Журнальный мир

Мой папа, писатель Виль Липатов – замес четырёх кровей, – относился к предкам ответственно: боялся Бога как иудей, любил как христианин, был свободен как буддист. Итак: бурятская, русская, латышская с иудейской начинкой.

* * *

Что касаемо латышской и русской кровей, доставшихся от отца, то Владимира Николаевича Липатова папа знал плохо. В его четыре года мать сбежала от мужа по только ей одной известным причинам. Хотя всё было не так плохо. Этот мой дед – журналист, в то время – министр культуры ДВР (Дальневосточной Республики). Его мать – латышка Марта Озолинь, отец – русский, родившийся и живший там же. А папа утверждал, что, когда впервые был в Латвии, понимал отдельные слова. Почему – неизвестно. Но позже ездил уже писателем в Латвию часто. Я ещё вернусь к этой линии, но иногда смогу ошибиться, иногда соврать, как распорядится память… Впрочем, это касается и всего остального.

* * *

Томск. У меня желтуха. Потом сослали довыздоравливать в Петухово к бабушке. Она была директором школы.

И я впервые влюбилась. Рассказала об этом отцу уже взрослой… Ежедневно мимо нашего домика проводили из женского лагеря одинаково одетых женщин. И среди них была та – высокая, с прозрачной кожей и золотыми косами до колен – принцесса. Заколдованная. Как-то окликнули: «Лгита!» – и она оглянулась… Имя принцессы запомнила навсегда.

Папа в то время начальствовал над промышленным отделом Томской газеты «Красное знамя» и знал всё на свете про Томскую область. Он мне, взрослой, и сказал: «Она была латышкой…». Вот так. Может, родственница дальняя-дальняя?

Когда из бабушкиной деревни вернулась в Томск, папа – по выходным – меня, кудрявую, как болонка, выгуливал в городском парке. Конечная цель – пивной ларёк, окружённый скамейками. Он хлебал пиво, а я играла пивными крышечками – замечательно!

* * *

Более-менее внятно могу рассказывать то, что слышала от бабушки Сарры, папиной мамы. Воспитывала меня она, моя мама была хирургом и всегда – на работе! Лет с четырёх ба, готовя обед, и вообще рассказывала всякое разное, обычно – о себе, о своей семье, начиная от деда по отцовской линии. Рафаил Иосифович Садович (видимо, выкрест) дослужился до офицерского звания в царской армии, но, дав пощёчину вышестоящему чину, – надеюсь, за дело! – был сослан в Сибирь. Впав в нищету, опомнился, образумился, раскаялся и вернулся к Торе. Походя женился, родили кучу детей, среди которых старший – Иосиф, мой прадед, бабушкин отец.

Иосифа Рафаиловича в Нерчинске избрали третейским судьёй… Кроме русских в городке жили и остяки, и буряты, и монголы… Вот буддисты и прозвали его уважительно – Мунге Холо (могу ошибиться в написании), что означало «Серебряное горло». Тому причина – трахеостома, которую ему вставили после какого-то заболевания в Монголии, где у него были коммерческие дела.

* * *

Ещё тогда, в Петухово, я совершила первое преступление. Полюбовавшись на Лгиту, отправилась в заветное место, где наша курица Пеструха каждый день выдавала по тёпленькому ещё яйцу, категорически мне запрещённому после желтухи. Проковыряв крохотную дырочку, я выпивала яйцо и прятала скорлупу под крылечко.

Бабушка нервничала: «Пеструха была самой яйценоской и на тебе – ни-че-го!».

Настал роковой день – воскресенье, папа приехал ко мне накануне вечером. И мой разлюбимый отец отследил меня, бедную… Разбудил бабушку и выгреб из-под крыльца кучу пустых целёхоньких скорлупок… Скандал… Да ничего, обошлось, но вскоре из Петухова меня забрали в Томск.

* * *

Бабушка вернулась из Палестины. Вышла замуж за Владимира Николаевича Липатова. Из Новосибирска от мужа сбежала с сыном в Нерчинск, вскоре – в богом забытый посёлок Тогур. Стала учительницей русского языка и литературы. По ночам учила правила правописания, утром преподавала. Время настало тяжкое: близ Тогура селили толпы ссыльных – прибалтов, поляков, всех подряд. Бабушка Сарра «досамоучилась» до директора начальной школы. Дети ссыльных учились у неё. И бабушка, на мой взгляд, совершила подвиг местного значения: не дала умереть с голода ни детям, ни взрослым. После учёбы дети вместе с директором работали в «пришкольном» хозяйстве. Каждое утро – стакан молока, яйцо и что подрастёт на огороде – каждому. Невесть почему бабушку не трогали, учила и кормила…

Все выжили. Бабушку даже наградили какой-то медалью, где подвешена кругляшка медная с профилем товарища Сталина.

* * *

Чита. Мы втроём – папа, мама и я – на рассвете отправляемся на рыбалку. Рулит в «козлике» (редакционном) шофёр дядя Вася. Папа в рабочей форме, то есть тверёз. Дело серьёзное: пути три часа через тайгу по еле видной дороге вверх-вниз, вверх-вниз. Среди вековых кедров полянки набиты цветами, разноцветными тряпочками-лентами. Красота! И очень непонятно. Это не новогодняя ёлка, это что-то совсем другое, важное: объяснить не могу, надо увидеть. Но запомнила навсегда.

Когда мы перебрались в столицу, я жутко удивлялась, попав в лес: «А где цветы?!». Дело в том, что в тайге пионы – марьины коренья, лилии – саранки, крокусы – подснежники. И всё это растёт в изобилии. В средней полосе скучные полянки.

Да не об этом. Часа через два с половиной папа меня толкает в бок:

– Смотри! Яблоневый хребет!

Ну, яблонь я там не увидела, просто что-то длинное, высокое и лысое. Но на самом высоком месте, рядом с дорогой, такая берёза… нет, не высокая – коренастая, голая (без листьев), но широкая. Священное буддийское дерево. В центре – тряпица с молитвой на неведомом языке и изображением Будды. Каждая веточка – а их множество – украшена.

Потом – озёра. Их несколько. Большие, если смотреть с хребта. И возмутительно круглые все как одно. Остановились у ближайшего. Синее и прозрачное везде, даже на глубине всех рыб видно. Но сначала рыбы почему-то не ловились. Мне в лодке надоело, потребовала отвезти к маме, которая развела из привезённых с собой деревяшек костёр для ухи. Было так солнечно и жарко, как бывает только в Сибири летом.

А вот папа с дядей Васей на воде застряли. «Костёр прогорает!» – кричала мама. Без толку. Только через час они вернулись. По уши в рыбе. Как не утонули? Короче, съели то, что привезли с собой, и отбыли домой. Бабушка с мамой всю ночь занимались рыбой – чистили, вялили, солили, а я дрыхла без задних ног.

* * *

Как и положено подростку, папа тайно начал писать стихи… Это опять Тогур… В конце концов «раскололся» – показал тетрадку бабушке. Ей почему-то понравилось…

Почему – почему-то? Бабушка, к слову, была предельно строга… Потом, когда папа стал вполне серьёзным писателем, мать ничего его не читала – боялась… Даже фильмы не смотрела – не хотела разочаровываться. А факт папиного писательства её очаровывал, заставлял тревожиться. Ну а тогда отправила тетрадку в томскую газету. Ответ ликвидировал в папе поэта: «Нельзя так бессовестно подражать Есенину! Нашёл кому!». Возможно, редактор был прав, но… Дело в том, что мальчик никогда не читал Есенина, его стихов просто не было в Тогурской библиотечке! И Липатов-поэт прекратил своё существование.

Помню папино:

Пёс голодный от луны откусил краюшку

Над моей избушкой…

По-моему, здорово! Папе было тогда тринадцать лет…

* * *

Своего отца папа впервые увидел будучи уже известным писателем. Из Читы вместе с моей мамой отправились в Симбирск. Ещё не выйдя из поезда, узнали Владимира Николаевича, встречавшего сына с невесткой, – умеренное сходство в лице, но, главное, совершенно одинаковые походки… Его вторая жена Антонина оказалась редкостной неряхой, а мама выдраила дом, как учила бабушка. Дед был в восторге и от сына-писателя, и от работящей невестки. Только сокрушался, что не взяли меня с собой… Встреча оказалась первой и предпоследней: папа навестил своего отца уже тяжко больным, незадолго до его смерти, через много лет.

А мне, единственной внучке от его единственного же сына, в Читу начал писать письма-сказки с иллюстрациями на маленьких листочках – персонажами сказок. Сказки были приглашающие: все о его доме… Писал здорово, рисовал тоже. Почему-то папа больше не поехал к отцу, письма, правда, писал. Но бабушка Сарра так смотрела на нас, что к деду я не просилась. Что-то такое необъяснимое поняла и просто ждала писем…

С Владимиром Николаевичем мы так и не встретились, даже позже, взрослой, я не была в Симбирске.

Отдам должное папе – он помогал деньгами отцу всю его оставшуюся жизнь, даже подарил автомобиль. После смерти Владимира Николаевича папа выкупил у вдовы Антонины дедов архив. Такой же бумажный зануда, как и его сын, дед хранил письма, свои записи – всё на свете: набитый старинный портфель… Он у меня хранится, но не разобранный. Давным-давно, после ухода папы, я в него заглянула: письма Баженова, Дзержинского – это первое, что попалось… Больше не прикасалась. Почему – не знаю… Кого-то ждёт этот архив.

* * *

Ещё о давнем. Забавное. Иосиф Рафаилович дарил доченьке Сарре к каждому празднику, иудейскому ли, государственному, её собственному, золотую монету разных времён, стран и народов. Бабушка их складывала в железную коробку из-под конфет, что из Парижа. Коробка была тяжёлой. В Палестину коробка не поехала, осталась дома, в Нерчинске.

Иосифу Рафаиловичу, потерявшему в революцию всё, удалось это золото сохранить. Но отдал бабушке лишь тогда, когда вернулась к нему с сыном, моим папой. И она спрятала золотишко – видимо, бесценное из-за старинных монет – на самый «чёрный» день… Но приходили начальники всё круче, всех «бывших» опять начали перетряхивать, и бабушка, опасаясь за сына, решилась расстаться с отцовскими подарками «от греха подальше». Едва рассвело, когда она добежала до крутого берега Нерчинки и, размахнувшись, бросила коробку в быструю речку… И – забыла. Вспомнила, когда мне было лет восемь. Рассказала подробненько, где и куда именно бросила.

Кто знает, может, лежит наше богатство по сей день под толстым слоем песка, ила и времени? Поиском клада я так и не занялась: при социализме не было смысла, позже тем более… Возможно, кто-то нашёл.

* * *

Со мной папа был щедр во всём, кроме «денежного довольствия». Я до взрослости получала ровно столько, сколько все мои ровесники. Проблема новых сапог обсуждалась на семейном совете – нельзя ли починить старые. Папа панически боялся вырастить барыньку-бездельницу в очень по тем временам состоятельной семье. Таким манером организовал мне пару-тройку стойких комплексов… Это касалось и мамы: никаких рюшечек-кружавчиков, никаких украшений. «Ты – хирург! Белая блузка, чёрная юбка, хорошие туфли на каблуках!» Вот так, так и только так.

Трудно добываемые продукты контролю не подлежали, тем более, это бабушкина «епархия», а её после многолетней нищеты контролировать было не надо. Аскетика для меня норма по сей день.

Но – чего не бывает! – однажды мне, студентке, папа выдал походя 400 рублей: «Вдруг чего-то захочется?». Через полгода вернула ему триста пятьдесят. Папа хмыкнул, ни о чём не спросил, вернул полсотни, остальные сгрёб в ящик письменного стола. После этого мне безмолвно выдавалась любая сумма по любому поводу.

Скорее всего именно по этой причине – привычному аскетизму, мне и удалось сохранить в безумии начала 21-го века всю собственность, хоть и отобрали деньги, оставленные нам папой. Теперь, когда мама тяжко больна, да и я не очень здорова, нам есть на что жить…

* * *

Поставив крест на поэзии, папа организовал в Тогуре театральный кружок. Ведущий артист, режиссёр – всё он же. Сохранилось несколько фотографий. О, мой папа! Ты был прекрасен! При полном отсутствии слуха – гитара в руках, шляпа с широкими полями, причёска голливудской кинозвезды – американские фильмы тому причиной. Уже война… В сорок третьем запахло мобилизацией, и бабушка, пораскинув мозгами, отправила сына в НИВИТ – Новосибирский институт военных инженеров транспорта. Поступил. Казарма. НКВД… Сбежал, как только кончилась война. Ему – хватило… Добрался до Томска, где моя мама, в которую он был влюблён с восьмого класса, училась в медицинском. Еле-еле мама его, измождённого, откормила. Прятала в общежитии – удавалось. Бабушка помогла вернуть документы.

Поступил в педагогический институт на исторический факультет. Писал лихо и «как надо», предложил томской газете «Красное знамя». Взяли на ура, потребовали ещё. Папа перевёлся на заочный и начал работать в редакции. Женился. Родили меня.

Быстро отец стал в «Красном знамени» завотделом промышленности необъятной Томской области. В крохотной коммуналке по ночам писал первую прозу. Спал не больше трёх-четырёх часов. В один прекрасный день прибыла в Томск группа московских писателей в поисках талантов. Нашли папу. И вот повесть «Капитан «Смелого» опубликована в «Новом мире». Папа стал писателем вполне официально – членом Союза писателей.

Папа всё писал много и, похоже, хорошо. Как именно, я поняла позже, когда начала его читать осознанно, лет в тринадцать. Издавался в столице так же много, как и писал. Из Читы бесконечно летал в Москву и по издательским делам, и на всякие там съезды писателей. Получал большие гонорары. И тут же – поить всех, кто подвернётся. Не отказывал и себе… Мама многажды летала его выручать, за шиворот брала, привозила домой с остатками – немалыми – денег.

Его повести начали переводить за границей – в Чехослова­кии, ГДР, Польше…

Однажды вернулся из столицы спецкорреспондентом «Советской России». Вскоре редакция потребовала переехать в среднюю полосу России – на ту же должность спецкора. Из предложенных ему городов они с мамой, поехав, выбрали Брянск. Квартиру дали в обкомовском доме огромную, четырёхкомнатную. Мне почти тринадцать лет.

* * *

Бабушка Сарра была поклонницей установок Льва Толстого относительно христианства. Каждую Пасху мы встречали испечёнными бабушкой куличами и крашеными яйцами… Сколько я ни просила её сказать хоть одно словечко на родном по крови языке, клялась, что не помнит… Но в Бога верила. Верил в Бога и папа, не словесно, а действиями…

Но в дом принёс Библию американского издания в виниловом переплёте, на папиросной бумаге. Велел читать мне всю. Но тут – поклон Константину Александровичу Кедрову. Его подарок. Папа уже преподавал в Литературном институте, вёл семинар прозы. Константин Александрович тоже преподавал – фольклор и древнерусскую литературу, читал спецкурсы лекций о творчестве Толстого и Достоевского. Было начало семидесятых 20-го века.

Гораздо позже папа подтвердил свою веру в Бога последним романом «Лев на лужайке». В финале книги главный герой в храме приносит покаяние незримому Святому Отцу, перечисляя свои грехи… Кое-что из исповеданного мне знакомо по папиной биографии.

Что касается «действенной веры» – могла бы рассказывать много и долго. Но – скажу кратко. Часто и много помогал людям – молча, не афишируя. Не пользовался никакими привилегиями, что ему полагались по должности. Не лгал в быту, по возможности – в творчестве: «Читай между строк…». Был аскетичен во всём – еде, одежде, быту вообще. Но такие времена! – изредка между готовой и новой книгой запивал. Становился для всех невыносимым, кроме меня, бабушки и единственного друга Геры Попова… Мы знали, что это – конечно, терпели все его фокусы.

Кстати, Гера, Герадий Георгиевич Попов, поныне один из главных моих друзей, ни разу не предавший. Папин выбор был не случаен.

* * *

Папа, лишённый слуха и голоса, самозабвенно любил музыку. Когда я, восьмилетняя, за компанию с подружкой поступила в музыкальную школу, он был в восторге. Через год я одумалась, попыталась бросить – это не моё дело, но отец устроил редкий для меня скандал: «Поступила – учись, пока не закончишь!». Училась, закончила. Бросила ему диплом и заявила: «Немедленно продайте пианино! Я его видеть не могу! Меня лишили детства!».

Лукавила: детство у меня было. И редкостно счастливое, потому что рядом – папа… Мы всегда были ровесниками, и в пять моих лет, и в двадцать пять.

Кстати… Как меня папа научил много и всегда читать. Начала это дело бабушка Сарра. Она в любую свободную минуточку читала мне. В четыре года обучила азбуке, потом читать по слогам… Далее начинала что-то сама читать, потом – «некогда!» – подсовывала открытую на самом интересном месте книжку. Сработало. В пять я уже вовсю читала.

А в восемь папа стал отслеживать, что именно читала. Через пяток лет, всегда походя, работая, безразлично говорил: «Попробуй вот это». Чуть позже просто заглядывал, что именно я сейчас читаю.

Так за пять лет я прочла всю его огромную библиотеку, подобранную с любовью и не без труда. Тогда книги были недоставаемы.

Ах да, я начала о музыке. Надо признать, что папа до классики не дошёл, но песни звучали в доме всегда: Окуджава, Галич, позже Визбор и Высоцкий. Изредка русские народные песни. Мама рассказывала, как он учился играть на балалайке: играл одно, напевал слова другого. При мне этого уже не бывало. Только магнитофон – огромный, с огромными же бобинами, на которые накручивалась коричневая лента. Звук был фиговый, но слова песен – понятны. Запомнила навсегда.

* * *

Теперь, в 21-м веке, уже постарев, я вдруг поняла: всё, что писал отец, написано для него и ему подобных. А таких мало было, да и почти не будет. Уже неоткуда взяться – темп жизни не позволит. Каждое отцовское слово на своём месте, необходимо, и заменить его никаким другим нельзя. Отцовские книги требуют крайнего напряжения внимания ежесекундно, а людям это не свойственно. Даже Библию читают сюжетно, поверхностно, событийно.

У отца сюжет – правильный, как того требовали, слово – противоречит. Думать заставляет, а думать глобально некогда людям. Но верю – время настанет, его читатель найдётся.

Один или два. Или много. Не мне знать… Он был не философом, не клеймителем, не одобрителем …

«Кто видит – увидит, кто слышит – услышит…»

Откройте любую отцовскую книгу. Прочтите просто два абзаца, и вы меня поймёте. Он писал не «между строк», как было принято в его время, он писал «Словом». Его книги просто надо прочесть, владея русским языком.

Сейчас я говорю не о своём отце, я пытаюсь говорить о писателе Липатове. Как теперь понимаю, мне совершенно незнакомом человеке… Я читаю его, как все.

Как же поздно я поняла бесценность ежеминутной близости такого человека… Как много мною забыто, как мало воспринятого. Те, кому повезло иметь талантливых родителей, – не повторяйте моих ошибок, запоминайте каждое слово. Я – пожизненно «папина тень» на земле.

* * *

Моя мама была женщиной гордой, в прошлом – первой девкой на деревне. Ох, как им было трудно и вместе, и по отдельности. Мама ещё жива, ей девяностый год, разум отказал – болезнь Альцгеймера, но с отцовского портрета глаз не сводит.

* * *

Я не хочу писать об отце, но – пишу. Пишу потому, что главнее человека в моей, надеюсь, недолгой жизни, не было и не будет. Мне везде и всегда было с ним интересно. Больше такого не случалось.

Он читал Чехова. Пожизненно. А ещё любил бравого солдата Швейка и Остапа Бендера. Почтовый ящик едва вмещал периодику: газеты, журналы, письма – каждый день. Моей обязанностью было бегать за прессой и варить кофе. Но – никогда за бутылкой, даже в самом крутом запое родных этим не обременял…

Работал папа интересно: он что-то бормотал, громко смеялся, изредка вскрикивал и бегал по комнате, потом опять тремя пальцами быстро-быстро стучал по клавишам пишущей машинки. Всё это – пока писался первый вариант. Папа писал всё дважды: первый, закончив, убирал подальше и начинал с начала, не заглядывая в сделанное. Потом правил от руки – мелким чётким почерком, который я унаследовала.. Кстати, у деда, Владимира Николаевича, был почти неотличимый, хотя они познакомились когда папа уже был писателем и работал именно так, как до последнего дня… Работал легко: ему было хорошо и интересно работать, работающий папа – счастливый папа, добрый, всепрощающий…

* * *

…Сейчас я читаю, вернее, в сотый раз перечитываю спустя 20 лет последний его роман «Лев на лужайке», не издававшийся с 1990 года. Читаю долго и трудно, но – читаю. И впервые понимаю, как папа боялся близкой смерти, а то, что близкой, он знал.

Эту папину работу я люблю по-особенному, даже больше, чем «Мистера-Твистера», рассказ про него, и «Колобковскую корову» – рассказ обо мне в образе коровы Чернушки. Дело в том, что эта книга – наш общий ребёнок, финал нашей земной взаимной любви. Папа написал, успел, как он говорил, «болванку», а я, его дочь, довела незаконченное до формата изданной книги. Не потому, что была в себе уверена, а потому, что знала: не сделаю этого – книги не будет.

На одной странице – Мария Ивановна, через три – Мария Петровна… Зима – и в той же главке осень… Ну кто-то должен был это сделать! И ещё – папа задумал сложную конструкцию, но был только незаконченный первый вариант, а папы не было, ну и кто-то должен был это сделать?.. И вот – книга. Изданная. И я её читаю…

Переделкино, 2016.

Подготовил к печати

А. Луговской.