть на многие проблемы социально-экономической жизни средневековой России.

Н. Б.: Насколько полно сохранились писцовые книги по Нижегородскому краю?

Б. П.: Увы, сохранность писцовых книг по Новгороду Нижнему гораздо хуже, чем по землям «Господина Великого Новгорода». На протяжении веков пожары и войны погубили немало старинных документов, и переписи населения не стали исключением. Московский пожар 1626 года, уничтоживший, среди прочего, столичные приказы с их документацией, современники недаром называли «великим». В итоге по нашему краю от переписей XV векеа остались лишь «обмолвки вскользь» в более поздних текстах, а от XVI века – чудом сохранившиеся «отрывки из обрывков». Например, почти двадцать лет назад, готовя к изданию документ 1509 года, наткнулся на фразу о нижегородских книгах 1481/82 годов ; чудом сохранилась и опубликована перепись (так называемая «сотная») 1533 года на Узольскую волость…

Иное дело – XVII век, в течение которого было проведено три больших, фактически валовых переписи всех уездов: в начале 1620-х, в середине 1640-х и в 1670-х годах. Здесь сохранность писцовых книг значительно лучше. Сотрудник Российского государственного архива древних актов М.Ю. Зенченко и его коллеги опубликовали сводный указатель-справочник по всем реально сохранившимся рукописям, содержащим писцовые книги, с точными поисковыми данными и сведениями об имеющихся публикациях. В 6-м томе этого справочника помещены сведения о писцовых книгах Нижегородского края. К сожалению, этот том стал последним для Михаила Юрьевича, жизнь которого безвременно оборвалась в результате тяжелой болезни. Но теперь мы имеем надежную основу для планирования публикации писцовых книг родного края.

Н. Б.: Неужели за весь XX век нижегородские историки не издавали писцовые книги?

Б. П.: Имеющиеся издания относятся преимущественно к началу XX века, и выходили они в сборниках трудов Нижегородской губернской ученой архивной комиссии. Инициатором публикаций был А.Я. Садовский (1850–1926) – последний дореволюционный председатель комиссии и первый советский руководитель государственной архивной службы в нашей губернии (губархбюро). Научные взгляды и исследования Александра Яковлевича формировались в основном под влиянием трудов Ключевского и Платонова. Поэтому неслучайно под редакцией и при непосредственном участии Садовского увидели свет писцовая книга по Балахне 1674–1676 годов и дозорная по Нижегородскому уезду 1613 года; по Арзамасскому уезду 1621–1623 годов. Эти публикации не потеряли научного значения, но, к сожалению, нередко они были бессистемны, правила передачи древнерусского текста не вполне соответствуют современным требованиям; к тому же многое не удалось завершить: помешала Первая мировая, за которой последовали две революции, Гражданская… А потом внимание ученых-историков в Горьковском университете оказалось привлечено к иным эпохам и проблемам, так что специалисты, умевшие работать с подлинными рукописями XVII века, оказались, по сути, «случайно уцелевшими кадрами»…

Н. Б.: Видимо, настало время «собирать камни».

Б. П.: Можно и так сказать. Методика публикации текстов писцовых книг уже отработана специалистами; сейчас в нашем распоряжении есть необходимая справочная литература и новейшие технологии. Появилась возможность вести компьютерный набор текста, используя цифровые копии рукописей XVII в., причем трудный для понимания фрагмент легко увеличить на мониторе, лучше разглядеть ту или иную «завитушку» в приказной скорописи…

Учитывалась специфика Нижегородского края. В XVII веке его территория в основном входила в три самостоятельных уезда – Нижегородский, Балахнинский и Арзамасский. Власти каждого из этих уездов напрямую подчинялись Москве. Заселение и освоение уездов происходило в разное время и при разных обстоятельствах, что отразилось и на документации, и на степени ее изученности. Разумеется, наибольшее внимание привлекает Нижегородский уезд и его центр – Нижний Новгород. В 2015 году вышел в свет фундаментальный двухтомник «Материалы по истории Нижегородского края конца XVI – первой четверти XVII века», подготовленный специалистами Российского государственного архива древних актов (именно там хранятся подлинники наиболее ценных документов этого периода). Этот труд по праву считается образцом для последующих изданий такого рода. Сейчас московские коллеги работают над источниками по истории Балахны и лесного Заволжского края. Поэтому для нас первоочередная задача – публикация писцовых материалов по истории Арзамасского уезда.

Как известно, этот уезд значительно «моложе» Нижегородского и Балахнинского: он сформировался в составе Русского государства во второй половине XVI в. Но именно это обстоятельство позволяет достаточно подробно изучить процесс заселения и освоения Арзамасской округи. При этом наиболее ранние арзамасские документы (до начала XVII века) были опубликованы и введены в научный оборот еще С.Б. Веселовским. Сейчас вышел в свет сборник документов Арзамасской приказной избы допетровской эпохи (до 1682 года), по сути, хронологически продолживший труд Веселовского. Глубокое комментирование документов этого сборника, с анализом исторических судеб местных служилых землевладельцев, побудило подготовить к изданию так называемые «десятни» – военно-учетные списки всей уездной дворянской корпорации, содержащие краткие сведения об имущественном состоянии и о боеспособности («конно, людно и оружно»). Арзамасские десятни 1630 и 1649 годов – ценнейший источник по военной истории, генеалогии и антропонимике – должны увидеть свет в конце 2020 года. Итогом данного этапа работы призвана стать публикация писцовой книги Арзамасского уезда 1621–1623 годов.

Н. Б.: Ответы на какие вопросы сможет дать эта писцовая книга?

Б. П.: Прежде всего, она объективно покажет экономическое состояние Арзамасского уезда к этому времени. Как известно, сама валовая перепись всех уездов Русского государства, предпринятая в 1621–1623 годах, как раз и призвана была показать, с чем страна выходит из Смуты, длившейся с 1604 по 1618 год. Надо было учесть количество податного населения, крестьянских дворов, с которых можно было собирать налоги, а заодно и выяснить состоятельность местных дворян (в те времена они именовались «дети боярские»), которые не прочь были уклониться от военной службы, ссылаясь на разорение своих поместий: «мы-де бедны, деревнишки наши разорены, крестьянишки посечены или разбежались, и на службу нам подняться нечем без государева жалованья». Для Арзамаса это особенно актуально, так как в уезде неоднократно велись боевые действия в 1607–1612 годах.

Во-вторых, мы получим полный перечень всех населенных пунктов того времени, потому что наряду с уездным городом Арзамасом в писцовой книге перечислены все села, деревни, починки и пустоши, существовавшие к началу 1620-х годов. И все это – с четкой привязкой к речкам, оврагам, полянкам, главным дорогам, так что специалистам по исторической географии останется только нанести эти данные на карту.

В-третьих, очень важно восстановить персональный состав «служилого города» (уездного дворянства), потому что местные землевладельцы играли ключевую роль в освоении Арзамасского уезда и обороне от внешних врагов, да и вообще во всех событиях в жизни региона. Публикация писцовой книги позволяет связать ее сведения с имеющимися данными на 1615 и 1630 годы, выстроив непрерывную цепочку истории «служилого города» за целое столетие.

Н. Б.: Что вообще представляли собой арзамасские дворяне того времени: сколько их было и откуда они взялись на этих землях?

Б. П.: Формирование уездной корпорации служилых землевладельцев, то есть «служилого города», происходило одновременно с возникновением Арзамасского уезда, то есть со второй половины XVI века, примерно с 1560-х годов. После присоединения Казани (1552) и Астрахани (1557), когда Волга стала русской рекой, земли юга нашего региона вошли в состав Московского государства, и на этих землях были испомещены «служилые дети боярские» – представители низшего и самого многочисленного слоя тогдашних феодалов (в то время значение термина «дворяне» было несколько иным). Новые помещики обязаны были нести военную службу, поэтому набирали их преимущественно из приграничных регионов, где воевать было делом привычным. Общая численность арзамасского «служилого города» составляла в разные периоды от 300 до 500 с лишним русских детей боярских, которых сопровождало некоторое количество боевых холопов, а также полторы-две сотни служилых татар – подданых русского царя. В итоге весь этот отряд поместной конницы по численности превосходил «служилый город» Нижнего Новгорода. Оно и понятно: приграничье…

До строительства города-крепости Арзамаса, то есть до 1560-х или даже начала 1570-х, уезд управлялся из Мурома, поэтому основная масса местных помещиков «первого призыва» – муромчане. Потом к ним добавились выходцы с других окраин страны: Рязанского края, Пскова с «пригородками», несколько меньше – из Нижнего Новгорода. Кстати, происхождение служилых проявлялось и в языковых особенностях делопроизводства: в отличие от традиционного нижегородского «оканья» (написания типа «Орземас», «Олексей»), для арзамасских документов характерно «аканье» («аклатчики», «Трафимко», «асмина»).

Н. Б.: Какие задачи приходилось решать арзамасцам после того, как граница была отодвинута от нашего края?

Б. П.: Даже после «Казанского взятья» мир пришел в наш край далеко не сразу. Сначала, в 1560-е годы, пришлось отражать набеги поволжских народов в ходе «черемисских войн», и это привело к поэтапному, вплоть до начала 1580-х, расширению территории Арзамасского уезда. Затем арзамасцам довелось участвовать в походах в Нижнее Поволжье, на Северный Кавказ, нести охрану южных границ Руси… Практически ежегодный сбор войска не обходился без арзамасцев, но заметных прибылей им это не приносило: почти невозможно было ни повысить свой социальный статус и войти в состав Государева двора, ни добиться прибавки к поместьям или перевести их в вотчину, ни получать стабильное денежное жалованье. Служба была тяжелой, а служить по Арзамасу считалось менее престижным, чем, например, по Нижнему Новгороду. Вот это противоречие и подтолкнуло арзамасский «служилый город» поддержать Лжедмитрия II во время Смуты, в надежде на то, что-де «природный государь наш Дмитрий Иванович пожалует верных слуг своих». Это стоило карьеры, а то и жизни некоторым честолюбцам и продолжалось недолго: в 1612 году арзамасцы приняли активное участие в ополчении Минина и Пожарского и впредь «в воровстве замечены не были». Но и правительство нового царя Михаила Романова тоже сделало выводы: верхи арзамасского «служилого города» стали приниматься в Государев двор наравне с нижегородцами, а отличившимся в обороне Москвы в 1618 году пожаловали вотчины и т. п .

Впрочем, имения, которые приходилось делить между детьми, мельчали, а значит, сызнова приходилось искать «землицу и людишек на ней». Во второй половине XVII века арзамасских дворян стали наделять поместьями на вновь осваиваемых землях: в Саранском, Пензенском, Симбирском и других уездах. В результате и там стали появляться свои Языковы, Нечаевы, Лопатины, а арзамасский «служилый город» постепенно утратил свое значение.

Н. Б.: В фамилиях коренных арзамасских дворян нередко звучат тюркские корни. Характерный пример – Чаадаевы. Может ли это свидетельствовать о татарском происхождении русских дворян?

Б. П.: Далеко не всегда! Эти фамилии происходят от мирских имен-прозвищ, которые служилые люди русского средневековья носили вполне официально, наряду с крестильными, каноническими христианскими именами. В десятнях да и в писцовых книгах сплошь и рядом встречаются русские православные дети боярские с именами «Савлук», «Севрюк», «Салтан», «Шарап», попался даже один «Мурза»; у их потомков эти имена-прозвища становились фамилиями. Но когда начинаешь внимательно изучать происхождение этих Шараповых, Чуфаровых, Болтиных по сохранившимся поместно-вотчинным документам, выясняется, что старые легенды или нынешние заверения о татарских корнях, мягко говоря, голословны.

Пристрастие к именам-прозвищам тюркского происхождения – это проявление особой воинской субкультуры служилых людей XV–XVI веков. В ту эпоху татарские всадники были эталоном воинов, да и сама тактика русской поместной конницы в значительной мере основывалась на татарском боевом опыте. Поэтому нет ничего удивительного, что профессиональные воины подражали татарам не только в военном деле, но и в повседневности (которая, впрочем, почти всегда была связана с боями и походами). Известен, например, курьезный случай, когда один из князей Шаховских, коренной русак и потомственный Рюрикович, у которого татары в родне и близко не стояли, писал в родословце о своем происхождении от «татарского выезжего мурзы». Психологически это напоминает пресловутую галломанию XIX века, когда не только столичном салоне, но и в любом «усть-ухрюпинском» захолустье дворяне русские (и ни разу не французы!) именовали себя и друг друга «Жан», «Поль», «Пьер», «Мишель»… Что-то подобное проявилось и у Петра I, называвшего себя на голландский манер «Питер», а новую столицу – «Санкт-Петербург». Из более близкого к нашему времени уместно вспомнить характерное для некоторых молодежных компаний 1980-х годов пристрастие к именам-прозвищам на американский манер: «Сэм», «Фил», «Джордж», «Майк»…

Видимо, к концу XVI века образ почти непобедимого татарского воина в сознании русских дворян сильно потускнел, но прозвища успели стать фамилиями. Вот и остались потомки русских псковичей с фамилией Болтин (от тюркского «болта» – топор), а не менее русских Протасьевичей – с фамилией Чаадаев (от тюркского «чегодай», «чаадай» – храбрый, честный, искренний). Следовательно, фамилия того или иного корня не может считаться достаточным основанием для выводов о происхождении: необходимо внимательное (и весьма критическое!) изучение генеалогии по всем доступным документам. В противном случае велик риск сочинений на тему о «Кирише Минибаеве». И еще добавлю: в исторических исследованиях местечковый национализм, а также великодержавный шовинизм и любой другой политизированный «изм» абсолютно недопустимы, ибо превращают науку в шоу-бизнес.

Н. Б.: Мы с вами затронули тему межэтнических контактов в русском пограничье. Какие свидетельства может дать писцовая книга и другие документы Арзамасского уезда?

Б. П.: Судя по сохранившимся источникам, в Арзамасском уезде во второй половине XVI – первой четверти XVII веков проживали представители трех этносов: русские, татары и мордва. Прочее – на уровне «исторических курьезов». Например, есть упоминания о трех служилых иноземцах-«литвинах» Яне Богатом, Ульяне Панове и Станиславе Ружинском, верой и правдой служивших Московскому государству еще в конце XVI века, но говорить об их «этнически значимом» вкладе в историю края не приходится. По сути, остался лишь след в названии бывшего поместья: село Яново под Сергачом. А в селе Микулино на речке Ежати, в вотчине стольника князя П.Г. Ромодановского, писцовая книга среди крестьян называет некоего «Гришку новокрещена, родиною латыша», который жил в зятьях у местного сапожника. О том, какая нелегкая занесла этого латыша в Арзамасский уезд, можно только догадываться, но уже дети его наверняка обрусели. Кстати, к началу 1620-х годов в уезде упоминается несколько русских крестьян с пометами «смольянин», «вязьмитин»: они бежали в наш край в период Смуты из-под Смоленска и Вязьмы, не пожелав стать подданными Речи Посполитой. Ранее известно было о лишь о беженцах-дворянах, привыкших воевать с поляками, но, как свидетельствует писцовая книга, крестьянам тоже было не все равно, под чьей властью находиться, и патриотические чувства им были не чужды.

Но это, повторяю, единичные случаи. Большинство населения в Арзамасском уезде к началу 1620-х составляли русские, им посвящен основной массив сохранившихся документов. К сожалению, нет данных по численности и социальному составу татарского населения: видимо, «книга письма и меры» на татар составлялась отдельно, как и десятни. Судя по сохранившимся актам приказного делопроизводства, арзамасские татары-«мишари» были служилыми людьми: их конный отряд участвовал в походах русского войска, и за эту службу они получили земельные владения на юго-востоке уезда, где значительно позже был создан Сергачский уезд (и отсюда еще одно наименование: «сергачские татары»). Лишь у немногих представителей знати, таких как князья-мурзы Чегодаевы (не путать с Чаадаевыми!) и Мустофины, владения были сравнительно большими вотчинами; у большинства же их соплеменников это были мелкие поместья, зачастую без крепостных крестьян, так что работать служилым татарам приходилось самим. Происхождение «татар-мишарей» нуждается в дополнительном изучении: их отличие от татар казанских очевидно. По-видимому, в Арзамасский уезд служилые татары пришли вместе с русскими из Муромского уезда в середине – второй половине XVI века. О каких-либо конфликтах в уезде татар-мусульман с русскими на национальной и религиозной почве нет свидетельств вплоть до середины XVII века: правительственные меры по принуждению татар к крещению принимались позже, так что об ассимиляции татарской знати в Нижегородской губернии можно говорить не ранее XVIII века.

Коренным, исконным (автохтонным) населением территории Арзамасского уезда была мордва, относящаяся к волжско-финской подгруппе финно-угорских народов. Писцовая книга 1621–1623 годов содержит неполные сведения о мордовских поселениях: судя по тексту, мордва более или менее компактно проживала на нескольких лесных территориях, в сравнительно крупных деревнях, и занималась преимущественно лесными промыслами, прежде всего бортничеством. Местная знать издавна владела бортными ухожьями, и ее имущественные права были подтверждены русским правительством, но социальный статус мордвы был ниже, чем у татар: по сути, это были дворцовые крестьяне, платившие подати и работавшие на государство.

Интересно, что ко времени возникновения Арзамасского уезда в составе Московского царства местная мордва в массе своей оставалась язычниками, но изредка там упоминаются носители мусульманских имен. Напрашивается осторожное предположение, что в период до падения Казани (1552) какая-то часть мордовской знати подверглась исламизации со стороны казанских татар. Зная нравы Казанского ханства, процесс этот едва ли был мирным и добровольным. Угроза насильственной исламизации могла стать одной из причин вступления мордвы в русское подданство: не «покорение» и не «братское единение», а что-то вроде «брака по расчету». И действительно, русским не было дела до верований и жизненного уклада мордвы, которая пользовалась неким подобием автономии, да и подати поначалу были не слишком обременительны. Тяжкими эти подати стали на рубеже XVII–XVIII веков, а попытки массового насильственного крещения мордвы предпринимались начиная с 1740-х годов. Но все это произошло значительно позже, и об этом есть не потерявшее актуальности исследование А.А. Гераклитова об арзамасской мордве, основанное на писцовых и переписных книгах последней трети XVII – первой трети XVIII веков. А в более ранних документах, в том числе относящихся к началу 1620-х годов, нет упоминаний о конфликтах, зато в некоторых мордовских деревнях вместе с мордвой вполне себе мирно проживали русские бортники в качестве, так сказать, «национального меньшинства». Здесь, по-видимому, могли быть и смешанные браки. Известно, впрочем, несколько запутанных дел о спорах из-за угодий, но причиной их, разумеется, была не этническая или религиозная рознь, а обычное хищничество отдельных русских помещиков, пытавшихся округлить свою пашню за счет лесов мордовских соседей.

Для изучения истории отношений русских и мордвы в начальный период формирования Арзамасского уезда очень показателен тот факт, что практически все названия небольших речек и оврагов в XVII веке – мордовского происхождения: Ошнара, Ежать, Ашкилей, Червалей, Коломалей… В то же время названия абсолютного большинства сел и деревень уезда – русские, происходящие от фамилий их русских владельцев-основателей, например, Лопатино, Анненково, Левашовка, Болтино, Чуфарово, Саврасово, либо от их имен: Ондросово (Ондрос Нечаев), Смолино (Смола – мирское имя одного из Шадриных). Реже встречаются и названия, происходящие от прозвищ помещиков, например Ветошкино, основанное Дмитрием «Ветошкой» Лопатиным. Известен случай, когда в названии села – сразу фамилия и имя помещика-основателя: Паново-Леонтьево (Леонтий Панов был русским однофамильцем, но не родней служилого «литвина» Ульяна Панова).

Приведенные примеры – пусть косвенное, но очень важное свидетельство по истории заселения юга нашей области. Получается, что до прихода русских значительные территории оставались пустыми и мордва на них не селилась, предпочитая лесные массивы. Русские первыми поставили на пустовавшей земле свои села, деревни и починки, распахали пашню и стали заниматься земледелием. Мордва же сохранила свои деревни в лесах и традиционные лесные промыслы. Скорее всего, в этом различии хозяйственных интересов – первопричина длительного мирного сосуществования двух народов, или даже трех, считая служилых татар-«мишарей». По крайней мере, сохранившиеся выписки из писцовых книг 1580-х годов, опубликованные когда-то
С.Б. Веселовским, показывают процесс наделения землей русских помещиков в восточном, Залесном, стане Арзамасского уезда и при этом не содержат никаких упоминаний об изгнании с этой земли мордвы, захвате или разрушении мордовских поселений, да и вообще о присутствии здесь таковых. Зато сплошь и рядом звучит в писцовых книгах выражение «дикое поле»…

Н. Б.: Приведенные вами примеры показывают, насколько публикация писцовых книг начала XVII века интересна для историков. Но представляют ли они интерес для других гуманитарных наук, например для филологов?

Б. П.: В моем понимании филология – это неотъемлемая часть исторической науки: история языка и история литературы. И неслучайно с дореволюционных времен вплоть до недоброй памяти «перестройки» в университетах существовали единые историко-филологические факультеты. Поэтому нет ничего странного, что крупнейшие историки в своих работах постоянно касались филологических вопросов, а великие филологи работали с историческими источниками. Нашим читателям рекомендую вспомнить, например, очерк В.О. Ключевского «Грусть» или труды А.А. Шахматова и Д.С. Лихачева о русском летописании. Каждое документальное свидетельство прошлого способно стать важным источником и для историка, и для филолога, нужно только уметь поставить вопрос и искать на него ответ, но при этом помнить: рукописи не говорят, если не научиться их понимать.

Одно из возможных филологических исследований на материале писцовых книг– это анализ антропонимики. Переписи содержат тысячи личных имен и отчеств людей из разных социальных слоев. Интересно выяснить, какие личные имена были наиболее популярны в тот или иной период, как и под влиянием каких причин менялись нравы. Применительно к истории конца XVI – первой трети XVII веков очень важно проследить соотношение православных канонических («молитвенных») и неканонических, «мирских» личных имен у представителей разных социальных слоев, чтобы через имянаречение постараться понять психологию людей того времени. Подготовленные к публикации десятни служилых арзамасцев 1630 и 1649 годов свидетельствуют, что при преобладании христианских имен (здесь ожидаемо лидировало имя Иван) доля мирских имен была заметной, причем употреблялись эти неканонические имена вполне официально. Как правило, это были славянские слова, обозначавшие свойства характера (Любим, Смирной, Замятня, Злоба) либо последовательность рождения детей в семье (Первуша, Третьяк, Пятуня); изредка даже попадаются «псевдоэтнонимы» (Мордвин, Чуваш). Принято считать, что мирские имена чаще встречались у крестьян, чем у помещиков, но так ли это? Можно ли считать, что официальное употребление мирских имен в делопроизводстве продолжалось до петровских времен, либо оно сошло на нет в результате реформ Никона?

Ученые с давних пор искали ответы на эти вопросы: есть, например, интересные работы московского историка В.Б. Кобрина и нижегородского филолога Н.Д. Русинова. Писцовые книги, составлявшиеся на протяжении всего XVII столетия, дадут большой и надежный материал для таких исследований.

Н. Б.: Насколько полны и надежны сведения самих писцовых книг? Есть ли в них сознательные искажения, не говоря уже о ошибках переписчиков?

Б. П.: Разумеется, писцовые книги XVII века не «всемогущи»: в них нет прямых сведений об уровне грамотности населения и о каком-либо обучении, например при церквах; нет статистики урожайности, рождаемости и смертности населения, что было бы очень важно для ученых. К тому же следует помнить, что должностные лица, присланные из Москвы для переписи («писцы уезда»), сами отнюдь не колесили по всем деревням и пустошам и не считали каждый двор, людей, проживавших в нем, их пашню и копны сена. Писцы перемещались между уездным городом и селами – центрами станов, куда землевладельцы или их приказчики доставляли свои записи («сказки») о количестве дворов, крестьян и угодий, составленные в меру собственного разумения. Естественно, при желании можно было попытаться что-то скрыть – например, излишки земли сверх положенного поместного оклада либо беглого крепостного, нашедшего пристанище в чужом поместье, а то и попросту прикинуться «сиротой казанской» и, жалуясь на разоренье, слезно челобитничать о прирезке чужих земель. В научных работах упоминаются отдельные случаи (по северо-западным регионам России), когда деревеньки в писцовых книгах были показаны обезлюдевшими, но по другим документам того же времени «безвестно сшедшие» крестьяне преспокойно проживали в своих избах, никому не платя налоги.

Разумеется, писцы уезда обязаны были соблюдать государственный интерес и не допускать ошибок и искажений; в случае сомнений они перепроверяли помещичьи «сказки». Изредка бывало, что представленные в столицу писцовые книги не утверждались, писцов наказывали, а в уезд посылали новых переписчиков. Тем не менее сведения «книг письма и меры» по большей части достоверны, а критическое к ним отношение – необходимая часть источниковедческого анализа. Как говорится, доверяй, но проверяй.

А сюрпризы писцовые книги действительно могут преподнести! Вот, например, два наших выдающихся земляка – патриарх Никон и протопоп Аввакум Петров. Оба появились на свет и выросли, судя по их биографиям, в начале XVII века в соседних селах Нижегородского уезда, так что есть возможность найти упоминания об их семьях в опубликованной «Писцовой книге Нижегородского уезда Дмитрия Лодыгина со товарищи» 1621–1623 годов. Давайте попробуем сделать это вместе.

Никон, в миру Никита сын Мины, родился примерно в 1605 году в селе Вельдеманово; современники не раз именовали его мордвином, и это воспринято в краеведческой литературе. Между тем, судя по писцовым материалам, Вельдеманово было мордовской деревней в XVI веке, но к XVII веку это было уже русское село, с русским крестьянским населением, причем помет «новокрещен» нет. К тому же село было сожжено в период Смуты, а затем отстроено вновь, и это заставляет предполагать движение населения: кто-то погиб, кто-то «сшел безвестно», на их место поселились новопришельцы… Иными словами, мордовское происхождение Никона далеко не очевидно и требует доказательств, а «честному краеведческому слову», как и обзывательствам староверов, доверять безоговорочно не стоит. Но дело не только в этом. В перечне жителей села Вельдеманова начала 1620-х годов нет ни Никиты (которого могли и не упомянуть из-за юного возраста), ни, что важнее, вообще ни одного Мины! Что же это: лживая биография или ошибка составителей писцовой книги? Видимо, ни то ни другое. К селу Вельдеманову были приписаны несколько близлежащих деревенек, жители которых как вельдемановские переселенцы продолжали именоваться по своему селу (нечто подобное, кстати, происходит и сегодня, когда проживающие в деревне Кузнечиха с полным основанием называют себя жителями Нижнего Новгорода). Так вот, в деревне Шершово (ныне село в Перевозском районе), населенной вельдемановцами, проживало в начале 1620-х годов два Мины – крестьянин Минка Киреев и бобыль Минка Иванов. К сожалению, неизвестно, как звали деда у Никона, поэтому определить, был ли кто-то из этих двоих отцом будущего патриарха, пока не удается.

Еще сложнее с Аввакумом. В своем «Житии» огнепальный протопоп вполне определенно утверждал: «Рождение же мое в нижегородских пределах, за Кудьмою рекою, в селе Григорове. Отец мой был священник Петр…» По отдельным упоминаниям возраста можно установить, что родился Аввакум примерно в 1620 году (как говорится, «плюс-минус»). В «Писцовой книге Нижегородского уезда» 1621–1623 годов находим село Григорово Закудемского стана. Как положено, описание сельской церкви и ее причта помещено в самом начале, но… попа Петра там нет! В церкви служат поп, дьякон, пономарь с совершенно другими именами. Что же получается? Семья Аввакума переехала куда-то после рождения сына или, напротив, «не доехала» до Григорова? Но ведь сам Аввакум ни о каких переездах семьи из Григорова ни разу не обмолвился: семья так и жила в Григорове, да и куда переезжать, если, как писал протопоп, «отец мой прилежал к питию хмельному»?

Впервые наткнувшись на эту загадку, нижегородский профессор Н.Ф. Филатов предложил в своей книге «На родине огнепального Аввакума» (Н. Новгород, 1991) такое объяснение: отцом Аввакума был Петр Кондратьев, названный в писцовой книге 1588 года попом в селе Поповском. А так как, по Филатову, это был единственный в округе поп Петр, то его и пригласили на вакантное (?) место попа в Григорово, где успел родиться Аввакум, а потом выгнали с этого места за пьянство, так что в переписи 1621–1623 годов Петр Кондратьев в качестве попа не указан. Версия Н.Ф. Филатова не выдерживает критики: профессор не удосужился внимательно изучить писцовые материалы по Закудемскому стану, иначе он бы нашел, что Петр Кондратьев никуда не переезжал, а всю жизнь оставался попом в селе Поповском – и в 1588, и в 1613, и в 1621–1623 годах. Более того, к началу 1620-х годов он оброс семейством и постарался пристроить его тут же, в Поповском: один из его сыновей был уже вторым попом и готовился занять место состарившегося отца, второй был дьяконом в той же церкви… Следовательно, Петр Кондратьев – не отец, а тезка отца Аввакума.

Между тем возможны и другие объяснения. Родители Аввакума могли обосноваться в Григорове вскоре после переписи 1621–1623 годов, так что незадолго до того родившийся Аввакум мог с полным основанием считать Григорово своей родиной. Либо его отец Петр жил в Григорове как «безместный поп», что вполне возможно, учитывая его страсть «к питию хмельному». В этом случае он с семейством в писцовую книгу записан не был. Объяснимо и отсутствие в переписи кузнеца Марка, на дочери которого мать женила Аввакума. Действительно, в писцовой книге 1621–1623 годов кузнец Марко в селе Григорове не указан, но ведь Анастасия Марковна, жена Аввакума, родилась, судя по упоминанию «Жития», в 1624 году, а знакомство и женитьба состоялись в Григорове примерно в 1638-м, так что семейство кузнеца могло поселиться в Григорове и после переписи. Либо, в силу каких-то причин, кузнец был «сокрыт» от переписчиков в 1621 году, что менее вероятно: слишком заметной фигурой на селе был кузнец.

Приведенные примеры показывают, какие загадки способны иной раз преподнести писцовые книги. И это делает их изучение особенно интересным.