О Голявкине

О Голявкине

Слава Богу, так устроена природа, что она компенсирует историю. Наиболее крутые годы для России ознаменовались рядом замечательных рождений — зачатиями в самые страшные моменты — в 1918, 1929, 1937 году. То, чем мы богаты в литературе. Голявкин родился в 1929 году, году Шукшина, Юза Алешковского, Иванова, многих замечательных литераторов. Никто про себя ничего не знал, тем более Голявкин. В нем важно то, что он обретает внутреннюю свободу с нуля, когда никто еще ничего не знает. И этой свободой он наградил очень многих поздних ленинградских авторов. Гениальность такого вдохновения в том, что вот так тоже можно!

Свобода в суровые годы прежде всего выражается в традиционном юродстве, скоморошестве, и тут — как бы все в шутку. Такой он был человек. По-видимому, провинциальное Бакинское происхождение давало себя знать. Но уж точно, что он ничего не знал об ОБЭРИУтах. Но начинал он со свободного поведения, дурацкого поведения, которое никак не могли принять суровые профессора Ленинградской академии художеств. Им все казалось, что он над ними издевается, а он просто вот был такой. Он спокойно мог на вопрос: «Кто ваш учитель?» ответить: «Чарли Чаплин». И это, наверное, была правда, потому что никакой особой образованностью он не обладал, только этой внутренней свободой и добротой он обладал.

Его поступки переросли в маленькие рассказы, родился совершенно особый жанр коротких абсурдных рассказов. Это было событие, которое распространилось еще до политизированного самиздата, в устных и письменных пересказах. Его учениками могут себя считать многие. И мне объявляли многие о его влиянии на свое творчество — и Олег Григорьев, и Георгий Барамлин, многие ленинградские авторы. Было мало тех, кто начинал свою свободу с шутки, но это оказалась нешуточная свобода. В Ленинграде были замечательные поэты — Уфлянд, Горбовский, а в прозе он был первым. Я только услышал его рассказы, так тут же бросил писать стихи и перешел на прозу. Начинал я с откровенного подражания Голявкину. Виктор Голявкин — несомненно мой учитель, хотя ученик его ушел в совсем другую сторону…

К счастью, он успел увидеть свою книжку — одну из первых книжек в мягкой обложке серии «Азбука-классика», он был живым автором-классиком, дождавшимся такой книжки. Кстати, книжка была очень хорошо составлена. Я успел его с книжкой поздравить, он успел умереть классиком. Классик он и есть.

Художник он был вот какой… Почему он раздражал профессуру? Когда его вызывали на предмет распределения после академии, ну, условно скажем, ему предлагали Улан-Удэ, он сказал: «Конечно, поеду. Когда? Сейчас?». «Да нет, не сейчас, а когда закончите!». «А!.. Когда я закончу, я не знаю. Когда закончу — тогда и спрашивайте». Или на экзамене по анатомии, который был совершенно формальным в Академии, на вопрос старенького профессора, по-видимому, наиболее гуманного: «Сколько костей в черепе?», он отвечал: «Две!». Профессор говорил: «Покажите!». Голявкин брался за череп и за челюсть. А когда профессор спросил, сколько у него зубов — он предполагал, что Витя засунет в рот пальцы и зубы свои пересчитает — то Витя, не задумываясь, говорил: «100!».

Он нашел свою нишу — коротких абсурдных рассказов. Морда соцреализма была слишком серьезной, но он нашел свою нишу в детской прекрасной литературе, и сам ее и иллюстрировал. Первая же его книжка «Рассказы под дождем» была большим событием, «Наши с Вовкой разговоры», «Мой добрый папа» — все эти книги до сих пор пригодные.

Когда он получил первый гонорар, то в общаге он устроил пирушку. Он купил много-много ботинок и много-много красок. Краски он расходовал так, как расходует их богатый известный живописец. Выдавливал на палец и клал из тюбика жирно прямо на холст. Живопись его не была должным образом оценена. Но недавно я взглянул на его маленькую выставку… Она такая же живая и яркая, как и его литература. Что-то это, может быть, напоминало — может быть, Вламинка, может, еще кого-то, но это все было всегда самобытно, как и все, что он делал. Жаль, что его нет с нами.

 

Материал подготовлен Ириной Дудиной