Журнальный мир

– Позвольте, дорогие товарищи, – сказал Кошкин, бывший танкист-политрук, а ныне глава района, спортсмен-рыболов и просто придурок, – позвольте… это самое… от всей души пожелать вам, наставникам нашей замечательной молодёжи, которые не покладая…

Тут в Доме культуры погас свет.

А начиналось все так хорошо! Кошкин в нарядном сером костюме выглядел на трибуне с двуглавым орлом не хуже большой московской шишки в телевизоре, за столом президиума с красной скатертью пристойно сидели выдающиеся люди Амельяновска – начальница районного управления образования, три местных депутата, директор первой средней школы и старая старушка Антонина Павловна, фамилию которой уже никто не помнил. Ей было сто лет в обед, и когда-то она работала в младших классах. Старушка иногда поглядывала на главу района и громко говорила начальнице образования:

– Он ведь был таким трудным мальчиком…

Принаряженный народ терпеливо слушал Кошкина и ждал обещанного концерта. Глава района очень любил по старой политрукской привычке выступать – по любому поводу и с поцелуями, как Брежнев. В зале на триста мест, украшенном гирляндами искусственных цветов и связками разноцветных шаров, яблоку было негде упасть. Откидные пластмассовые сиденья только покряхтывали. Собрание заливало сияние множества мелких лампочек, утопленных в подвесной потолок. И едва Кошкин, бывший трудный мальчик, а ныне самый главный в районе человек, начал петь аллилуйю светочам разума, как погас свет. В зале родился и умер тихий вздох. Через минуту гробовой тишины народ очнулся, загомонил и закашлял. Замелькали всполохи спичек и зажигалок.

– Товарищи, без паники! – возгласил с трибуны невидимый Кошкин. – Всем оставаться на местах!

Но его никто не услышал, потому что с концом электричества наступил конец звукоусилительной аппаратуры, и теперь Кошкин мог микрофоном хоть орехи колоть.

– Не расходитесь, товарищи! – напряг голосовые связки глава района. – Сейчас всё наладят.

Кошкин тоже щёлкнул зажигалкой. На миг она осветила одутловатое лицо с перешибленным и криво сросшимся носом, под которым топорщились моржовые усы. Зажигалка тут же погасла под порывом воздуха – кто-то открыл дверь в фойе.

– Я сказал, не расходитесь!

– Это ты, Александр Иванович, в своём танке привык шариться без света, – зычно сказали от двери. – А я так не могу – уши от темноты закладывает…

В двусветном актовом зале Дома культуры высокие и узкие окна всегда прикрывали тяжёлые синие шторы – чтобы с улицы не заглядывали бездельные граждане, не отвлекали зрителей. Теперь попытались наощупь отдернуть шторы, но только потревожили древнюю пыль. Когда, наконец, удалось расхомутать одно из окон, выяснилось, что и снаружи, в мировом эфире, – тьма египетская. Не горели фонари ни на улицах, ни в маленьком чахлом парке вокруг Дома культуры, не виднелось ни одного освещённого окна во всём Амельяновске. Даже звёзды, дружно высыпавшие на небо ранним вечером, теперь спрятались за тучи. По оконным стеклам катились струйки первого в эту осень дождя и радужно переливались в редких высверках зажигалок.

Несмотря на опрометчивое обещание Кошкина, ничего не налаживалось. Томительно тянулись минуты, а света по-прежнему не было. В одном углу зала свистнули, в другом – взвизгнули, в третьем – закукарекали. Молодёжь, пользуясь темнотой, резвилась.

– Кина не будет! – крикнули дурным голосом.

После этого возгласа некоторые несознательные зрители забили ногами в пол.

Глава района покинул трибуну в углу сцены и неосторожно двинулся во тьме, с грохотом и проклятьями натыкаясь на стулья у стола президиума и рискуя свалиться в зал. Захлопали откидные сиденья – народ тоже потянулся к выходу. Хорошо, что из-за кулис торопливо вынырнула бледная нежить и застыла с керосиновой лампой над головой в позе американской статуи Свободы – теперь крохотный трепещущий мотылёк света на сцене хотя бы помогал ориентироваться в зале, внезапно превратившемся в неприютную пещеру. Кошкин уже добрался до конца сцены и посыпал матерной скороговоркой свою свиту, столпившуюся в проходе между двумя рядами занавесей. Самое цензурное, что мог услышать народ, было:

– Это же День учителя, суки, а не ёлка!

Почему на День учителя нужен свет, а под новогодней ёлкой можно веселиться в темноте – осталось за кадром и на совести Кошкина.

В Амельяновске не так уж много поводов для праздника. Ну, выдали всей улицей дочь замуж, дождались сына из армии, отпраздновали, опять же всей улицей, выход на пенсию. И всё. Поэтому так дорожили возможностью собраться в районном Доме культуры на Новый год, в день защитника Отечества, в день Победы или в День учителя, поэтому и стал Дом культуры неким центром всенародного ликования. А поскольку звёзды эстрады в Амельяновск отчего-то не заглядывали, то амельяновцы сами себе пели и плясали. Певцов, чтецов, музыкантов и прочих лицедеев в Амельяновске на квадратный километр было значительно больше, чем в Москве. Насколько больше, не знаю, врать не буду. Но больше.

А тут – такая незадача… Света нет!

* * *

Сергей Михайлович осторожно пробирался между кресел и вёл за руку Светлану Петровну. Он был ледоколом во мгле полярной ночи, прокладывающим путь кораблям. Жена что-то расстроено говорила ему в спину. Сергей Михайлович её не слушал, размышляя, что пропал к чёрту воскресный вечер, который вполне можно было бы провести дома за книжкой. Теперь и почитать не придётся – много ли увидишь при керосиновой лампе… А вот интересно, как Пушкин, Александр Сергеевич, наше всё, читал и писал при свечах? Может, тогда свечи были больше нынешних? Или глаза поздоровее?

– Где ж её носит? – расслышал, наконец, Сергей Михайлович. – Сказала же – сиди рядом! Нет, куда-то умотала. Где теперь искать?

Сергей Михайлович понял, что речь шла о дочери, десятикласснице Верке.

– Оказывается, дождь пошёл, – продолжала не очень последовательно Светлана Петровна. – Напрасно не взяли зонтик. У меня хоть капюшон… А ты опять будешь кашлять.

– Ничего, – вздохнул он. – Побольше покашляю, поменьше похрюкаю.

– Сергей Михайлович! – шлёпнула его меж лопаток Светлана Петровна. – Шутник…

На людях она называла его только по имени-отчеству. Уважение к учителю в классе начинается с уважения учителя в обществе. Ну и в общественных местах, разумеется. Эту немудрящую заповедь Светлана Петровна блюла неукоснительно, хотя Сергею Михайловичу наедине выговаривала немало – и без особого чинопочитания.

В фойе Дома культуры метались тени – на загогулистом балконе, опоясывавшем фойе сверху, на уровне второго этажа, поставили несколько ламп, и теперь народ более уверенно ломился к выходу.

– Вот вы где! – засверкали в серой мгле золотые зубы Григория Петровича Забазнова. – Ну, позвольте вас поздравить с праздничком! Иди, сестра, обнимемся-поцелуемся… Я губы вытер.

Он продрался сквозь толпу и распахнул объятья. С дождевика Забазнова капало.

– Отстань! – сказала Светлана Петровна. – Ты что здесь делаешь?

– Любаньку караулю. Ихний хор сегодня поёт. Вернее, должен был петь, да теперь, смекаю, это дело откладывается. Без света даже выпивать неприлично.

Любанька, дочь Забазнова и племянница Светланы Петровны, в прошлом году окончила школу, поступила на заочное в планово-экономический техникум, но пока нигде не работала. Потому и пела со скуки в хоре Дома культуры.

– Дождёмся Любаньку и поедем, – продолжал Григорий Петрович, подталкивая родственников к стене, чтобы не торчали на пути торопившихся на улицу граждан. – У меня со светом порядок – четыре лампы наяривают. Клавдя пирогов напекла с рыбой и с капустой. А горючего у меня, сами знаете, всегда полный боезапас. Папаня с маманей уже за столом сидят, уже слюни на кулак наматывают.

– Предупреждать надо, – сердито сказала Светлана Петровна. – Всё у тебя, Гришаня, с наскоку, все экспромтом…

– Так мы же договаривались! – удивился Забазнов. – Ещё неделю назад. Договаривались посидеть у меня, отметить ваш учительский праздник. Михалыч, подтверди!

– Клянусь, – поднял правую руку как в суде Сергей Михайлович. – Приглашал.

– Ты, сестра, по-моему, перетрудилась на умственной почве, – продолжал Забазнов. – Ну, извини, ёклмн, что телеграмму не прислал и не напомнил. Извини, что планы ваши поломал. Небось, после концерта вы в Кремль намыливались? Так я тебе скажу, дорогая сестрица, и в Кремле нет света. Вот такая, значит, катаклизма.

– Не знаешь, почему нет электричества? – спросил Сергей Михайлович.

– Не знаю, но догадываюсь, – ответил шурин. – По-моему, трансформатор гавкнулся – окончательно и бесповоротно. Он и так был третьего срока носки…

* * *

Летом дождь в степи прекрасен.

Воздух, с утра ещё прозрачный, к обеду постепенно наливается белёсой парной дымкой. Она сгущается, на горизонте набухает синева. Постепенно встаёт чёрная лохматая туча, которая растёт, растёт и, наконец, занимает полнеба. Солнце прячется, и степь озаряется белыми искрами, которые просверкивают в чёрной и всё растущей завесе. Грома пока не слышно, потому что гроза в десятке километров. Всё вокруг замирает: пожухлая трава, рыжие от пыли лесополосы, зелёные стрелки кукурузы, разлапистая ботва арбузов на бахчах. Воздух недвижим, и от этого только сильнее ощущение жара, который исходит от клёклой жёлто-серой земли. Потом налетают маленькие смерчи. Они проносятся через дорогу, увлекая сухие травинки, бумажки и тонкую пыль. Из степи вдруг пышет влажной прохладой, словно на мгновенье открылась дверь холодильника. Теперь на чёрном фоне тучи становятся заметны серые полосы дождя. Они ещё далеки и похожи на щупальца гигантского осьминога. После томительной тишины и неподвижности налетает шквал. Воздух ревёт, небо раскалывается от молнии, похожей на чудовищное разлапистое дерево. Грохот как при конце света. Ужас и восторг одновременно! Первые крупные капли выбивают в пыльном ковре дороги тёмные оспины. И сразу на землю опрокидывается вода. Дождь валит стеной, истомлённая зноем степная зелень жадно пьёт небесную влагу. Люди и животные не прячутся от дождя. Это такое блаженство – вымокнуть под летней грозой после долгой недели суши и горячего ветра! Но ливень, как всё замечательное, быстро кончается, туча растворяется в синеве, в зенит выскакивает белое раскалённое светило – и словно не было грозы. Только умытая зелень ещё некоторое время светит чистыми красками да мальчишки с собаками носятся по быстро исчезающим лужам…

Но то – летом. А вечерний дождь в начале октября приходит тихо, почти незаметно. Однако обживается в сером молчаливом пространстве основательно – на ночь, если не на целые сутки. Сначала в воздухе появляется влажная взвесь, похожая на пыль, потом она сгущается, и в кругах света под фонарями начинает блестеть, а сами редкие фонари на амельяновских улицах тонут в тумане и светят словно из-под воды. В такое время лучше сидеть дома.

Фалалеев, сутулый пятидесятилетний мужичок в засаленном ватнике и резиновых сапогах, прикатил на древнем велосипеде к кирпичной будке районной понизительной подстанции – посмотреть, что тут и как… В летний сезон Фалалеев, заступив на вахту, косил бы траву для кроликов либо ковырялся в огороде. Но в этот смурной осенний вечер, когда из невидимой степи находил мелкий дождь, ничего ему в судьбе не оставалось, кроме дежурства по подстанции. Всё на сей раз оказалось обычным: дверной замок на месте, в будке успокаивающе гудит, на жестянке череп скалится – не влезай, убьёт! Стало быть, порядок.

Фалалеев развернул велосипед в наступающую тьму и покатил через пустырь назад, к Амельяновску. Подстанция стояла на отшибе, неподалеку от республиканской трассы, то есть у чёрта на куличках, что Фалалеева вполне устраивало – летом в кустах у будки он сиживал с приятелями за дешёвым вином, помидорами и вяленой чехонью. Тут можно было даже попеть, не рискуя быть услышанными соседями и роднёй.

По узкой дорожке, присыпанной щебнем, дежурный двинулся через пустырь к шоссе. Зубы клацали на рытвинах, педали, от рождения не видавшие масла, визжали, как побитые собаки, и в этой какофонии звуков Фалалеев не услышал грозного треска за спиной.

Один из трансформаторов на подстанции был старый. А по меркам жизни электрооборудования – даже древний, этакий металлический мафусаил. Собрали его полвека назад ударники труда Минского электротехнического завода имени Козлова. На мятой латунной табличке, приклёпанной к кожуху, ещё можно было разобрать полузатёртые буквы: «г. Минск, ул. Уральская, 4». Второй трансформатор был моложе – только разменял четвёртый десяток.

Огромные катушки трансформаторов охлаждало масло. Для контроля его уровня существовало газовое реле с двумя контактами-герконами. При большом испарении масла включался верхний геркон и тогда раздавался звуковой сигнал – тысячекратно усиленное комариное пенье. Дежурному на подстанции в таком случае полагалось во время профилактики долить жидкости. Если случалась течь, то нижний геркон отключал всю цепь. И тогда уже приходилось капитально ремонтировать баки. Иначе в пересохших катушках трансформаторов поднималась температура, что грозило замыканием во всей цепи и прочими неприятностями техногенного характера.

Старый трансформатор не вынес тяжести лет. Осушенная верхняя часть катушек нагрелась так, что несколько витков обмотки расплавились. Мощный разряд, похожий на заблудившуюся молнию, сверкнул в темноте кирпичной будки. Пары масла, скопившиеся в баке, взорвались. Обломки бака, словно артиллерийская шрапнель, ударили по второму трансформатору, и он тоже потёк. Горячая жидкость расплескалась по всей подстанции и загорелась.

Второй трансформатор ещё боролся за жизнь. Едва масло в его пробитом баке снизилось до критического уровня, нижний геркон попытался отключить цепь, но его горизонтальная ось сместилась от удара взрыва, и теперь геркон не доставал до основного контакта. Электрический ток напряжением в десять киловольт продолжал поступать с линии передачи на подстанцию. И когда Фалалеев на своем драндулете, наконец, преодолел пустырь, взорвался второй трансформатор – вместе с остатками масла. За пятьдесят с лишним вёрст на другой подстанции, от которой начиналась десятикиловольтная линия, только чуткая автоматика заметила скачок напряжения.

Фалалеева удивила внезапно наступившая тьма: огоньки Амельяновска впереди одномоментно погасли. Он оглянулся на будку и ещё больше удивился. На пустыре, как ему показалось, стартовала космическая ракета – не хуже чем в телевизоре. Из будки вырывался столб пламени, возносивший в чёрное небо плиту, служившую крышей подстанции.

– Ни хрена себе, – пробормотал дежурный, ощутив резкую слабость в ногах. – А если бы я возле будки шарился? Ну, ни хрена себе!

* * *

По лестнице с балкона в фойе сошли несколько женщин в длинных цветастых платьях с оборками, кружевами и буфами. Костюмы для женской части хора шили по старинным фотографиям амельяновских казачек. Жаль, что в полутьме не было видно, какие розы и мальвы цвели по подолам.

– Мы будем спивать или не будем? – вопросила темноту одна из женщин.

– Здорово, Максимовна, – любезно сказал Григорий Петрович Забазнов. – Электричеству пришёл кердык. Думаю, придётся тебе спивать дома, перед своим дедом. Он ещё слышит? Ну и слава Богу… Исполни ему песни композиторов – заслужил. Любаньку не видела?

– Здесь я, – вышла вперёд Любанька, невысокая и плотная девушка с широким лицом и крупным носом – вся в маму.

– Переобмундировывайся, доча, – сказал Забазнов, – поедем домой.

– А концерт?

– А концерт в другой раз покажете. При свете.

– Ой! – пригляделась Любанька. – Здравствуйте, тётя Света, здравствуйте, дядя Серёжа… Вы, наверное, Верку ищете? Так она у нас наверху сидит, в раздевалке.

– И Верку тащи, – распорядился Григорий Петрович.

Они вышли, наконец, на бетонное крыльцо Дома культуры, оформленное в виде древнегреческого портика с колоннами. Мелкий дождь посыпал расходившихся по домам граждан. Как-то сразу неуютно стало в посёлке, тоскливо. Григорий Петрович и Сергей Михайлович закурили.

И тут вспыхнул свет. Правда, не везде.

Если смотреть с крыльца Дома культуры, то справа будет длинное двухэтажное здание бывшего райкома партии, а ныне районной администрации, слева – такое же здание строительного треста, а напротив – отделение банка. Эти здания вместе с Домом культуры располагались по периметру квадратной площади, посреди которой стоял в небольшом скверике памятник Ленину. Площадь с прилегающими домами обустраивалась в начале шестидесятых годов, когда страна чуть-чуть вылезла из послевоенных нехваток, и портик Дома культуры вместе с затейливыми балясинами на балкончиках райкома и стройтреста воспринимались как символы наступающего тогда благоденствия.

Свет зажёгся только в районной администрации. Потом чуть дальше, уже по улице Октябрьской, пересекавшей площадь, загорелись окна в милиции и в отделении связи.

– У них кабель от подстанции с промзоны, вроде резерва, – объяснил родственникам Забазнов. – Власть всегда должна сидеть при свете, а то непорядок получается.

– Непорядок получается, когда власть не даёт народу света, – пробормотал Сергей Михайлович.

В ограду вокруг сквера были вмонтированы два больших софита. Они засияли в сырой тьме и осветили памятник. Гигантская тень Ленина распростёрлась на белой стене банка, как на экране кинотеатра. Но стены не хватило, и голова памятника ушла в атмосферное пространство. Осталась тень тулова и указующей руки.

– А ещё вчера было сухо, – сказал Григорий Петрович, попыхивая сигаретой. – Напрасно мы с тобой, Михалыч, на дачу не съездили. По грязи-то не больно накатаешься, ёклмн…

– Ничего, – сказала Светлана Петровна. – Выпить водки вы и дома сможете, не обязательно на даче прятаться.

– Удивляюсь я, – вздохнул Забазнов, – в кого ты такая ядовитая, сестра? Просто гадюка семибатюшная, извини за критику и не обижайся.

Светлана Петровна не успела обидеться, потому что из Дома культуры, оживлённо болтая на ходу, выскочили Любанька с Веркой. Забазнов затолкал их вместе с сестрой на заднее сиденье старого «москвича», на переднем угнездился Сергей Михайлович, машина ахнула, пукнула, выпустила шлейф белёсого дыма и покатила по тёмному Амельяновску. В свете фар изредка мелькали согбенные фигуры – народ разбредался по домам, не дождавшись обещанного праздника.

– Опаньки! – вдруг ударил по тормозам Григорий Петрович. – Всем сидеть! Я скоро…

Забазнов с кряхтеньем начал выбираться из-за руля.

– Ты куда, Гришаня? – спросила Светлана Петровна.

– Наверное, что-то сломалось, – предположил Сергей Михайлович. – Но вы не волнуйтесь, девушки. И года не пройдёт, Гришаня все починит. Правда, Григорий Петрович?

– Ничего не сломалось, – отмахнулся Забазнов. – Я сейчас одного придурка допрошу, ёклмн… Эй, Фалалеев! Тебе говорю, тебе… А ну, подъедь!

Из тьмы в свет фар высунулся мужик на велосипеде.

– Здорово, Петрович… Не поверишь, у нас крыша слетела!

– Почему же не поверю? Крыша у тебя давно ушла к другому хозяину. Света нет, а ты на велике тренируешься? Что случилось?

– Я ж вот и еду… Докладать! Веришь, Петрович, от смерти ушёл. Всю крышу на хрен снесло!

– Какую крышу, придурь ненаглядная?

– Да в будке нашей! Крыша летала… Прямо как трусы с верёвки! Будка взорвалась. Может, эти… террористы?

– Очень ты нужен террористам, – фыркнул Забазнов. – Значит, будка взорвалась? Понятно, гавкнулся трансформатор.

– Гавкнулся, – сказал Фалалеев. – Ладно, поеду в райэнерго – докладать.

– Вот так и живём, – пробормотал Забазнов, опять устраиваясь за рулём. – То трусы с верёвки у нас летают, то крыши с подстанций…

– А ты не обобщай, – сказал Сергей Михайлович. – Есть же в стране и отдельные замечательные достижения.

Забазнов молчал до самого своего дома, расположенного на окраине Амельяновска, над Широкой балкой. А когда затормозил перед зелёными железными воротами, сказал:

– А ты, Михалыч, гадюка ещё ядовитее, чем моя драгоценная сестрица… Достижения, ёклмн!

* * *

Амельяновские руководители расположились за столом для совещаний в кабинете главы района. Вся головка собралась – человек восемь или десять. Здесь было светло и уютно под большой люстрой с мелкими радужными висюльками. За окнами кабинета полыхала огоньками центральная площадь, посреди которой торчал под дождём, освещённый софитами, памятник Ленину. А дальше простиралась область тьмы.

– Какие будут предложения, господа и товарищи? – спросил Кошкин, устраиваясь на своём месте в торце стола.

Пока глава района дошёл от Дома культуры до администрации, он успел немного вымокнуть и теперь приглаживал короткие полуседые волосы и смахивал влагу с усов.

– Не слышу слов, – сказал через минуту Кошкин. – Языки… это самое… поотсыхали? Ну, вот ты, например, Парамонов, заместитель мой боевой, чего думаешь?

– А чего мне думать, – заворочался на стуле толстый одышливый Парамонов. – Я заместитель по торговле, общепиту и сфере услуг. У нас есть, кому думать про электричество.

– Логично, – кивнул Кошкин. – Но я же к тебе обратился как к самому старому из нас. Старые – они умные.

– Я не старый, – поджал губы Парамонов. – Мне ещё до пенсии – как до Киева раком… Я тут самый старший. Но не самый умный. Был бы самым умным, ты бы у меня в заместителях ходил, Александр Иванович, а не наоборот.

– Логично, – ухмыльнулся Кошкин на грубую лесть и обратил взор на другую сторону стола. – Тогда посмотрим мнение самого молодого заместителя. Ну, бухти, Валерий Макарович… Какие у тебя, ёшкин кот, мысли? Ты же отвечаешь за жэкэхэ! Вот и давай… это самое… отвечай.

Валерий Макарович, мелкий молодой человек с залысинами и редкими светлыми усишками, осторожно достал платочек, осторожно высморкался и сказал:

– У нас пока нет полной ясности, Александр Иванович… Что произошло – не знаем. Если авария на сетях, одно дело. А если что-то на подстанции случилось, совсем другое. И тут мы не виноваты. Это не наша сфера ответственности.

– Я ж тебя не в прокуратуре допрашиваю, – вздохнул глава района и угрюмо посмотрел в окно. – Виноваты, не виноваты… Чуть чего – сразу… это самое… зад прикрывать торопимся! Ты мне обстановку обрисуй.

– Если обрыв на сетях – сейчас же пошлю монтёров проверить уличные линии. Но если, опять же, дело в подстанции… Придётся в область звонить.

– А местными ресурсами не обойдёмся? Что у нас есть?

– Есть вторая подстанция в промзоне. От неё запитаны, кроме производств, микрорайон за Широкой балкой, больница и объекты государственной важности – связь, администрация…

– А ещё хотя бы пару улиц навесить можно? – спросил Кошкин.

– Когда работают все предприятия – на подстанции пиковые нагрузки.

– Но вечером они же не работают!

Тут забулькал телефон на столе главы района. Кошкин снял трубку.

– Так, ага… Ага, так… Понятно! Крышу снесло? Скажи ты… На всякий случай этого деятеля… На экспертизу дурака! Может он сам… это самое… по пьяни что-то наколодил? Пусть в трубочку дует! Если пьяный… Я его в землю по уши загоню! И давай ко мне. Я понимаю, что дежуришь! Только дежурить тебе… это самое… не по чему дежурить, дорогой. Кончилась сфера ответственности. Ноги в руки – и ко мне!

Кошкин бросил трубку, почесал усы:

– Дежурный по райэнерго звонил. К нему пришёл этот… чудило с подстанции. Оказывается, взорвались трансформаторы. Крыша, говорит, летала как космический корабль. Это ж надо так… нажраться!

– Я давно обращал внимание на техническое состояние подстанции, – сказал мелкий Валерий Макарович. – У меня вся переписка есть.

– Мы уже разобрались, – оборвал его глава района. – Никто на твой зад… это самое… не собирается. Пока привезут новые трансформаторы, то да сё… Надо подключаться ко второй подстанции. Где она у нас находится?

– На территории птицефабрики, – вздохнул Валерий Макарович и оглянулся на второго заместителя главы района.

– Да уж, – сказал в пространство толстый Парамонов. – Господин Ткаченко электричество приватизировал… Говорит, у него подстанция целей будет.

– А вот это бардак! – стукнул кулаком по столу Кошкин. – Кто позволил? У нас тут не Москва, мы народное добро… не это самое! У нас капитализм не пройдет. Совсем обнаглели с этой демократией. Он её строил, Ткаченко этот самый… подстанцию эту самую?

– Ну, не совсем приватизировал, – пожал плечами Валерий Макарович. – Подстанция стоит у птицефабрики. Ткаченко её огородил и вообще… Ухаживает. Разрисовал стенки пейзажами и цветы рядом посадил. И денег даёт на обслуживание.

– Так, ага…

Кошкин пододвинул телефон и включил громкую трансляцию – чтобы свита слышала.

– Здорово, Александр Павлович! Не разбудил?

– Я ещё и не ложился, Александр Иванович.

– Ага… Хорошо, что не ложился. Ты в курсе, что у нас тут?

– В курсе. Авария, как понимаю.

– Правильно понимаешь. Мы тут посовещались и решили… Надо к твоей подстанции подключаться. Ты не возражаешь? Тем более, что подстанция и не твоя.

– Возражаю, Александр Иванович! Подстанция не резиновая, она не рассчитана на авральные нагрузки. Если выйдет из строя, у меня накроется инкубатор. Это выльется в огромные убытки. Ты их мне возместишь? Сомневаюсь.

– Значит, про цыпляток беспокоишься? – подёргал себя за усы Кошкин. – А люди, значит… это самое? А ты не забыл, что подстанция… это самое? Народное имущество? У нас в Амельяновске капитализма нет. И пока я в районе сижу – не будет!

– Конечно, не будет, – вздохнул Ткаченко. – Тут я совершенно спокоен. А на подстанцию не пущу. Только со скандалом. Хочешь скандала – добро пожаловать. Это раз. Если подстанция выйдет из строя, и я понесу убытки – переведу производство в другой район. Это два. Будь здоров, Александр Иванович, береги себя. Сейчас такой грипп, говорят, ходит – нос на хрен отваливается от соплей…

Кошкин, яростно вращая глазами, подержал трубку и брякнул её на стол:

– Что ж это выходит… это самое? – заорал он. – Выходит, мы тут и не власть? Вот это дожили… демократы! И этот куриный царь… это самое… ещё издевается? А ну, давай сюда начальника милиции!

– Погоди, Александр Иванович, – рассудительно сказал Парамонов. – Не кипятись. Ты же знаешь, сколько народу работает на птицефабрике. Да и курятина наша – во всех магазинах области… Ну, а если и правда, что случится? Если цыплята передохнут? Ведь уйдёт Ткаченко из района.

– Я этого так не оставлю! – не унимался Кошкин. – Уйдёт он… Понятно, что градообразующее… это самое… предприятие. Бюджетообразующее, понятно. Но наглеть же нельзя! Пора прижать кулака.

– Правильно, – кивнул Парамонов. – Однако мы его в другом месте прижмём и в другое время. Ничего страшного не произошло. Посидит народ без света сутки-другие, не помрёт. Не мы же виноваты. Надо ремонтировать подстанцию, звонить в область. А пока… Поручим районной газете статейку напечатать, пусть расскажет, как господа демократы из нашего антинародного правительства на ремонт электрического хозяйства денег не дают, хоть и поднимают тарифы каждый месяц.

– Хорошее решение, – поддержал коллегу Валерий Макарович. – А пока будут ремонтировать, можно запустить дизельный энергоблок. Он законсервирован на чрезвычайный случай… Война и всё такое. Думаю, такой случай и наступил.

– Ну, иди, включай свои дизеля! Чего мы тут рассусоливаем… это самое? У него, оказывается, целая электростанция в кармане, а он тут… это самое!

– Сразу включить не получится, – помялся Валерий Макарович. – Генераторы давно не эксплуатировались. Надо бы специалиста пригласить, проверить сначала.

– Ну, так проверяй. Кругом – марш! Чтобы через час все фурычило. А специалисты у нас есть?

– Есть… Григорий Петрович такой, Забазнов. Только он без денег не пойдёт.

– Значит, дай ему денег! Это самое… нашёл вопрос!

* * *

– Я поднимаю этот скромный бокал, – Григорий Петрович кокетливо оттопырил мизинчик на стопке с водкой, – за наших педагогов и учителей, за дорогую сестрицу Светлану Петровну и за дорогого зятя Сергея Михайловича! Хочу обратить маленькое внимание… В нашей трудовой семье целых два учителя, ёклмн! Если вы помните, как нам всем доставалась учёба Светочки в институте…

– Да уж, – покивал лысиной глава рода Забазновых, Петр Павлович. – Хороший был кабанчик, почти полтора центнера чистого мяса. Мы его, помнится, вчетвером еле держали, пока Гришаня горло…

– Папаня! – оборвал отца Григорий Петрович. – Не к тому столу песня.

– … ему перепиливал, – продолжал Петр Павлович. – Хороший кабанчик. Ну, продали и Светке пальто справили. Хорошее пальто – на всю учёбу хватило.

– Папаня! – постучал Григорий Петрович вилкой по отцовской стопке.

– Га?

– Дай мне закончить. И в кого ты такой говорун… В общем, продолжаю. Сегодня мы чествуем наших дорогих учителей и желаем им здоровья, успехов в нелёгком труде и счастья в личной жизни. Ура, товарищи!

В горнице большого дома Григория Петровича, тесной от разнокалиберной мебели, полыхали четыре мощных керосиновых лампы, от которых поднимались струйки дрожащего накалённого воздуха и летучей копоти. Лампы стояли на комоде, на подоконнике и на длинном столе. А уж стол был заставлен огромными мисками с помидорчиками, солёными огурчиками, холодцом, маринованной рыбой, салатами и прочей снедью. За таким столом можно было накормить роту с марша. И глядя на этот стол, плохо верилось в обнищание народа, о котором неустанно писала малотиражная газета «Правда».

Собрались только свои. Глава рода Забазновых Петр Павлович, лысый пень, не закрывал рта – ему казалось, что так он лучше слышит. Старик с грустью поглядывал в красный угол, где на тумбе стоял большой японский телевизор, слепой и глухой без электричества. Маманя Галина Ивановна, улыбчивая круглая старушка в платке с розанами и тяжёлыми руками вечной труженицы, накладывала в тарелки. Григорий Петрович с золотыми зубами, орлиным профилем и чёрными кудрями, припорошенными ранней сединой, отвечал за выпивку. Его супруга Клавдя, мощная женщина с крутыми плечами, которая коня на скаку остановит, а не остановит, так хвост напрочь оторвёт, металась из кухни в горницу и наоборот с тарелками и банками. Младшенький отпрыск старых Забазновых, Петёк, меланхоличный сорокалетний оболтус, в очередной раз холостой, но при баяне, изредка начинал одну и ту же развесёлую мелодию, которую бросал на полутакте. Виновники торжества Сергей Михайлович со Светланой Петровной усиленно улыбались. А две красавицы, две родительских утехи, Любанька с Веркой, сидели в конце стола, кушали и прыскали со смеху. Не хватало во пиру только старшей дочери Петра Павловича и Галины Ивановны, Нюры – женщины разведённой и крепко выпивающей. В родственные застолья Нюра редко попадала. Как и сынок её, допризывник Мишаня.

Итак, Григорий Петрович предложил тост, все, кроме девушек, дружно выпили.

– Не налегай на водку! – с опозданием прошипела Светлана Петровна Сергею Михайловичу. – Нам ещё домой добираться, а завтра – на работу.

– Отстань, сестра, от человека! – засмеялся Григорий Петрович. – Что ж ты под руку-то гунькаешь! В дыхательное горло может попасть… И не волнуйся – всем завтра на работу. Окромя, конечно, папани с маманей, они своё отработали. Всех домой доставлю в лучшем виде.

– С тобой, пьяным, не поеду, – сказала Светлана Петровна.

– Ладно, – легко согласился Григорий Петрович. – Пойдёшь пешком. Тут и ходьбы-то двадцать минут. Ну, по грязи чуть больше. А мы с Михалычем поедем. Как всё выпьем и съедим, так и поедем. Я что хочу сказать, дорогие родственнички…

Что хотел сказать Забазнов, осталось во мраке несбывшегося, потому что в ворота забухали, и все за столом застыли.

– Кого там несёт? – первой спросила Клавдя.

– Смекаю, Нюра, – предположил Петр Павлович. – Поди, Гришаня, стрень сестру!

Григорий Петрович, дожёвывая на ходу, отправился на улицу, остальные прильнули к мокрым окнам, сквозь которые всё равно не было видно ни черта.

– Это не Нюра, – сказал Петр Павлович, прищуриваясь на скрип двери и со свистом высасывая мякоть помидора.

В горницу вошёл Григорий Петрович, держа под локоток мелкого мужичка.

– Клавдя! Давай посуду. А ты, Любанька, табуретку из своей комнаты тащи. Гость у нас!

– Григорий Петрович, – вздохнул гость и осторожно вытер платочком жидкие усишки. – Некогда гостевать, мы же договорились. Здравствуйте, Сергей Михайлович, здравствуйте, товарищи… Извините, что помешал, но я по делу.

– Садись, садись, Валерий Макарович! – Забазнов придавил гостя на поднесённую табуретку, тут же налил водки и сунул на вилке здоровенный огурец. – К нам не каждый день начальство приходит. Постоит дело, ёклмн! У всех налито?

– Что празднуем? – обречённо спросил Валерий Макарович, принюхиваясь к огурцу.

– То, что всем обществом не допраздновали – День учителя. За этот праздник грех не выпить. Каждый рождается дурак-дураком, бессмысленной деревяшкой, а учитель из него выстругивает умного человека. Выходит, учитель – главный специалист по нашей местности. Правда, дураки всё равно не переводятся. Но тут виноват не плотник, а доска.

– Отлично сказано! – кивнул Сергей Михайлович. – Такая доска иногда попадается, что все руки собьёшь на сучках…

– Пьём до дна! – подытожил Забазнов.

Все выпили, закусили, и Григорий Петрович сказал родственникам:

– А теперь мы с Макарычем удаляемся. Народ дожидается, пока наладим свет. Как в песне поётся, без меня тут ничего бы не стояло, ёклмн… Клавдя, собери того-сего, чтобы отметить потом трудовую победу.

– Когда взад ждать, Гришаня? – спросил Петр Павлович.

– Когда свет загорится, папаня. Отсчитай с того момента пару стопок – тут я и нарисуюсь. Не скучайте!

* * *

Не дождались гости хозяина. Решили расходиться, как ни уговаривала Клавдя остаться – время ещё, мол, детское, только десять часов. На улице по-прежнему властвовал мрак, усугубляемый плотным мелким дождём.

Петёк отправился со стариками в одну сторону, а Сергей Михайлович, уравновешенный с двух боков женой и дочерью, в другую. Шли они по проезжей части улицы, потому что здесь колдобин с холодной водой было меньше, чем на тротуарах. От дома Григория Петровича, который стоял у Широкой балки в старой части Амельяновска под названием Первая остановка, до дома Сергея Михайловича на углу Октябрьской и Колхозной – а это уже центр, Вторая остановка – летним днём было пятнадцать минут неспешного хода. Но осенью, да под дождём…

Непривычное для чужого уха деление Амельяновска на остановки произошло лет пятьдесят назад, когда тут появился общественный транспорт. Посёлок издавна застраивался в линию, потому что с одной стороны был зажат Широкой балкой, а с другой – республиканским шоссе. Передвигался народ из конца в конец Амельяновска пешим порядком или на велосипедах. С большим энтузиазмом восприняли тут появление автобусов. Однако ходили они редко, пассажиров набивалось под завязку, и если амельяновец торопился, то по-прежнему гнал пешком или налегал на педали. Тогда-то и прижились названия: Первая, Вторая, Третья остановки, Промзона. Так и говорили: я живу на Второй остановке. Или – около Промзоны.

Вообще, в географии Амельяновска наблюдались разнообразные чудеса и катаклизмы. Широкую улицу, например, именовали в разное время улицей Троцкого, Коминтерна и Кагановича. В новейшие времена вернулись к прежнему исконному названию. А Прогонная в двадцатом веке была улицей Пятакова, Индустриальной, Сталина и Республиканской. Остановились на Республиканской.

С Широкой улицы по Пионерской семья педагогов вышла на Октябрьскую. Двигаться стало легче – тротуары здесь недавно отремонтировали, залатали ямы бетонными нашлёпками. К тому же впереди светили огоньки на площади и поднимали настроение.

– Радуйтесь, девушки, – сказал Сергей Михайлович. – Самая гадкая часть дороги – позади.

– Нашёл, чему радоваться, – сказала Светлана Петровна. – Нам праздник испортили. И вообще… Ты обратил внимание, отличник народного просвещения, что Кошкин тебя даже не упомянул? Про Жабину сказал, про Жабину! А про тебя – нет.

– Наверное, не успел. Ведь свет погас.

– Господи, как же мне всё надоело… Придём домой, а там – холодильник потёк. Придется мясо сварить, чтобы не пропало. За что такая жизнь?

– Не нравится – надо уезжать.

– Правильно! – сказала Верка из-под локтя Сергея Михайловича. – Валька Щербина рассказывала, что в Волгограде…

– Заткнись! – непедагогично сказала дочери Светлана Петровна. – Валька Щербина… Эта проститутка тебе нарассказывает. Таким везде хорошо!

– Светлана Петровна! – укоризненно протянул Сергей Михайлович.

– И ты заткнись! Куда ехать собираешься? Кто тебя и где ждёт? Раньше надо было думать. Пенсия на носу… И никаких лишних денег про запас! Бесплатно собираешься переезжать?

В отчуждённом молчании добрели они до своего дома на углу Октябрьской и Колхозной и только вошли во двор, как Верка сказала:

– В туалет хочу. А как же… по темноте?

– Поднимемся домой, возьмёшь фонарик.

– Все равно боюсь…

Сергей Михайлович со вздохом посмотрел в чёрный угол двора. Было так темно, что не просматривалась даже дверь общего сортира.

– Ладно, провожу и покараулю.

И тут в окнах старого двухэтажного дома и на фонаре посреди двора вспыхнул свет. Сортир оказался на месте.

– Слава мозолистым рукам Григория Петровича Забазнова! – шумнул на всю улицу Сергей Михайлович.

– Да здравствует дядя Гриша! – поддержала Верка.

– Вот придурки, – вздохнула Светлана Петровна, но уже без недавнего раздражения.

* * *

На исходе осени степь печальна. Выгоревшая сухая трава поникает, небо немеет – исчезают жаворонки, горизонт теряет текучесть, отвердевает и становится острым, словно обломок стекла. Вздыбленные плугом поля зябнут на медленном ветру, и древнее слово – зябь – получает овеществлённое значение. Ветер дует мощно и ровно, так что закладывает уши и ничего из звуков не остаётся, кроме этого сильного мерного шороха. Пусто и холодно в степи, словно в доме с выбитыми окнами.

А всё же, пока сухо, пока ходит низко над степью неяркое солнышко, не хочется верить в умирание природы, и можно мириться с необъятной глухой пустотой, хоть и накатывает от неё беспричинная тоска. Молчащие просёлки, где впала в спячку холодная пыль, ещё хранят отпечатки колёс, и эти длинные полосы недавно потревоженного праха напоминают о движении. Провода одинокой электролинии увешены неподвижными воронами, но и птицы изредка тяжело и бесцельно взмывают в сгустившийся до видимости воздух, и это осеннее кружение мрачных, отливающих жестью, крыл тоже пробуждает неясную надежду, что степь вот-вот очнётся от оцепенения.

С первыми туманами, когда подбираются к горизонту тихие вкрадчивые дождики, когда ветер смолкает и небо провисает до самой клёклой стылой земли, – исчезают и эти редкие проблески движения, пропадают окончательно звуки, и даже грязь совсем бесшумно ворочается под ногами. Последняя надежда тонет в серой мгле, в которую обращается воздух. От сырости начинают скрипеть суставы и барахлить бронхи. Мокрая голая степь настолько бесприютна, что нельзя и помыслить о живой душе, блуждающей в её холодных вязких пространствах.

Ломило спину. Сергей Михайлович медленно тащился по скользкой тропе, пробитой на недавней пашне. Он жалел уже, что пошёл напрямик – комья цепкой сырой земли налипали на сапоги. Иногда он поёживался от прикосновений влажного, наждачной шершавости, воротника плаща. Он шёл уже больше часа. Со всех сторон Сергея Михайловича окружало бесконечное поле, поделённое на квадраты невесомыми пунктирами облетевших лесополос. Посадки едва проглядывали сквозь серую мглу мелкого, как порох, дождя и первые робкие сумерки.

Ему до наступления темноты нужно было выйти к шоссе. Ноги дрожали от напряжения, потому что сапоги разъезжались, и каждую минуту можно было упасть в хлябь. Приходилось делать мелкие куриные шажки, держась не столько тропы, сколько редкого ёжика стерни на обочине. Мокрые и короткие охвостья соломы кое-как удерживали раскисшую почву.

Здесь, в холодной степи, Сергей Михайлович, забыв своё филологическое образование, неудержимо матерился. Громко, с вариациями, уточнениями и дополнениями. Не однажды он вспомнил дорогого шурина Григория Петровича Забазнова и всю его родню, вспомнил банки с огурцами и капустные головы в багажнике забазновской легковушки, а заодно досталось и этой растырканной машине, и всему заводу, её собравшему.

А потом он ещё долго поминал общую с Забазновым дачу, перебирал все её постройки, включая пустующую собачью будку. Именно на дачу, именно за огурцами и капустой поехали, на ночь глядя, Забазнов с Сергеем Михайловичем. С лета здесь в погребе хранились солёные огурцы, квашеные помидоры, кабачковая икра – сами растили, сами готовили. А недавно и капусту срубили. Хорошие уродились кочаны – тугие, тяжёлые и скрипучие. Ну, взяли огурцов, напихав в пару больших банок, капусты прихватили и кабачковой икры. А тут дождь зарядил, пока они капусточкой-пелюсточкой похрустывали под самогон, на своём же перчике настоянный. И чахоточная легковушка Григория Петровича не смогла под дождём одолеть некрутой, но затяжной подъём из Широкой балки, обтекающей, как крепостной ров, дачные участки.

Минут двадцать ревели двигателем, жгли драгоценный бензин, бросали под колёса с лысой резиной мокрую полынь, палки и обломки кирпичей, что нашли в округе. Подручные средства не держали машину на дороге, покрытой коричневым глинистым киселём.

Испачканные, усталые забрались в машину и закурили.

– Дурак народ! – ударил в сердцах по баранке Григорий Петрович. – Говорил шишкарям из правления, ещё весной говорил: надо дорогу щебёнкой подсыпать. Что ты! И ухом не вели, ­ёклмн… А ведь можно было, свободно, этой щебёнки хоть вагон украсть! Нет в людях никакой ответственности, вот что я тебе скажу, Михалыч.

Апатичный Сергей Михайлович покосился на тощего, смуглолицего Забазнова, который, сопя, расстёгивал выгоревшую драную куртку – жарко стало шурину.

– Новые баллоны лучше бы украл, экономист… Скоро ведь на дисках поедешь!

– Их красть не надо, баллоны-то, – пожал плечами Забазнов. – Дома, в сенцах лежат – полный комплект.

– Конечно, пусть они там полежат, в сенцах, – согласился Сергей Михайлович. – А ты тут полежи.

Тряхнув тёмными с проседью кудерьками, Григорий Петрович отвернулся и принялся рассматривать полускрытую изволоком и дождём серую полосу дачных участков. И Сергей Михайлович туда посмотрел. Дачи были похожи на забытые в поле скирды. Неприкаянностью и холодом веяло от них. Только что волки вокруг не бегали.

– Обхохочешься, – вздохнул Сергей Михайлович. – Никого нет! Только мы, два дурака. Если бы не распивали твою чёртову перцовочку, глядишь, успели бы до дождя выбраться. Вот скажи, почему ты любую работу делаешь быстро, в руках горит, а водку пьёшь медленно?

– Известно, почему… Дело – наказание человеку, и его надо отбывать поскорее. А водка – удовольствие. Отчего ж не потянуть! Имеем всё же шанец выскочить. Тут Фоменко мелькал на своём говновозе. Если не уехал ещё – дёрнет.

– Хорошо бы тебя дёрнуть… за помидоры. Провокатор ты, Гришаня, самый настоящий поп Гапон. Скоро темнеть начнёт. Так что бросай коляску да пошли домой.

– Ну да, бросай! Никого кругом нет, пока мы в машине сидим. А бросим – тут же найдётся… Инспектор самоструганный… Запросто раскулачит машинёшку. И не поглядят, что резина лысая. Просто из вредности раскулачит. Озверел народ, ёклмн…

– Еще бы не озвереть! – разозлился окончательно Сергей Михайлович. – Только из злости, что лысые баллоны попались, озвереет. А мне, между прочим, завтра на работу. И к урокам надо подготовиться! Знал бы – не поехал никуда.

– Удивляюсь я сильно, Михалыч, – пожал плечами Забазнов. – Может, я тебя под дулом пистолета просил ехать? А может, ты испугался, что твои огурцы не довезу? Что за бугор с ними, ёклмн, сбегу, в американские штаты? Скажи спасибо, что проветрил тебя! Сидел бы сейчас дома и глаза рвал – либо читал, либо писал. И чего ты там всё пишешь, писатель? Про нашу народную жизнь? А кому любопытно, сколько кто выпил и сколько кто украл! Читал недавно Василия Белова про вологодскую деревню… Да ты же сам вологодский, должен знать!

Затянувшись напоследок сигаретой, Сергей Михайлович промолчал и разулся, кряхтя и ощущая в пояснице первые признаки знакомой тупой боли. Он потуже натянул толстые, из золотистой шерсти вязаные, носки, вбил ноги в сапоги. Да, сам напросился в поездку, сам. Надоело сиднем сидеть в воскресный день в квартире. Тем более, жена готовит на всю неделю, дым коромыслом, дети, свои и чужие по дому бродят, негде головушку приклонить. Вот и поехал с шурином проветриться. А теперь – идти надо. Часа два до Амельяновска тащиться по такой погоде. Это ж как хорошо можно проветриться!

– Решай, – сказал он Григорию Петровичу, который всё рассказывал про Василия Белова и пялился с надеждой в грязное боковое стекло. – Идёшь?

– Иди один, – сказал Забазнов. – Оставь немного курева, если жаба не душит. И шумни там соседу, Ваське-то! Может, добежит на тракторёнке своем. А жене скажи…

– … ты в степи замёрз! – нервно развеселился Сергей Михайлович. – Кольцо не надо передать?

– И-их, господи! Тут видишь, Михалыч, какая проблема… Скажу как на духу: если я и в эту ночь домой не попаду, Клавдя просто убьёт. Вот так, возьмет топор – и по башке.

– Бедная Клавдя, – Сергей Михайлович засобирался из машины. – Меня она тоже убьёт – как чёрного гонца.

– Обоссался, стало быть, – покивал Забазнов. – Понятно, бабы забоялся. Хотя, конечно, мою бабу кто хочешь забоится. И всё равно, я бы с тобой в разведку не пошёл.

– Сам ты обоссался! – окончательно сорвался Сергей Михайлович. – Тебя-то кто в разведку возьмёт, Штирлиц хренов, балабол?

– Мамочки, а ещё учитель! – укорил Григорий Петрович.

Еле-еле удержался Сергей Михайлович, чтобы дверцу плечом не снести, пристойно выполз из машины, плюнул и побрёл вверх по косогору, неостановимо матерясь.

Хорошо – не слышал никто в пустой безоглядной степи. А когда прошёл часть пути и привык к ускользающей почве, когда на холодную голову взвесил своё положение, то решил, что не всё на свете плохо, исключая дождь и шурина. Носки, скажем, сидят прекрасно – не туго, но и не сбиваются комками. Ноги в сапогах словно куколки, и на таких убаюканных ногах долго можно шагать, пока и дух вон. Плащ, опять же, брезентовый, с капюшоном, от макушки почти до щиколоток, боевой рыбацкий плащ, надёжно укрывает от непогоды. А под плащом – свитер и куртка. Спи спокойно, радикулит, не кажи зубы!

Однако теперь, осознав, как ему хорошо, Забазнова вспомнил Сергей Михайлович, одинокого Забазнова в одинокой замызганной машине, провонявшей бензином и табаком. Что, если непогодь надолго зарядит? Поёжился Сергей Михайлович и даже приостановился под негромким дождём. Грязь теперь не всхрюкивала, и тихий жестяной шелест капель на капюшоне стал слышнее.

– Спокойно, – сказал Сергей Михайлович громко, чтобы перекрыть этот настойчивый шелест. – Предположим, вернусь… Так ему не моё общество нужно, а тягловая техника.

Логично? Объяснить ведь все можно. Особенно, самому себе. И уже без колебаний двинулся Сергей Михайлович дальше – соблазнительно рядом было шоссе, изредка сквозь летучую мглу прорывалось высокое гудение моторов и всполохи света. Оставалось поймать машину, желательно, грузовую, да ещё уговорить водителя. Сергей Михайлович почти не сомневался, что уговорит – Забазнова в райцентре хорошо знали.

Едва почувствовав своё высокое назначение спасателя, Сергей Михайлович окончательно взорлил духом. С ним можно было идти в разведку.

Пока Сергей Михайлович духоподъёмно шлёпал к шоссе, он не только матерился, но и громко беседовал с Господом, что само по себе требовало определённой гибкости ума и навыка в общении с горними сферами. Сергей Михайлович не ленился смешивать жанры. Он прочитал множество книг и убедился, что правда жизни и правда художественного вымысла тем ближе другу к другу, чем смелее автор объединяет низкое и высокое, земное и небесное. Хотя это требует значительных умственных усилий.

Легко только чирикать!

Явных признаков сумасшествия такие монологи не выказывают. Но одно дело – обращаться к Богу в церкви, и совсем другое – в голой степи. Это не имеет ничего общего с религией и заставляет вспомнить кантовские положения категорического императива.

Если у вас есть лишних пять минут, я дам, наконец, портрет Сергея Михайловича. Пожалуйста. Русский человек ста восьмидесяти с чем-то сантиметров длиной, с руинами былой мужественной симпатичности на круглом лице, с останками русых волнистых волос, помеченных ранней сединой. С разными глазами – один синий, другой зелёный, за что когда-то был чрезвычайно уважаем многими девушками. С разными глазами, которые теперь всё чаще приходиться обувать в очки. С мускулатурой средней оттопыренности – негде её качать, кроме как на дачных грядках… И ещё умный – не потому, что учитель, а потому, что сам всю жизнь учится.

Терзая грязь резиновыми танками, Сергей Михайлович громко вопрошал мокрую мглистую степь:

– Что значит, Господи, есть хлеб в поте лица своего? Попотеть на работе, чтобы заработать на хлеб? Почему же иные потеют только за столом? Открой, Господи, правду-истину, намекни, как дальше жить-прозябать!

Сергей Михайлович, словесник, признавал исходное значение вышеречённого библейского утверждения – есть хлеб в поте лица своего. Потому и влез, едва обзаведясь семьей, в строительство дачи. Это отдельная сага. Не любо – не слушай, а врать не мешай.

Сначала районный совет выделил под дачи никому не нужную пустошь за Широкой балкой, в солончаковой низине. Государство тогда сидело на земле как собака на сене. Эти дачные участки на бросовой земле достались, кстати сказать, не всем желающим. Не хватило на всех равнины, простирающейся до Китая. Однако шурин Григорий Петрович, и при советской власти отличавшийся волей в борьбе с материей, ничего на самотёк не пускал и никогда не надеялся на щедрость государства. Он-то и умудрился выбить участки себе, родителям и сестре с зятем. И даже по жребию наделы оказались рядом.

Потом шурин привёз откуда-то кучу старых шпал, и из этих выдержанных на степных суховеях, провонявших креозотом, костяной твердости шпал они с Сергеем Михайловичем целое лето складывали на меже своих участков что-то вроде крепости или острога. Все руки сорвали, кровавые мозоли набили, пока распилили шпалы да выбрали в них пазы. А под чёрно-бурым острогом выкопали огромный подпол, два метра глубиной, жидким стеклом стены вымазали – от сырости, из трехдюймовых труб накат соорудили. Сделали деревянные лари под картошку, стеллажи для банок, хотя на участках ещё ни картошки, ни моркошки не росло.

– Ты к войне, что ли, готовишься, идиот? – ворчал Сергей Михайлович, не понимая тяги рукодельного шурина к запредельному запасу прочности.

– Ничо, ничо, – довольно приговаривал Забазнов, обивая дверь в креозотную крепость корытной жестью. – Место, значит, отдалённое, ночью темно, собачки нет. Кто сунется – а тут замочек. И дверь, будьте покойны, лбом не пробьёшь.

Замочек он приспособил гаражный, на каких-то хитрых шипах, а на два крохотных оконца, прорезанных под самой крышей, навесил толстые решетки. Теперь в домике из шпал можно было от дивизии отбиваться.

Первое время, пока дачный посёлок не обнесли колючей проволокой, пока КПП не поставили с будкой для сторожа, сюда из Амельяновска по осени хулиганы набегали – от скуки жизни. У кого из домика инструмент или приёмничек вытащат, у кого банки с помидорами ополовинят, а то и просто нагадят. Лишь забазновскую крепость из шпал хулиганы взять так и не смогли. После проведения фортификационных работ правление дачного кооператива, куда, конечно же, и Забазнов избрался, нашло сторожа – хромого одинокого мужика. В будке у КПП он жил круглый год, пел по ночам боевые песни и стрелял в темноту дуплетом.

В те первые, самые трудные годы семьи Сергея Михайловича и Григория Петровича проводили на даче всё свободное и не очень свободное время. Едва сходил снег – начинали перекапывать суглинок, устраивать грядки, сажать яблони, крыжовник, смородину, огурцы с помидорами, морковь с петрушкой. Потом надо было поливать и полоть грядки, а степная трава наступала – колючая и упрямая трава, пырей с полынью. В выходные нередко и ночевали на даче, вповалку на тюфяках, и обед на таганке готовили. Именно здесь впервые в жизни пошла доченька Сергея Михайловича. Шустро пошла, целенаправленно – прямо на розовеющую клубнику. И вот уже Верка школу оканчивает…

В степи, под горячим солнцем, на старой пустоши, ничего не хотело расти без воды. И Фоменко на единственной в райцентре ассенизационной машине возил в первое лето воду из речки Торгун, сшибал денежку. На каждом участке его дожидались огромные, сваренные из железного листа ёмкости. Прилетал Фоменко, чёрный от недосыпа, прилетал на запашистой своей машине, совал в ёмкость горловину шланга и ждал платы – трёшницы. Впрочем, ублаготворялся и бутылкой. Мощный у него оказался организм – не спился, не сгорел человек на такой работе, даже в аварию ни разу не попал. Потом уж поставили на Торгуне насосы, воду к участкам подвели… И стали жить-поживать, да мозоли наживать.

– По какой графе, святые угодники, списать эти годы? – продолжал монолог Сергей Михайлович. – Отхожий промысел? Культурно-массовая работа? Хобби? Я же, Господи, ни разу по-человечески не отдыхал…

Точно, ни разу. Неделю погостит у матери в Красном Бору, на другом краю света – и домой, домой. Какой отпуск, какое гостевание, когда смородина пошла, успевай обирать да варенье ставить, а там помидоры пора закручивать, морковку копать, капусту рубить! Мелькали не годы – сезоны, и запоминались они то невиданным урожаем яблок (Григорий Петрович из них самогону натворил), то таким же невиданным нашествие тли (отбились табачным раствором). Постепенно учитель словесности узнал, не хуже иного агронома, как яблони прививать, сливу окапывать, чем ягодники опрыскивать, когда редиску сеять, когда чеснок сажать.

– Ты знаешь, Господи, я защищался по стилистике ранних бунинских рассказов. Ну и на кой мне с такой дипломной работой ещё и универсальное агрономическое самообразование?

Тут Сергей Михайлович несколько лукавил. На рынок за лучком да петрушкой он не ходил, и тем гордился. Хоть на нынешнем рынке можно купить не только петрушку, но и чёрта. Лишь денежки доставай. Но денежек у Сергея Михайловича немного, и зарплату ему выдают нерегулярно. Поэтому по весне Сергей Михайлович колупается с рассадой: ящики гоношит, землицу для них чуть ли не на зубах перетирает. На кухне, на оконной ручке, киснут в мокрой тряпице огуречные семена. Как проклюнется семечка – сажать надо, пока ростки не переплелись. А чтобы молодые всходы не пожёг злой степной утренник, стучит Сергей Михайлович молоточком, парничок на участке соображает. Из какого-то броса, из старых, невесть где подобранных, оконных рам, проволоки, кольёв, из доброхотно пожертвованной Забазновым толстой плёнки. Что бы делал Сергей Михайлович без шурина… И плёнку Григорий Петрович достанет, и машину с навозом организует, хоть и запрещается возить со степных ферм на дачи это стратегическое удобрение. Чем страшнее запрещается, тем охотнее едут шофёры с навозом – коровье дерьмо с каждым годом всё дороже, их, коров-то, больше не становится.

И вот толкует в классе Сергей Михайлович про тонкую психологичность чеховских рассказов, читает ученикам выписки из бессмертного «Злоумышленника». А сам думает: успеет или не успеет он завтра разбросать навоз под осеннюю вскопку? Навоз он сложил на меже и накрыл от нескромных взглядов кусками рубероида. Разбросать надо и перекопать, чтобы не будить у соседей чувства законной зависти.

Ему, Сергею Михайловичу-то, иногда, знаете ли, и почитать охота, и телевизор посмотреть, но кушать ему охота всегда. Он даже рыбачить на Торгун ездит не для отдыха, а для имания карасей, сазанов и прочей рыбьей живности. Одни на сковороду пойдут, других можно завялить или закоптить. Вся Россия, кроме крупных промышленных центров, живёт в таких же Амельяновсках – от деревни оторвались, до города не добежали. Сущих здесь полупролетариев государство кормить забывает, ибо хлеб они не сеют и оборону не крепят. Полупролетарии потому и заводят дачи – на неудобьях, у чёрта на куличках, чтобы совместить приятное с полезным: румянец нагулять и огурец вырастить. Почему же так быстро приятное уходит и остается исключительно одно полезное? Если Сергей Михайлович гуляет с лопатой или с четырехрожковыми вилами – кроме румянца нагуливается и радикулит, потому что основная работа у нашего учителя сидячая, малоподвижная, творческая. Требующая такой мелочи, как вдохновение. Вот помидоры не могут дожидаться, пока у Сергея Михайловича прорежется вдохновение их полить…

Старый двухэтажный дом – снизу кирпич, сверху трухлявое дерево, похожий на скворечник, где с Сергеем Михайловичем еще три учительских семьи соседствуют, этот дом с весны пустеет: наставники юношества уходят в огородники.

– Посмотри на наши руки, Господи… Мы учителя, а под ногтями земля и говно. Если вместе собираемся, говорим сначала о навозе, а потом уж – о школьной реформе и новых дурацких учебниках. Постучи по маковке, кого надо, пусть откроют второй фронт. Забыла учителя родимая держава!

А что он державе, что ему держава? Пока надо просто выжить. Все остальное – высокая политика, высокие помыслы, сама жизнь – всё потом.

– Жить надо после того, как выживешь, – услышал Сергей Михайлович. – А вы и того и другого сразу хотите, в одном стакане. Ишь, какие хитрые… Нелюбия меж вас много – и сие истина. Нет в вас веры – и то правда. Вот ты, например, тварь моя, как разговариваешь со Вседержителем? Если бы так заглаголил твой ученик – небось, не поленился бы подзатыльником чадо облагодетельствовать… Короче, одно скажу: надоело мне направлять вас, аки скотов бессмысленных. Вы же никаких резонов слушать не хотите, никакой урок вам не впрок! А посему, как хотите, так и прозябайте дальше, бестолочи…

Сергей Михайлович остановился и головой от изумления повертел. Много он слыхал всяких откровений. А такого не слышал. Такого вот, с большой буквы, Откровения.

– Ну, спасибо, Боже, просветил!

И сумерки пали, сырые и плотные, когда, наконец, подошёл он к шоссе. В глубоком кювете мерцала вода, стоячая и маслянистая, а в воду с тихим шорохом осыпался дождь. Во мгле показались два неярких пятна света, и донеслось негромкое урчание мотора. Сергей Михайлович ринулся напрямик и зачерпнул полные голенища ледяной жижи. К тому же он забыл о слабом сцеплении сапог с почвой, потому и очутился посреди дороги на четвереньках. А встать не мог – в спину словно раскалённый гвоздь воткнули. Это от долгого напряженного прямохождения, наконец-то, возбудился радикулит.

Свет набрал силу, взвешенная влага стала прозрачной, машина доехала до раскоряченного Сергея Михайловича и остановилась. Скрипнула дверца, и донёсся женский шёпот:

– Витя, не подходи! Может, он пьяный? Или раненый?

– Дура! – укорил невидимый Витя. – Тем более надо глянуть. Рожа знакомая… Это ж амельяновский. Вроде, учитель.

Сильные руки подхватили Сергея Михайловича и поставили вертикально. Учитель невольно вскрикнул.

– Мужик, ты в порядке?

– Нормально, – выдохнул Сергей Михайлович. – Спину прихватило… Не поможете вытащить машину? Тут, на дачах.

– Не могу, и так опаздываю. Начальник обязательно болт вставит! За тортом, понимаешь, в город посылал. У его тёщи день рождения. Небось, уже все за столом. Так что извини!

Сергей Михайлович встал на обочину, а тяжёлый грузовик с драгоценным тортом прытко покатил в ночь. Теперь учителю некуда было спешить. Он снял сапоги и выжал носки. Бетон под голыми натруженными подошвами был чист, гладок и холоден. Руки сначала залубенели, а потом угрелись, когда Сергей Михайлович затолкал их, как в муфту, в рукава плаща. Больше машин не было, и Сергей Михайлович, подождав минут пять, пошел к Амельяновску. Медленно кружила вокруг голая равнина, на которой не за что было зацепиться взглядом. Тусклые огни посёлка блеснули впереди, неясные звуки прорвались сквозь дождь – то ли песни, то ли крики о помощи.

Тут его и догнал Фоменко на говновозе. Затормозил рядом и крикнул из кабины:

– Михалыч, ты? Ну, здорово! Об чём задумался?

Наваристо пахнуло канализацией, бензином, табаком, сивухой… Такой был крепкий букет, что скулы у Сергея Михайловича поневоле свело.

– Ко мне сядешь? – спросил Фоменко, гостеприимно спихивая с сидения промасленную рвань. – А не то шуряка подожди – сзади ползёт. У него горючки осталось на два выхлопа.

Сергей Михайлович обошёл цистерну и с облегчением увидел притормаживающую легковушку Забазнова, забрызганную грязью по самые брови, если у машин они бывают. Ах, как славно было втиснуться в тёплую вонь кабины, угнездиться на продавленном сидении, вытянуть ноги, гудящие словно телеграфные столбы, и ощутить опору для ноющей спины.

– Ну и скажи, чего ты ускакал, как будто клюнутый? – весело спросил Григорий Петрович. – Сам себе трудности создаёшь, а потом их геройски побеждаешь. Запомни: я никуда не спешу, потому что никуда не опаздываю. Я думал, ты давно уже дома, давно от Светки фитилей наловил, выпил и закусил.

От шурина несло некачественным самогоном.

– Это ты у нас большой специалист, – добродушно сказал Сергей Михайлович. – И фитилей получить, и выпить-закусить. Где разжился-то?

– Свет не без добрых людей, – отмахнулся Забазнов, трогая машину. – Без куска хлеба у нас ещё можно ноги протянуть. Не всегда, но можно. А без выпивки не помрёшь! Это народное богатство, чтоб ты знал, достижение ума. Мёртвый сезон, ёклмн, ни одной собаки на дачах, а выпивка – пожалуйста.

– Заткнись, – попросил Сергей Михайлович. – Погоняй лучше, философ!

Но Григорий Петрович не затыкался – его, как всякого русского человека, тянуло после выпивки на разговор.

– Фоменко прикатил, ёклмн! Я как чувствовал. В гости к нашему сторожу. А как же – они кореша, не разлей вода. Ну, меня пригласили, втроём-то сподручнее. Скажи спасибо, что не до утра прогостевались.

– Спасибо, – кивнул Сергей Михайлович.

– Я чего хочу сказать…

До самого дома фонтанировал Забазнов, так что у Сергея Михайловича голова заболела. С большим облегчением выбрался он из машины.

– Может, зайду? – спросил Григорий Петрович. – Если Светка не поверит, что мы застряли с машиной, я подтвердю, как свидетель.

Сергей Михайлович только отмахнулся, доставая из багажника трёхлитровую банку с огурцами, кочан капусты и мешок с луком, морковкой и свеклой. Перебрёл он лужу у калитки, поднялся по тёмной скрипучей лестнице на второй этаж, с чувством освобождения от кошмара шагнул в тёплую прихожую, втягивая носом запахи пирогов. Побросал на половичок плащ, свитер, сапоги с носками.

– Все жданки прождали, – встретила жена. – Какой же ты грязный! Ну, иди, мойся, я воду нагрела…

Сергей Михайлович протянул ей банку. Жена не удержала мокрыми руками, банка ударилась о пол, развалилась со звоном – и огурцы запрыгали по зёленому половику как жабы по грядке. Сергей Михайлович скрипнул зубами, очень захотелось ему уронить и капусту. Но пересилил себя, перемогся учитель, наставник юношества.

– … … …! – только и сказал Сергей Михайлович. – Самый огуречный огурец…

* * *

Мишаню Забазнова, племянника Светланы Петровны, забрали на военную службу. Дяденьки в погонах, измученные постоянным недобором амельяновцев в армию, пришли к Мишане домой, когда он дрых, и заставили расписаться в повестке. Дали полчаса на сборы, чтобы прихватил сухари с запасными трусами да оповестил родичей. Оповещение ограничилось короткой запиской на клочке бумаги: «Мама меня забрали в армию не бери в голову так надо твой сын Михаил».

Мама заявилась в тот день домой поздно. А записку прочитала только утром, протрезвев. И полетела по родственникам, как курица, утерявшая цыплёнка – с тем же кудахтаньем. Григорий Петрович побежал к военкому.

– Дак парень уже в области, на сборном пункте, – радостно доложил комиссар, красномордый полковник. – Вчера вечером и отправили. Он сам просился побыстрей.

– Как ты мог! – завёлся Григорий Петрович. – Единственный сын у матери… У тебя на месте совести – что?!. Даже попрощаться по-человечески не дали, ёклмн!

– Ничего, приедет в отпуск – напьётесь по самые брови. Армия людей не портит – сам служил, знаешь.

– Я служил, когда в армии и в стране порядок наблюдался! На солдата смотрели как на героя. А теперь, при вашем бардаке… Развели всяких горячих точек!

– Не переживай, Петрович! Всё нормально. Поедет парень на Урал, в войска связи. Там точка не горячая, а прямо скажем, холодная.

– Привыкли отсиживаться за спинами сопливых пацанов, ёклмн… Смотри, полковник! Если что… Я поставлю раком сначала твой военкомат, потом Уральский военный округ, а потом и всю Красную Армию!

Военком обиделся за армию:

– Петрович, кругом марш!

Вскоре после внезапной Мишаниной мобилизации навалились на Амельяновск стихии… Снег заметал дороги, забивал палисадники, заносил дома по самые окна. Тесть Пётр Павлович, который любил поизображать кладезь фольклора, изрекал, светя голыми деснами и голым черепом:

– Много снега – будем с хлебом!

Ходить по такому снегу было тяжело и парко. И чтобы амельяновцы окончательно не запарились, дождь ударил. И барабанил этот хороший проливной дождь сутки или больше. Съёжился снег под дождём, но до конца не растаял, а заклёк, спёкся, ушел под воду и светил оттуда, словно донный лёд в весенней речке. Или, опять же, как лысина Петра Павловича.

– Дождик сеет – пирог всходит…

Ходить по улицам стало ещё тяжелее. Поскользнулся – и ныряй. Вообще-то оскал стихий не шибко напугал амельяновцев. Не такое видывали, и ноябрьские наводнения переживали через год. К тому же по количеству резиновых сапог на душу населения Амельяновск прочно удерживал мировой рекорд, только по недосмотру и отдалённости местности не зафиксированный в хвалёной книге Гиннесса.

Однако последний месяц осени устроил ещё один сюрприз – в чуланчиках природы много чего валяется. Западный ветер, пригнавший ненужный дождь, этот самый ласковый западный ветер, пропахший далёкой апельсиновой коркой в далёкой морской волне, постепенно усилился и переменился на северный, и припахал теперь только тюленьим жиром. Сначала ветер взбивал барашки на озёрах, под которые ушли дороги и тротуары, а потом выстудил воду, заморозил её и заиграл на печных трубах. Получился гигантский каток с оркестром.

Ветер задувал в трубы всё сильнее, со звоном ломал в палисадниках обросшие ледяным панцирем кусты и обдирал кровельную жесть. Теперь по Амельяновску ходить было совершенно невозможно. Едва человек выбирался на улицу, ветер хватал его в колючие объятья и гнал по льду со скоростью буера. Если человек падал, то встать уже не мог, ибо ветер продолжал уверенно владеть прохожим, словно хороший хоккеист шайбой. Только воткнувшись в забор или обвившись червяком вокруг столба, можно было снова подняться на ноги. А если забора или столба на пути не случалось, то амельяновец, бывало, пролетал – с визгом и матом – мимо цели опасного путешествия. Правда, дальше Широкой балки не укатывался.

Больничный травмопункт работал на пределе, на чифире, вправляя вывихи, накладывая лубки и шины, зашивая рваные раны. Народные умельцы начали тачать шипастые скобы из полосового железа, каковые посредством верёвок присобачивались к сапогам, отчего неказистая современная обувь стала походить на античные котурны. Нарасхват были лыжные палки и самодельные пики – для торможения и упора. В довершение всего, одна из двух программ телевидения, которые принимались в Амельяновске, каждый вечер гнала соревнования по фигурному катанию. И амельяновцы вскоре уже хорошо знали разницу между тодесом и тройным тулупом, что, впрочем, не мешало им падать на уличный лёд, как получится.

Такого стихийного бедствия не помнили даже старожилы. Впрочем, как правило, они ни чёрта ничего не помнят – старожилы же… А кладезь народной мудрости, тесть Сергея Михайловича, наконец, иссяк и заткнулся. То ли в самом фольклоре не было подходящей к случаю сентенции, то ли сентенция была, но Пётр Павлович, в соответствии со статусом старожила, забыл её напрочь.

Сам же тесть появился в нашей хронике не случайно: он проживал у Светланы Петровны и Сергея Михайловича как бы в приёмышах или подкидышах. А тёща Сергея Михайловича проживала в таких же подкидышах у Григория Петровича, любимого старшего сына. Разбросала судьба пожилых супругов потому, что рухнул тополь, который рос, неизвестно зачем, в палисаднике старого дома Забазновых. В первую же ночь великого наводнения тополь проломил крышу родового гнезда и снёс половину печи. Хорошо, что в дыру хлынул дождь и быстро залил головешки, остававшиеся с вечерней протопки.

Пётр Павлович проснулся от грохота, обнаружил на руинах печи останки тополя и довольно сказал:

– Ну, что, сволочь, будешь ещё пылить? Это сколько же от тебя каждое лето пуха летало – уму непереносимо!

До начала сильного ветра плотники успели залатать крышу и обеспечили фронт работы печникам. Новый очаг по настоянию Григория Петровича решили модернизировать – сделать газовую топку, тем более что магистраль проходила рядом с домом. Снесли палисадник, выкопали траншею для газовой трубы. Траншею немедленно заполнила дождевая вода. Потом началось великое оледенение. Печники и газовщики приползали в разгромленное холодное жилище и согревались древним амельяновским способом. Григорий Петрович, являвшийся каждый день с инспекцией, убеждался, что фронт работ стоит из-за стихий. С горя он произносил горячие монологи в адрес строителей, стихий и мирового порядка. Но монологи грели плохо, и Забазнов вынужденно склонялся в пользу проверенного древнего способа.

На время ремонта старики и покочевали к детям, а чтобы не быть никому в тягость, решили разделить тягость поровну. Несчастную старшую дочь Нюру, пребывавшую в неизвестности о судьбе мобилизованного сына, не стали обременять своими заботами. Петёк же, младшенький Забазнов, проживавший с родителями на правах холостяка, к моменту падения тополя удалился на очередной медовый месяц в заречный совхоз. Там нашлась дура, не знавшая про извилистый жизненный путь знаменитого амельяновского баяниста. Так что и Петёк на ближайшее время тоже был обеспечен жилплощадью.

В нормальных обстоятельствах ремонт в доме Забазновых закончился бы в два дня. Но из-за стихий старики у детей загостились. И гостевание их, даже раздельное, породило ряд проблем. Со стариками, как замечено, всегда возникают проблемы. Во-первых, Пётр Павлович почти всё время торчал на кухне, на суверенной территории Сергея Михайловича, которая после десяти вечера превращалась в рабочий кабинет. Днём дед дрых или визгливо поучал Верку, мешая ей готовить уроки, а Верка так же визгливо отбивалась от поучений. По вечерам тесть притаскивался на кухню со своими лысыми дёснами, сентенциями и вонючим «Беломором». Во-вторых, Григорию Петровичу быстро наскучили однообразные беседы любимой мамаши и любимой жены Клавдии, всё содержание которых сводилось к поминанию как настоящих, так и вымышленных обид. Гришаня как бы случайно оказывался каждый вечер всё на той же кухне Сергея Михайловича и Светланы Петровны. Чем сильнее разгуливались стихии, тем неуклоннее попадал Григорий Петрович в компанию. Поскольку и у него хватало сентенций – папино воспитание! – Сергей Михайлович поначалу запсиховал. А потом смирился. И начали мужчины в полном взаимопонимании вместе переживать суровые времена. Играли в «дурачка» и «девятку на копеечку», потому что других возвышенных карточных игр Пётр Павлович не знал.

Григорий Петрович совершал чудеса ловкости и отваги в походах к магазину. Неоднократно стихия швыряла Забазнова на лёд и тащила волоком, но заставить Гришаню разбить покупку никакой ветер не смог. А голову он прятал в строительную каску, позаимствованную у газовщиков.

Надо для полноты картины описать жилище Сергея Михайловича. Вся квартира насчитывала тридцать шесть квадратных метров, поделённых на прихожую, кухню, гостиную и детскую. В прихожей умещался половик, вешалка и настенное зеркало. Если встать в прихожей задом к входной двери, то справа будет кухня, а прямо – гостиная, из которой попадали в детскую. В гостиной стояли раскладной диван и платяной шкаф. На диване коротали ночи Сергей Михайлович и Светлана Петровна. Книги обретались в застеклённых полках, присобаченных в любом свободном месте. В детской, естественно, жили дети. Тут находилась деревянная двухъярусная кровать, лично сработанная Григорием Петровичем и больше похожая на нары, а также письменный стол. Володя спал наверху, Верка – на нижнем ярусе. Теперь сын учился в политехническом институте, в областном центре, жил в общежитии, и кровать у него, слава Богу, позволяла вытянуться во весь немалый рост.

Кухня была большая, почти такая же, как и гостиная, то есть, около десяти квадратных метров. Она вмещала обеденный стол, буфет с посудой, раковину с холодной водой и газовую плиту. Кухня служила по вечерам ванной комнатой. На плиту ставили эмалированный таз, грели воду и занимались вечерними омовениями. По-настоящему мылись в поселковой бане раз в неделю. В таких же примерно условиях существовали очень многие амельяновцы.

И вот теперь на кухне спал Пётр Павлович. Он заваливался на раскладушку в тренировочных штанах, служивших ему кальсонами, в заскорузлой меховой безрукавке и шерстяных носках, связанных заботливой женой. Вся эта лопотина, мягко говоря, не отличалась свежестью бриза. Ночью раскладушка стонала и рычала, старик перхал и громко пускал газы, усмирял застарелый бронхит необыкновенно ядовитым «Беломором», и по утрам на кухне пахло скотомогильником.

Обитатели квартиры, успевшие после отъезда Володи на учебу побарствовать втроём, теперь снова переживали утеснение. Настроение у всех было весьма раздражённое, и только подкидыш-тесть пребывал в постоянной эйфории – ему понравилось в гостях…

А за стенами квартиры жизнь шла своим неукротимым чередом. В разгар природных катаклизмов районная администрация в лице танкиста-политрука оповестила амельяновцев через газету, что стихиям осталось злобствовать недолго, что им решено дать по рукам со всей силой человеческого разума. Администрация организовала штаб по борьбе. Буквально за два дня были составлены, уточнены и размножены графики выделения машин всеми предприятиями районного центра – мебельной фабрикой, кирпичным заводом, автохозяйством, птицефабрикой, нефтебазой и дорожным участком. У дорожников был отмобилизован экскаватор, который приступил к вскрышным работам в пойме Торгуна. Из поймы в Амельяновск повезли на автомашинах песок. Его выгрузили кучами на всех перекрестках поселка. И когда штаб по борьбе собрался, чтобы обсудить графики выделения предприятиями людей для разбрасывания песка на скользкоопасных направлениях, погода испугалась силы человеческого разума. Ветер стих, воздух отмяк, лед стал ноздреватым и шершавым и больше не угрожал здоровью, чести и достоинству амельяновцев. Травмопункт взял отгул – всем коллективом.

Пали снега, милосердно укрыв ледяные поля и ненужные кучи песка, хоть забытый экскаваторщик в пойме Торгуна долго и весело рвал ковшом берега, получая полевые и погодные надбавки за свою разрушительную работу. Забегая вперед, скажем, что песок по весне сам исчез с перекрестков. Хороший был песок – светлый, крупный, чистый. Граждане и тащили его по дворам, на всякий случай.

В общем, распогодилось, и теперь Григорий Петрович мог не только ходить в магазин, но и ездить туда на своей голубой колымаге, а потому оборачивался значительно быстрее. Ремонт в доме Забазновых закончился: печники вывели печь на чердак и начали кладку борова. Непосвященным можно объяснить: это такая толстая, как свиная туша, загогулина на самом верху печи, из борова и растёт труба, пронзая крышу. А газовщики воткнули в печь форсунку и прочую арматуру, зажгли голубой огонёк и от души погрелись. Григорий Петрович лично покрасил потолок вокруг новой печки мгновенно сохнущей белой эмалью.

Так и наступил последний вечер перед возвращением стариков в родные пенаты. Настроение у Сергея Михайловича и Григория Петровича значительно поднялось и продолжало неуклонно подниматься. Они в четыре руки подкладывали Петру Павловичу мятую картошку, куски тушёного кролика и квашеную капусту: кушай, драгоценный папаша, однова живём! Даже Светлана Петровна, которая до сего знаменательного вечера сильно поджимала губы, а громкие скандалы не устраивала исключительно из уважения к бедному, лишённому крова отцу, даже Светлана Петровна соизволила, передёрнувшись, откушать ядовитой настойки, именуемой в Амельяновске «рыжухой». Рецепт для непосвященных: бутылка водки, чайная ложка сушёной травы зверобоя, веточка полыни, стакан боярышника – настаивать до появления слюны. Верка тоже разделила трапезу с дедушкой, великодушно простив ему последние нравоучения.

Польщённый неожиданным всеобщим вниманием, Пётр Павлович, полыхая дёснами особенно вдохновенно, завёл нескончаемую бывальщину о днях минувших. Когда он дошёл, наконец, до основания Амельяновска, Сергей Михайлович не выдержал и решил направить воспоминания в прямое русло:

– Скажи, батя, почему же слободу устроили так далеко от реки? Это неразумно, потому что люди всегда селились у воды.

– Сейчас-то неразумно, – согласился Петр Павлович. – А тогда – с умом устроились, подальше от Торгуна. Вдоль речки всякие ходили – и киргизцы, и наши беглые. Торгун широкий был, сильный, это и я ещё помню. Ну, плыли рекой. А озорники ходили, и всех, кто по речке сидел, обижали – скотинку отымали, анбары трясли. А в Амельяновскую не заглядывали, сомневались. Теперь, конечно, можно и на речке жить – отымать у нас нечего.

– Степью, значит, загораживались, – усмехнулся Сергей Михайлович.

– Не дюже и загораживались, – вздохнул старик. – Я сам не знаю, мальцом был, а маманя рассказывала, как до нас полномоченные приезжали да в колхозы заганивали. При колхозах-то мне было пять годов. Или семь, не боле. Рассказывала маманя одну историю, а я зачем-то запомнил. В общем, прикатил такой полномоченный, собрал народ возле церквы, а сам в чёрной коже, чисто ворон какой. При нагане, ага… Собрал народ, значит, и кричит: давайте хлеб, граждане, а не то – за Можай загоню!

– В чёрной коже, батя, ходили в гражданскую, – влез Сергей Михайлович, не терпевший приблизительности даже в устном переложении истории. – И хлеб тогда же отбирали!

– Да какая разница – морда или задница, – вздохнул знаток фольклора. – Ты дальше слушай. Ну, кричит, загоню за Можай к такой-то разлюбезной маме. Народ послушал и просит: загони, батюшка, загони, ради Христа! Небось, там, за Можаем твоим, полегче станет. Оскудели мы дюже на тутошней земельке. Наши отцы-деды с-под царя тикали от невыносимой жизни, так неужели нам, от царского лиха пострадавшим, так тут и оставаться? Если за Можай, да всем миром, так мы и согласные, и готовы на то обществом приговор написать. Нет, говорит полномоченный, какие, говорит, дюже хитрые, граждане! Вы сперва хлеб сдайте, а сами можете и тут, на воле прозябать, поскольку при советской нашей власти плохих местов не останется, довсюду счастливая жизнь докотится. Как сдадите хлебушек – сразу почувствуете великое облегчение перед совестью и властями, которые вас, дураков, в новую жизнь тянут, как брухливую корову на водиле. Ну, что ты будешь делать… Облегчился народ, само собой, а потом мёр с голодухи целыми дворами. Смерть про совесть не пытает. А хлеб у нас не каждый год родит – через раз. Маманька моя, помню, ручки намокнёт, да в мучном-то ларе и шарит по стенкам, и шарит, а потом сполоснёт ручки и эту водицу варить начинает. Затирка называлась эта кушанья. Хорошо, однако, в степи ещё суслики оставались. Ну, ловили да жарили. Он-то, суслик, вкусный, особливо летний, к примеру, как этот кролик. Пузцо гладкое, на одной травке нагулятое…

– Опять ты что-то путаешь, – отмахнулся Сергей Михайлович. – Голод в здешних краях был в начале тридцатых.

– Тьфу, папа! – сказала Светлана Петровна. – О чём ты гворишь – за столом!

– Ну-ка, папаня, – подключился и заскучавший Григорий Петрович, – завязывай со своими насекомыми. Вздымай да не расплёскивай!

Пётр Павлович мелкими глотками выцедил стопку и взялся за кролика, раздобытого Гришаней. Вообще Григорий Петрович доставал продукты, редко затрачивая на это труд или деньги. Если Сергей Михайлович спрашивал, откуда, например, взялся тот же кролик, Григорий Петрович искренне удивлялся:

– Как это откуда? Привезли, ёклмн…

Или принесли. Или достали. И даже прислали.

– Вот так взяли – и прислали? – не отставал Сергей Михайлович. – Сидели и голову ломали: кому бы кролика отдать? А давайте Григорию Петровичу Забазнову отошлём! Так?

– Совсем тупой! – начинал сердиться Григорий Петрович. – Конечно, не ломали голову, конечно, не просто так прислали…

– А как? – не унимался Сергей Михайлович. – Поделись! Почему мне ничего не шлют? Обидно же…

Гришаня кряхтел, ёжился, но связно объяснить ничего не мог. Выходило, что он где-то когда-то и для кого-то что-то сделал. Или достал. Или, опять же, послал. А у этого кого-то есть брат. Или сестра – принципиально не важно. Главное, обратите внимание, Григорий Петрович у него на свадьбе побывал.

– Ну и что? – тряс головой Сергей Михайлович. – При чём тут свадьба?

– Во, ёклмн… Был на свадьбе, гляжу – кролик. Попробовал – хороший. Где, спрашиваю, брали? Там-то и там. Ладно, говорю, в другой раз про меня не забудьте. А они говорят: не сомневайся. Ну, чего тут мудрёного? Понял?

– Нет, – честно признавался Сергей Михайлович.

– Не понял – не надо, – смирялся Забазнов. – Тебе не всё ли равно? Вон он, кролик, натурально перед тобой, лапки кверху. Рви да в рот суй… Это главное, ёклмн, а все остальное – от беспокойного разума. Просто пойми: люди друг другу помогать должны. А то вымрут или обратно на дерево захотят. В Амельяновске только так и можно выжить: я тебе помогу, а ты – мне.

Итак, от кролика остались одни щуплые косточки. «Рыжуху» выпили, Верку прогнали спать, Светлана Петровна пошла к телевизору. Едва мужчины остались в привычной компании, Григорий Петрович взмыл свечой:

– Тихо, я сейчас! Живой ногой…

И исчез, не скрипнув лестницей. Пётр Павлович обстоятельно вытер губы, потянул поближе жёваную пачку «Беломора» и приготовился продолжить мемуары, а Сергей Михайлович приготовился обречённо слушать, утешая себя тёплой мыслью, что завтра тесть будет на другом конце Амельяновска. Тут в дверь постучали, и Светлана Петровна, мелькнув в прихожей, вскоре заглянула на кухню:

– Сергей Михайлович, это, оказывается, к тебе…

Кого там черти несут, на ночь глядя, вздохнул Сергей Михайлович, и тут же с лица спал, ибо увидел, кого несут черти. Несладко им, бедолагам, приходилось – упрели, наверное, за наше почтение, потому что Аврора Стефановна Потоцкая весила полтора центнера и могла запросто участвовать в соревнованиях борцов сумо, если бы к таким соревнованиям консервативные японцы допускали женщин. По паспорту она была Степановна, а по девичьей фамилии – Костянец. Однако, как натура тонкая – в смысле духа, она всегда пользовалась звучной фамилией первого мужа. К тому же и себя, и окружающих Аврора давно убедила, что её назвали не в честь знаменитого крейсера, а в честь богини утренней зари, и что папаня-гуртоправ, уроженец хутора Собачий, получил своё имечко в память великого польского круля. А там уже было рукой подать до шляхетской родословной. В Амельяновске хватало Полонских, Кондруцких и Скамбричих, потомков бунтарей, которых Николай Павлович Палкин в середине девятнадцатого века загнал в степи между Волгой и Уралом после поражения польского восстания. Но Аврора Стефановна Потоцкая к этим революционным полякам не имела никакого отношения. Впрочем, это не важно.

Трудилась она экономистом на мебельной фабрике, похаживала в народный хор и нисколько не сомневалась, что относится к интеллектуальной элите Амельяновска. В девятом классе, где Сергей Михайлович был классным руководителем, училась дочь Потоцкой, Вероника, на первый взгляд – ангел божий и воплощённая кротость, а на второй взгляд – ленивое, шкодливое и наглое существо, вроде закормленной и заласканной кошки, не ловящей мышей.

– Проходите, проходите, – пробормотала Светлана Петровна, подталкивая гостью в необъятную мягкую спину. – Проходите, пожалуйста!

Собственной спиной Светлана Петровна самоотверженно загораживала дверной проём в кухню, где мокрые рюмки задумчиво отражали бледные кости кролика и осовелого деда, от лысины которого уже можно было прикуривать.

– Не беспокойтесь, – пророкотала Аврора Стефановна, неназойливо отодвигая хозяйку под вешалку. – Мне с вашим муженьком надо по секрету, по школьным делам, пошептаться. А на кухне у вас тоже мило.

И взошла она, не хуже своей божественной тезки, на кухне, взошла в убогом убежище Сергея Михайловича, благоухая резкими духами и сверкая бижутерий. Воздуха в помещении стало на два кубометра меньше.

– Пошептаться бы надо, Сергей Михайлович, – сказала Потоцкая несколько в нос, взглядом приподнимая за шкирку Петра Павловича. – Кон-фин-ден-цально.

– Извините, – кисло улыбнулся Сергей Михайлович. – Небольшое семейное мероприятие. Я к вашим услугам, но… Вы полагаете, тут будет удобно?

– Полагаю, – отрезала Аврора Стефановна.

– Еще раз извините…

– Ты не извиняйся, – сказал Пётр Павлович. – Ты налей, если осталось – человек с холода. Не знаю, как вас величать, а личность дюже знакомая. Ваша мама в чайной не работала? Ну, сразу после войны?

– Иди, батя, – направил тестя Сергей Михайлович. – Сейчас будет футбол. Очень интересно.

– Ничего интересного, – сказал Пётр Павлович, с сожалением выбираясь из-за стола. – Мороз, понимаешь, а они с мячом – чуть не голяком. Интересно ему!

– Закурить можно? – спросила поздняя гостья, придвигая забытый дедом «Беломор».

И задымила как матрос на берегу. Сергей Михайлович не стал её торопить, хоть и опасался, что скоро вернётся Гришаня. Достанет ли у шурина деликатности не хвалиться тем, за чем он так неудержимо ушёл?

– Вы знаете, где моя девочка? – спросила Аврора Стефановна, давя, наконец, в пепельнице окурок с кроваво-красной измусоленной гильзой.

– Не знаю! – встревожился Сергей Михайлович.

– В больнице, – доложила Потоцкая, и на её широком лице из-под слоя крема и белил проступила тоска. – Уже прооперировали.

– Неужели почки? – огорчился Сергей Михайлович. – Она же вчера… И неплохо отвечала. Какой все-таки диагноз?

– Плохой диагноз, – Аврора Стефановна жалко, через силу улыбнулась. – Три месяца с небольшим.

– Три месяца… Чего три месяца?

– Вы же умный человек, Сергей Михайлович, статейки в газету пишите… Не стройте из себя дурака!

До Сергея Михайловича, наконец, дошло, но он против воли ещё больше запоходил на дурака: глаза выпучены, рот открыт, руки по столу шарят.

– Не хотели делать… операцию, – доверительно наклонилась Аврора Стефановна, – но мне пошли навстречу, исключительно ради личного уважения.

– Ах, какая неприятность! – Сергей Михайлович охватил голову ладонями.

– Вы не ахайте, – порекомендовала Потоцкая. – Это мне надо ахать, исключительно мне.

Они оба ухватили «Беломор».

– Вы не догадываетесь, почему девочка потянулась… к этому? – спросила Аврора Стефановна из облака дыма. – Вот скажите, Сергей Михайлович, зачем нам учителя? Чтоб поработал языком – и в кассу? Зарплата у вас, наверное, не меньше моей. Надбавки, да? А знаете, какая у меня ответственность?

– О чём вы? – удивился Сергей Михайлович. – За свою зарплату, выходит, я должен и в неурочное время следить за нравственностью вашей дочери? Я классный руководитель. Классный!

– Классный, домашний… Вы же видите: девочка растёт, формируется. Очень сложный возраст – я прямо вся измучилась. А что ей советует читать преподаватель литературы в нашей советской школе? Ну, не советской. Главное, в школе!

Потоцкая достала из сумочки коричневый томик Золя.

– Я тоже Золю читала, мы не какие-нибудь… крестьяне. Но читала в возрасте, замужем, когда уже всё… знала. И вам советую. Почитайте, как там девочка ведет корову к быку!

Сергей Михайлович медленно налился румянцем, словно пирожок на противне.

– А-а, не можете читать – стыдно… Это ж как надо написать, чтобы при порядочной женщине нельзя было читать? И вы это паскудство советуете? Кому? Чистой девочке!

В голосе Авроры Стефановны восходили и крепли кликушеские фиоритуры, а нос набряк, словно баклажан. Не хватало только слёз, которых Сергей Михайлович с детства на дух не переносил.

– Успокойтесь, пожалуйста! – заторопился он. – Кто вам сказал, что именно я рекомендовал этот роман вашей дочери?

– Она же и сказала. Прихожу, а девочка читает. Какой… спрашиваю, тебе разрешил? А она говорит: иностранных авторов проходим, Сергей Михайлович посоветовал Золю. Потому что великий гуманист. А он, оказывается, еще и великий паскудник! Недаром про писателей всякое говорят… Может, Сергей Михайлович, вы это не читали? Знаю же, как в институтах учатся – сама училась. Или у вас с возрастом развиваются нездоровые привычки?

– Да не рекомендовал я! – сорвался Сергей Михайлович.

– Это не трудно установить, – Потоцкая вытрясла новую папироску. – Ну, пойду я к вашему начальству, ну, дадут вам выговор. А девочке ещё полтора года учиться. Вы ей такой аттестат заделаете!

– Какой заслужит – такой и заделаем, – буркнул, остывая, Сергей Михайлович. – Вот уж никогда не думал, что можно связать Эмиля Золя с абортом!

– Эх, вы… Учитель, между прочим, должен быть чутким. Нельзя толстокожим в школе работать. Тем более, посмотрите, что творится в телевизоре! Сплошной разврат, голые, гомосексуалисты, половые акты… А вы – учитель. Вы за детскую душу отвечаете, за невинную душу!

Сергею Михайловичу до смерти надоел этот нелепый ночной разговор:

– Давайте без предисловий, раз я такой толстокожий. Не для того же вы пришли, чтобы обвинять меня в растлении вашей дочери классической литературой. Ближе к делу.

– Правильно, это предисловие. А пришла я доложить, что подлецом оказался Михаил Забазнов. Он доводится племянником вашей жене. И является вашим, значит, родственником.

– Мишаня? – у Сергея Михайловича отвисла челюсть. – Не может быть…

– Именно Мишаня! – брезгливо подтвердила Аврора Стефановна. – Девочка так и называла этого мерзавца. Ему, значит, подошёл срок призываться в армию, и он решил крепить обороноспособность!

– Не может быть, – досадливо повторил Сергей Михайлович. – Вероника вам врёт, как и в случае с моими рекомендациями. Мишаня, чтобы вы знали, это рохля, тюфяк. Я уверен, он просто боится девушек.

– Боится? – Потоцкая засветила глазами. – Я в командировку ездила в область, в августе – на три дня. И все эти три дня ваш тюфяк не выходил из моей квартиры! Его соседи опознали. Понимаете? Опознали!

Сергей Михайлович упёрся взглядом в стол. Мишаня, плод поздней любви Нюры… На ходу спит, ногами загребает. Вечно у него то сопли, то чирьи, то вывихи. Где же его Вероника высмотрела? Фантастика! Вот почему он так скоропостижно полюбил армию…

– Был бы порядочный парень – можно и замуж отдать, я бы договорилась в загсе. А школу бы закончила экстерном. Но этот… Забазнов! Рвань, быдло, босота подзаборная… Выблядок! Извиняюсь… Забазнов! С такой фамилией за коровами бегать надо, если уж так приспичило, а не домогаться невинных школьниц. Тем более, его мама…

Да, с мамой у Мишани были проблемы. Попивала она, закладывала за воротник. Работала уборщицей в бане. Мишаня рос на улице, харчился по родственникам, и тем выжил.

– Вернее сказать, девочке вообще рано замуж. Поэтому и решились мы… на операцию. Замужество её убьёт, просто убьёт! Она такая впечатлительная, такая хрупкая, ранимая… Тем более что жениха уже не достать – загородился погонами.

– Ясно, – сказал Сергей Михайлович. – Чего вы хотите от нас? Покаяния на площади? Или лучше отозвать виновника торжества из армии и забить его камнями?

– А хохмить не надо, я сама могу хохмить. Я хочу компенсации. Могу я хотеть компенсации в своем положении? Во-первых, операция. Во-вторых, моральная травма. Ведь не удержится это всё, пойдёт по поселку…

Сергей Михайлович хмыкнул: это уж точно – пойдёт! И спросил сипло – от «Беломора» горло свело:

– Сколько же вы хотите?

– Сами понимаете, операцию просто так не делают. Тем более – девочке, школьнице. Анализы, конфеты, коньяк… Я вся выложилась, исключительно вся. А к вам пришла потому, что с Забазновых взять нечего. Что не пропили, то проели.

– Так сколько – за конфеты и коньяк? Кстати, коньяк – это для наркоза?

– Опять хохмите…

Потоцкая зашевелила губами, деля и умножая в уме. Сообщить окончательный итог она не успела, ибо на пороге возник расхристанный Григорий Петрович и сказал зловеще:

– Хенде хох!

И бутылкой прицелился.

Тут он разглядел в дыму Потоцкую, но не смутился и бутылку не спрятал:

– О-о, Степановна! Сто лет не виделись, ёклмн! Вовремя пожаловала… Нюх у тебя, брат, как у хорошей овчарки. Подвинься! Хотя погоди, папаню позову… Или ему уже хватит, старенькому-то? Нам теперь и так – в самый раз, ёклмн!

Он размотал шарф и брякнулся рядом с Авророй:

– А ты, Степановна, все дюжеешь, все хорошеешь. Я тебя скоро только в два приема смогу обнять! Но доброго человека должно быть много.

– Да уймись ты! – подосадовал Сергей Михайлович. – Не до шуточек… Хочешь знать, зачем пришла Аврора Стефановна? Ты ведь тоже родственник, и тебя это касается.

Забазнов выслушал повесть о похождениях племянника молча, не перебивая. Потом так же молча сковырнул пробку, разлил по стопкам и первым выпил.

– Не хочу с тобой ругаться, Степановна, – сказал Григорий Петрович, наконец, и помахал вилкой в опасной близости от лица Потоцкой. – Не хочу, а надо. Ты зачем своим позором трясёшь? Зачем вообще сюда заявилась? Я, что ли, твою дочку… это самое? Иди, может, вон он? Культурная баба, ёклмн, но, извиняюсь, пыльная дура. Культурная, три раза на день намываешься, а дура.

– Позвольте, позвольте, Григорий Петрович! – выкатила глаза Потоцкая, так выкатила, что с ресниц тушь посыпалась. – Вы что себе позволяете? Хамство какое…

– Не надо брать на горло, – миролюбиво сказал Забазнов. – Я могу ширше кричать. И про твое дворянство слышал… Пойми, Степановна, девку жалко. Ей тут, в Амельяновске, ещё жить. А у нас, сама знаешь, не успеешь на бабу влезть – уже со всех сторон со свечкой бегут.

– Хамство какое… – тупо повторила Аврора Стефановна.

– Не обращай внимания, – посоветовал Забазнов. – Я и говорю: девку жалко. Да если у меня… у Любаньки что случись! Природа же прёт, не убережёшься! В долги по уши залезу, увезу подальше, и ни одна амельяновская балаболка Любаньку на язык не посадит. А чем ты, ёклмн, думала, когда свою дочку в нашу больницу запихивала? Головой, или тем, что намываешь?

– Сергей Михайлович! – взвизгнула Потоцкая. – Попросите вашего родственника…

– Тю! – подосадовал Григорий Петрович. – Может, я тебя лапаю? Что за приличия такие: спина в дерьме, а губы красим. Молчала бы, что ли, ёклмн, ну тебя к бесу…

– Да прекрати ты! – сказал Сергей Михайлович. – Мы так никогда не закончим. Давай основной вопрос решать!

– Решим, решим, – нахмурился Забазнов. – Слушай, Степановна, тебе дочка не рассказывала, где она с Мишаней познакомилась? Очень мне интересно. На курсах кройки и шитья? Или в библиотеке? Так Мишаня туда и дорогу не найдёт.

– Не понимаю, зачем мы слушаем этот бред, – Аврора Стефановна по-прежнему адресовалась к Сергею Михайловичу.

– Затем, – кротко сказал Забазнов, снова наполняя рюмки, – что ты, Степановна, сама и виновата. Разбаловала дочку, ёклмн, без призору бросила. Моя, например, по ночам не шамоняется, знает, что за это ей шкуру спустят. Ты и виновата, Степановна, но девку твою жалко. И деньги мы тебе найдём. Тут уж некуда деваться – у Мишани дебет с кредитом не сходится.

Григорий Петрович достал несколько купюр и пододвинул их к Потоцкой. Та присмотрелась и фыркнула:

– Вы тоже, Сергей Михайлович, собираетесь предложить такие же… гроши? За позор, за мои материнские страдания?

– Ещё меньше… Нет у нас лишних денег!

– Тогда прощайте, – неожиданно шустро встала Аврора Стефановна. – Но мы ещё встретимся. В другом месте!

– Не хочешь, не надо, – пожал плечами Забазнов. – И другим местом не пугай. Ты ещё докажи, что твоя дочь от нашего Мишани на аборт пошла. Я, например, сильно сомневаюсь. Но пока мы без вопросов и разбирательств даём тебе деньги. Какие можем, такие и даём. Только ты, ёклмн, хочешь тут золотые прииски открывать. Прямо у меня в пасти. Не там, Степановна, копаешь!

– Не провожайте, – сказала Потоцкая, едва Григорий Петрович приподнялся на табуретке.

– И не собираюсь, – сказал Забазнов. – Хочу фортку открыть – чтобы вонь вышла.

Потоцкая умчалась – лестница еще долго покрякивала.

– Ты чего перед каждой дешёвкой сопли распускаешь? – спросил шурин у Сергея Михайловича. – Ах, ох… Сама всю жизнь мужиков обирала, теперь дочку подключила. Ну, ёклмн! Хреново же ты девочку воспитал, педагог! А за Степановну не боись – еще вернётся. Охолонет и вернётся.

– Между прочим, уже двенадцатый час, – сказала из прихожей Светлана Петровна. – Отцу надо ложиться.

– У нас есть деньги? – спросил Сергей Михайлович.

И Светлана Петровна, впервые за много лет, не стала любопытствовать, зачем в двенадцатом часу ночи нужны деньги. Из чего Сергей Михайлович заключил, что жена нехорошим образом, как Верка, подслушивала. Впрочем, в их квартире даже шёпот был слышен в любом углу…

– Вот, возьми, – сказала Светлана Петровна через минуту. – Я с книжки снимала – отцу на крышу. А Гриша бесплатно шифер привёз. Правда, Верке хотели новое пальто посмотреть…

– У неё и старое вполне приличное, – отрезал Сергей Михайлович. – Не надо баловать – от этого ничего хорошего не бывает.

Входная дверь открылась, по ногам холодом потянуло. Потоцкая заглянула на кухню:

– Я передумала. Раз вы такие бедные…

И вложила деньги в коричневый томик Золя.

Поздно ночью Сергей Михайлович пробрался на кухню, стараясь не задеть раскладушку. Амельяновск молчал как кладбище. Даже Пётр Павлович не храпел. В окошко светила белая ледяная луна. Сергей Михайлович курил в форточку, а морозный воздух колкими струйками стекал по голым плечам. Он не чувствовал холода, ибо слышал, как в артериях поскрипывают, сталкиваясь, кровяные льдинки.

Мерзость и вымерзать – однокоренные слова, вдруг сделал открытие Сергей Михайлович.

С этим, часто возвращающимся ощущением холода в крови, он автоматически и прожил следующий день. И в журнале против фамилии Вероники так же автоматически проставил «б» – больна.

г. Москва